Летось
«– Ведь я говорил вам, обгородили бы.
— А ты лесу дай, — сзади вступился маленький, невзрачный мужичок. — Я хотел летось загородить, так ты меня на три месяца затурил вшей кормить в замок. Вот и загородил.
— Это что же он говорит? — спросил Нехлюдов у управляющего.
— Der erste Dieb im Dorfe, — по-немецки сказал управляющий. — Каждый год в лесу попадался. А ты научись уважать чужую собственность, — сказал управляющий.
— Да мы разве не уважаем тебя? — сказал старик. — Нам тебя нельзя не уважать, потому мы у тебя в руках; ты из нас верёвки вьёшь.
— Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.
— Как же, обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось. С богатым не судись, видно».
Читая этот фрагмент романа Льва Николаевича Толстого «Воскресение», внимательный к слову читатель очень хорошо видит и понимает, для чего затеяли весь этот спектакль крестьяне и немец-управляющий. Успокоить барина, которому взбрело в голову очередной раз «сделать как лучше», потому что веками мужики научены, чем оборачивается господская милость. Не до жиру, быть бы живу.
Поэтому и начинает заученный диалог немец-управляющий, стараясь избавить барина от смущения перед мужиками. Василий Карлович — «спокойный, самоуверенный», «сильный, перекормленный», считает себя знатоком русского мужика и прекрасно, правильно говорит по-русски. Толстой указывает читателю на тот поразительный контраст, который представляет управляющий и сам Нехлюдов с «худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов худыми лопатками мужиков».
Разговор разыгрывается как по нотам. Управляющий знает свою роль на зубок: говорит о благодетеле-барине и о том, что крестьяне, нарушители закона, такой милости не стоят.
Мужик-краснобай отвечает ему по всем правилам:
«— Как не стоим, Василий Карлыч, разве мы тебе не работали? Мы много довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо, нас не бросает».
Да только прорывается желание сказать барину, как тяжело мужикам, как зажимает их управляющий. И как только начинает один говорить не по-заученному, Нехлюдов просит «перевести», объяснить: «Это что же он говорит?». И в этом вопросе не столько непонимание речи, сколько непонимание, как такое вообще может быть, как может свершаться такая несправедливость.
Хотя… Может, Нехлюдову и правда неясен смысл этих «затурить», «в замок» и загадочного «ле́тось». Причём в тексте романа это последнее слово встречается только три раза, два из них — в этом диалоге, и, видимо, употребляет его один и тот же мужичок, который никак не желает говорить «по сценарию».
На контрасте с этим простонародным «летось» управляющий переходит на немецкий. Мужички тотчас вспоминают про свои «роли». Потому что главная задача их — сохранить уклад, к которому все привыкли. Мало ли что барину «вздурилось». Крепко сидит в голове у мужика, что всякий раз такое благо выходит боком крестьянину, это лишь способ его, мужика, половчее обобрать, потому что каждый заботится только о своём благе.
А в другой деревне крестьяне прямо говорят Нехлюдову, что не возьмут землю, которую он им дарит, хотят оставить всё как есть. Да, тяжело сейчас, голодают, гибнут, но вдруг станет ещё хуже.
Слово «затурить» и современному читателю вполне понятно. Сохранилось просторечное «вытурить» — выгнать, грубо выставить за дверь. И по значению приставки «за» можно догадаться, что бедолагу схватили и бросили в тюрьму, не вытолкнули, а втолкнули в дверь, которую за ним и заперли на три месяца.
Только когда же это было, «летось»?
Слово это встречается во множестве говоров. Например, свойственно оно севернорусским говорам, в которых есть группа наречий с общим значением прошедшего времени: летось, зимусь, вёснусь, осенесь, утрось, ночесь. В таком случае «летось» — это «прошлым летом».
В похожем значении слово встречается несколько раз у Виктора Петровича Астафьева. В книге «Плацдарм», второй книге неоконченного романа «Прокляты и убиты», один из героев вспоминает, как гибли его товарищи на Истре:
«А кто мне время на подготовку отпушшал? — сердился новоиспечённый полководец. — Прямо с эшелону в бой кидали, в Истру энту говённую, бездонную. Я летось в Кремель по делам ездил, дак попросился Истру посмотреть. Чё, если русский солдат покруче выпьет, с похмелья перессыт».
Кандыба, герой повести «Без приюта», входящей в состав книги В. П. Астафьева «Последний поклон», говорит, что «летось» сбежал из детского дома.
«Из щели подоконника выковырял бычок — сам и прятал когда-то, сильный бычок — половина “беломорины”. Оживел корешок от такой находки, закурил, распахнулся. На нём рубаха свежая, хоть и не новая. — Дом как дом. Получше, правда, канского, из которого я летось мотанул. Побогаче. — Он затянулся по-взрослому умело, густо выдохнул дым, щуря глаз. — Воспиталки тоже всякие, есть дуры дурами, которые ничё, ходят в детдом всё равно как на лесобиржу доски складывать. А которые и папой и мамой сразу быть норовят!.. Этих братва со свету сживает, — Кандыба до трубочки дососал бычок, защёлкнул его в тугую дверь печки, посидел недвижно, ровно бы забыв про меня, и неожиданно улыбнулся, так же, как в прошлые наши отрадные времена, всем лицом: быстрыми глазками, кругляшком носа, широкими губами. — Одна щебетунья-мамочка бегает, кудряшками трясёт: “Вороваць нехорошо! Драться и ругаться нехорошо! Учицесь, деци! В этом ваша достойная благодарность за цёплую о вас заботу!..” Про великих людей трещит, какие они все были послушные, как всё время помогали родителям, как старательно учились, примером были для всех... Макаренку какого-то часто поминает. Не знаешь, кто такой?»
По-северному цокая, «трещит» кудрявая «мамочка» про великих, а в повести «Где-то гремит война» уже сам главный герой «Последнего поклона», Витька, повзрослевший, горячо рассказывает о великих, отговаривая тётку, измученную несчастливой долей, «удавиться». И именно по слову «летось» обнаруживается эта неожиданная «рифма». «Летось» муж тётки Августы, которого она оплакивает как погибшего на войне, «насадил табаку». «В огороде место оставалось.