Николь Краусс: «Быть мужчиной». Отрывок из сборника
Новая книга Николь Краусс («Хроники любви», «В сумрачном лесу») — десять перекликающихся друг с другом историй об отношениях, памяти, власти, любви, о тяжести прошлого и поисках нового опыта. «Сноб» публикует отрывок из рассказа «Зуся на крыше». Книга выходит в издательстве «Книжники» в переводе Марины Синельниковой
За время своих испытаний он похудел на девять килограммов, и его одежда больше ему не подходила. Мира была так занята — заказывала угощения и проверяла, хватит ли складных стульев, — что вспомнила об этом только за два часа до брит мила. Бродман поднял крик, хотя кричать ему до сих пор было больно, и пригрозил, что пойдет в своем заношенном домашнем халате. Мира пятьдесят лет реагировала на проявления его бурного темперамента абсолютным спокойствием, и сейчас она тоже продолжила паковать посуду и отвечать на телефонные звонки. Потом она молча вышла из квартиры. Бродман услышал, как закрывается дверь, и подогрел свой гнев мыслью о том, что она ушла без него. Он уже пошел было к телефону, чтобы покричать на Рути, как вернулась Мира с бордовой шелковой рубашкой и коричневыми брюками соседа сверху, с женой которого она иногда пила кофе. Бродман с отвращением бросил шелковую рубашку на пол и взревел от гнева. Но вскоре весь гнев куда-то испарился, как тепло из дома со старыми окнами, и остались только беспомощность и отчаяние. Через двадцать минут он стоял внизу, в шелковой рубашке со слишком широкими рукавами, и ждал, пока швейцар вызовет такси.
Уже настала зима. Такси ехало по серым улицам города, где Бродман прожил всю жизнь. Мимо затуманенных окон мазками проплывали здания. Мире нечего было ему сказать. В вестибюле дома Рути он остался ждать, одетый в чужие вещи и окруженный пакетами Миры, пока она на лифте поехала за подмогой. Бродман подумал, не уйти ли. Он представил, как идет домой по холодным улицам.
Семнадцать лет назад, когда умер его отец, Бродмана ушибло тяжелой депрессией. Это был мрачное время в его жизни, в какой-то момент он серьезно обдумывал, не покончить ли с собой. Только после смерти отца Бродман ощутил в себе то, чего не видел раньше из-за мощного отцовского воздействия. Неопределенность, которая, подобно линии раскола, могла разрушить все, что было поверх нее построено. Нет, не просто неопределенность. Протест. Не против отца, которого он любил. Против того, чего от него ждал отец, точно так же, как от отца ждал его отец, а того — его отец, и так назад во глубину веков через цепочку бесконечных библейских «такой-то породил такого-то».