«Крушение»: эссе Фрэнсиса Скотта Фицджеральда из одноименного сборника сочинений, написанного для Esquire
Из сорока трех рассказов и эссе Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, которые вышли в Esquire, ни один не вызвал столько критики и споров, как «Крушение». Джон Дос Пассос писал Фицджеральду: «Боже, дружище, как ты находишь время посреди пожара беспокоиться о такой ерунде? Мы живем в один из самых чертовски трагичных моментов истории. Если ты хочешь обанкротиться — пожалуйста, но мне кажется, ты должен написать обо всем этом первоклассный роман (и ты, возможно, его напишешь), вместо того чтобы разбрасываться по мелочи для Арнольда Гингрича (основателя и первого редактора Esquire)».
Жизнь вся, конечно, процесс разрушения, но удары драматического характера — сильные, внезапные удары извне или как бы извне, те, на которые сваливаешь свои неудачи, о которых помнишь и в минуту слабости рассказываешь друзьям, — они производят свое действие не сразу. Есть другого рода удар — изнутри, его ощущаешь, когда уже поздно что-то исправить, и тут окончательно сознаешь, что никогда уже не будешь целым, как прежде. Поломка первого рода происходит как будто бы быстро; другая же — почти незаметно для тебя, но потом осознаешь ее вдруг.
Прежде чем продолжу этот рассказ, позвольте мне сделать одно обобщение: признак первоклассного ума — способность держаться двух противоположных идей одновременно, сохраняя при этом способность функционировать. Например, видя, что ситуация безнадежна, сохранять решимость изменить ее. Такая философия была действенной в ранние годы моей взрослой жизни, когда я сталкивался с чем-то невероятным, немыслимым, часто «невозможным». Ты властен над своею жизнью, если чего-то стоишь. Жизнь легко поддавалась уму и усилиям — в той мере, в какой ты был способен их употребить.
Стать преуспевающим литератором — это, казалось, так романтично; знаменитым, как кинозвезда, ты не будешь, но известность твоя может оказаться более долговечной; у тебя не будет такой власти, как у человека сильных политических или религиозных убеждений, но ты наверняка будешь более независимым. Конечно, в своем ремесле ты вечно будешь не удовлетворен сделанным — но я лично никакого другого не пожелал бы. Проходили двадцатые годы, а мои двадцатые чуть впереди их, и два юношеских огорчения — что я ни физически, ни талантом не вышел, чтобы как следует играть в футбол в колледже, и что не попал на войну за океаном — преобразовались в детские грезы, хорошо помогавшие ночью от бессонницы. Серьезные жизненные проблемы разрешались как будто сами собой, а если справиться с ними бывало трудно, ты так уставал, что не мог уже думать о проблемах более общих.
Десять лет назад жизнь была по большей части делом личным. Я должен держать баланс между ощущением тщетности усилий и ощущением необходимости бороться; между уверенностью в том, что провал неизбежен, и решимостью «преуспеть», и больше того, справляться с противоречием между мертвой хваткой прошлого и большими задачами для будущего.
Если удастся это, невзирая на обычные неприятности — семейные, профессиональные, личные, — тогда эго сохранит поступательное движение, как стрела, пущенная из ниоткуда в никуда с такой силой, что опустить ее на землю в конце концов сможет только земная тяжесть.
Так оно и шло семнадцать лет, с годом намеренного безделья и отдыха в середине, и новая задача была лишь хорошим обещанием на завтра. И жил я интенсивно, но: «на сорок девять лет меня хватит, — сказал я, — на это я могу рассчитывать. Человеку, который жил, как я, большего и требовать нельзя».