Заложница любви
Молодая женщина поднималась в гору, придерживая тяжелый живот. На исходе июль, роды должны быть в сентябре. Только бы дотянуть, домучиться, домолиться... Только бы сын! «Mère de Dieu, aide-moi», - шепчет по-французски баронесса Катрин Дантес де Геккерн, урожденная Екатерина Николаевна Гончарова.
«За что все возненавидели меня после дуэли на Черной речке? За то, что не захотела потерять Жоржа и отказаться от своего будущего? Чем Таша лучше меня? Если бы Жорж не убил Пушкина, тогда вдовой, возможно, осталась бы я». Баронесса подходит к церкви Нотр Дам де Тьеренбах, что в пяти километрах от родового гнезда Дантесов. Ее встречает старый аббат.
— Присядьте, мадам! — исповедник давно знает эту женщину, помнит имена ее дочерей: Матильда-Евгения, Берта-Жозефина и совсем еще крошка Леони. И вот — новая беременность, бедняжка так тяжело ее переносит. — Стоит ли вам приходить сюда каждый день? — участливо спрашивает он.
— Вы же знаете, падре, я поклялась Деве Марии... И вымолю этого ребенка, Жорж так мечтает о сыне, — баронесса запнулась. — Мы с мужем счастливы, безумно счастливы, — поспешно повторила она, будто пытаясь саму себя убедить в этом. — Наши девочки растут здоровыми. Но... Три дочки за пять лет брака и один мертворожденный мальчик. Я тогда грешным делом подумала: не кара ли это за гибель Александра? Но Жоржу ни слова не сказала, он не хочет ворошить прошлое и вспоминать страшную беду, омрачившую первый месяц нашего супружества. Дуэль с Пушкиным, мужем моей младшей сестры.
Аббат не знал погибшего от руки барона русского поэта, но был знаком с самим Дантесом, еще красивым (кажется, ему чуть за тридцать) господином, носившим бородку-эспаньолку. Он производил впечатление человека приятного и дельного. Если уж не в сенаторы Франции, так в мэры их Сульца выбьется наверняка!
— Родные в России забыли меня, — вздохнула баронесса. — Обе сестры, Александрин и Наталья, считают виновной в том, что случилось. Мол, знала о готовящейся дуэли и не предупредила. А как я могла? Упрямый Пушкин все равно решил бы стреляться. Жорж не хотел, но для него честь — превыше всего. Думаю, муж счастлив тем, что имеет сейчас...
— А вы, мадам? Вы счастливы?
Баронесса смешалась. Действительно, счастлива ли? У нее семья, о которой двадцатисемилетняя бесприданница уже не смела и мечтать. И это — самое важное. Она живет в эльзасском Сульце, в котором нет даже канализации, — позже ее для сограждан проведет как раз Дантес. После великолепия Петербурга провинциальный французский городок буквально с двумя улочками поначалу производил странное впечатление: будто изо всех сил стараешься втиснуться в платье, которое мало, но другого-то нет, поэтому остается смириться. И Катя научилась находить в новой жизни мелкие радости: на Рождество наряжает елку — прекрасный обычай, который пока еще не прижился в России. Ездит верхом на своей Калуге. Кобылу назвала в честь родного города, где прошло детство. Жорж на это только пожал плечами — странное решение, ну да ладно. Он хороший муж и отец, хоть и не всегда ее понимает. В семье — ни криков, ни скандалов, ни ругани, от чего отношения кажутся какими-то ненастоящими. Но это лучше, чем любовь-безумие, которая разбивает судьбы. Любовь-амок. До обморока, до головокружения. Катя проходила все это в январе 1837-го. И больше не хотела повторения. «Я безмерно счастлива!» — писала она в недосягаемую Россию брату Дмитрию, единственному, кто регулярно поддерживал с ней связь. Но даже ему никогда не признавалась в том, что именно любовь-безумие и вращает мир, дает силы жить. Без нее не осталось бы даже воспоминаний. И о хорошем, и о плохом. О том, что свое женское счастье пришлось подбирать за Натали. И так было всегда, с раннего детства.
...Маленькая Катя вздрогнула, услышав звук пощечины. «Это ты во всем виноват!» — мать с размаху ударила отца по лицу. От ненависти и злости, от того, что изменить ничего уже нельзя: ей — тридцать лет, семья разорена, детей шестеро... А ведь в молодости Наталья Ивановна была чудо как хороша. В положенный срок юная барышня Загряжская была записана в фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны, и в нее влюбился фаворит царицы Алексей Охотников. Но как говорится, не по Сеньке оказалась шапка — скоро Загряжскую чуть ли не насильно обвенчали с Николаем Афанасьевичем Гончаровым, человеком добрым и единственным наследником некогда богатейшего, а ныне почти обнищавшего имения Полотняный Завод, хозяином которого до самой своей смерти являлся его отец.
За Натальей Ивановной оставалась усадьба Загряжских — Ярополец под Волоколамском, и вмешиваться в управление своей деревней своенравная барыня никому не дозволяла. Был еще дом в Москве, где родилась старшая дочь Гончаровых Екатерина. Средняя — Александра — появилась на свет под Петербургом, в поместье княгини Барятинской. Наташа была пятым ребенком из семи детей Гончаровых (Софья, родившаяся в 1818 году, почти сразу умерла) и самой младшей из сестер. Помимо девочек в семье росли еще три сына — Дмитрий, Иван и Сергей. Таша появилась на свет в 1812 году, на следующий день после Бородинского сражения. Гончаровы спешно эвакуировались из Первопрестольной в Тамбовскую губернию. Там в своем имении Кариан их приютила родня.
К середине жизни у Николая Афанасьевича Гончарова открылась серьезная душевная болезнь. Поговаривали, что произошло это вследствие ушиба головы после падения с лошади. Во время приступов безумия барин напивался и бродил по большому дому в исподнем с зажженной свечой, пугая дворовых девок...
Когда супруг заболел, Наталья Ивановна стала главой большой семьи, приняв на себя в двадцать девять лет все заботы о хозяйстве и слабоумном муже. Характер ее, и до этого нелегкий, совсем испортился. В своей несчастливой судьбе она винила всех вокруг, в том числе детей и свекра Афанасия Николаевича — за прижимистость. Тот поначалу выделял родне до сорока тысяч рублей ежегодного содержания, но потом помощь сильно сократилась. Чтобы немного урезать расходы, Наталья Ивановна согласилась отправить одну из дочерей погостить в Полотняный Завод. «Повезло только младшей сестре — Таше, ее забрал к себе пожить дедушка, — рассказывала аббату баронесса Дантес. — Она единственная унаследовала красоту матери. А красота как индульгенция: если имеешь ее, все можешь себе позволить, все простится».
Пребывание в Полотняном Заводе затянулось на три года. Домой в Москву подросшая Таша вернулась в нарядной собольей шубке. Катя очень хотела иметь такую же и впервые испытала по отношению к младшей сестре чувство незнакомое, но острое и болезненное: «Почему ей? Почему не мне?»
Раздраженная мать сорвала с плеч дочери дедовский подарок, бросила шубку на землю и с наслаждением принялась топтать. «Вот ведь старый дурак! — ярилась она. — Лучше бы закладные на имение выкупил!» Девятилетняя Катя стояла, от ужаса сжав руками голову. И вместе с тем где-то внутри наряду с испугом поднималась злая радость от вида запачканной шубки Таши.
В крещенские вечера, когда темнота за окном сливалась с сумраком девичьей, подросшие сестры Гончаровы гадали на суженого — обычное развлечение юных барышень. В очертаниях расплавленного в воде воска Азе грезилась дальняя дорога, Кате — бравый офицер с усами. Наташины видения были самыми непонятными: гусиное перо и абрис дуэльного пистолета.
...Пройдет всего год, и на московском балу известного танцмейстера Йогеля шестнадцатилетнюю дебютантку Натали Гончарову, признанную первой красавицей, увидит знаменитый поэт и вскоре попросит ее руки. Тот самый Пушкин, которым Катя зачитывалась и чьи стихи переписывала в свой девический альбом: «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я...» Пожалуй, никто в семье так тонко не понимал поэзии. Мать виршам предпочитала молитвенник, а к старости — крепкую домашнюю настойку.
Год продлится сватовство Пушкина: будущая теща Наталья Ивановна выкрутит руки безумно влюбленному жениху и заставит его оплатить приданое дочери. Иначе свадьбе не бывать! С Катей через несколько лет мать поступит совсем некрасиво — Дантесу не дадут за невестой и половины того, что пообещают. Была ли Таша влюблена в Александра Сергеевича, когда выходила за него, или просто мечтала побыстрее избавиться от деспотичной матери, в точности Катя не знала, они с Азей продолжали оставаться заложницами в материнском имении. «Вот опять мы сосланы маменькой в Ярополец», — грустила Екатерина.