Россия тюркская
Местничество, питейные традиции и устройство домашнего быта: какие следы в российской культуре оставил тюркский мир и как глубоко перекроил наше мировосприятие
Долгое время взаимоотношения русского и тюркского элементов в нашей истории мыслились в категориях нашествия огромной орды кочевников на упорядоченный мир земледельческой культуры.
Церковь способствовала отгораживанию от всякого «богомерзкого» влияния со стороны восточного мира. Соприкосновение с этим миром обязательно несло в себе, как полагали средневековые идеологи, нечто разрушительное, разорение и страх. Наладить контакт со «злым басурманином» было крайне затруднительно, поскольку он как будто приходил из «иномирья», из мира Тьмы.
Но при этом сама жизнь была намного более разносторонней и выплескивалась за рамки этнических и конфессиональных ограничений. Даже в эпоху возникновения Руси мы всегда видим рядом с ней и внутри нее множество явлений симбиоза с тюркскими соседями.
Впоследствии же уровень этого проникновения оказался настолько глубоким, что незаметно перекроил многие устои повседневной жизни — начиная с предметов быта и их наименований и заканчивая самим стилем взаимодействия внутри общества.
Многие следы этого влияния сумели пережить даже Петровскую эпоху и дойти до наших дней.
Свет веры и Тьма варварства
Идея противостояния Руси с мифическими врагами, которые иногда рассматриваются как прямое олицетворение кочевых народов, живших по соседству (Змей Горыныч, Кощей Бессмертный, Яга-Баба, которую академик Борис Рыбаков отождествлял с женщинами-воительницами народа языгов), основывается на данных русской книжности и фольклора.
В фольклоре, записанном, правда, в сравнительно недавнее время, действительно нет недостатка в эпитетах, которыми наделяются степные враги Руси: «поганые», «идолища», «волки», «собаки». Для тюрок-язычников наименование их «волками», «собаками» и «воронами» вовсе не было обидным, так как это были их тотемные животные и, скажем, имя одного из половецких ханов XII века Кобяк так и переводится — Большая Собака.
Представления о содержании иных вероучений в русской крестьянской и городской среде были и в XIX веке довольно смутными. Согласно крестьянским отзывам, присланным в Этнографическое бюро князя Вячеслава Тенишева, магометане верили в двух богов — Аллаха и Магомета. Причем Магомет живет на седьмом небе, Аллах же — на десятом. Оба они отличаются суровостью, а потому турки и татары тоже суровы, в подражание своим богам.
В народном сознании особой разницы между турками и татарами, похоже, не прослеживалось. Болгары считали, что души грешных турок переходят в свиней, а души праведных — в собак, сидящих у ворот христианского рая. Но на русской почве подобных мотивов не зафиксировано.
Мифические «чужаки» древности, похороненные в курганах, у южных славян и в Карпатах нередко соотносятся с турками или татарами: «Война была тогда с турками, вот и остались с тех пор». Но в русской традиции воинственные противники-великаны, действовавшие в прошлом, почти никогда не связывались ни с турками, ни с татарами. Хотя внешне некоторые из таких ритуальных изображений напоминали степные балбалы («каменные бабы») тюркских народов.
В былинном эпосе тюркоязычные богатыри, такие как Саур или Сухан, поминают христианских святых и нарекают своих сыновей христианскими именами. Мы знаем, что торки, берендеи, черные клобуки и другие тюркские племена вполне вписались в социальную систему Древнерусского государства и охраняли его срединную часть от набегов своих степных сородичей.
Идея покорения восточных стран в какой-то степени проникала на Русь, в том числе благодаря переводным «Александриям», красочно живописующим походы Александра Македонского. Помимо этого византийская церковная литература, с которой знакомились русские читатели, призывала видеть в восточных народах прежде всего врагов веры. Поэтому и в былинах «поганые татары» занимаются тем, что захватывают Царьград («Идолище Поганое»), разбивают все святые образа, превращают церкви Божии в стойла и кормят в них коней. В такой версии освобождение Царьграда, несомненно, воспринималось как победа Света веры над Тьмой варварства.
Тот же самый взгляд был, к слову, распространен затем и на взятие Казани русскими войсками: мусульманская Казань скрыта «темным облаком», которое после ее падения рассеивается «лучами благоверия». Монгольское нашествие во многом воскресило те архетипы противостояния со Степью, которые постепенно забывались благодаря русско-половецким союзам и брачным отношениям среди князей и ханов. И острота борьбы вновь достигла предельного накала в памятниках Куликовского цикла и в так называемых воинских повестях, отголоски которых звучат даже в современных мультфильмах про богатырей.
Безстудные и звероправные
Впрочем, и в литературных текстах постордынского времени, как, например, в «Степенной книге царского родословия», действуют такие сугубо отрицательные персонажи, как «безстудный царь Мамай», «звероправный царь Темирь-Аксак» (Тимур, Железный Хромец), «пронырливый и безбожный Тахтамыш», «поганый и лукавый Едигей» (основатель Мангытского (Ногайского) юрта темник Эдиге, 1352–1419). Правда, все эти персонажи не тюрки, а монголы по происхождению. Церковь старалась ограничить сближение с иноверцами и торговые отношения с ними. Но зачастую именно купцы, как и феодальные дружинники, оказывались более открытыми для общения с иноземцами, и как раз через них в древнерусский язык стали попадать такие восточные слова, как «алмаз» (из тюркского), «миткаль» (хлопчатобумажная ткань, из персидского), «салтан» (от арабского султан).
А в более позднее время, уже в московский период, — «рафли» (гадание на песке, от арабского рамль), «кандалы» (вероятно, от арабского кайдани — «двое пут»), «мухояр» (муар, плотная шелковая ткань, от арабского мухаййар), «мизгит» (мечеть, от арабского масджид, через тюркские языки), «мисюрка» (воинская шапка с железной маковкой и оплечьем, от арабского названия Египта — Миср), названия различных разновидностей кольчато-пластинчатого доспеха воина (бехтерец, калантарь, юшман, байдана) и набора вооружения конного лучника (саадак, колчан, кобура, поножи-батарлык, дротик-джирид, кинжал-канджар).
К купцам и дружинникам, смотревшим на Восток через призму не церковной «теории», а практического взаимодействия, примыкало еще и третье сообщество — паломников к христианским святыням Востока. Оно получило наименование «калик перехожих». Возможно, эти калики пересекались на своем пути со странствующими дервишами-каландарами, от которых позаимствовали многие сюжеты для рассказываемых ими историй и духовных стихов.
Скажем, сюжет о странствии тридцати птиц в поисках Бога встречается в старообрядческой книжности, а на Востоке стал основой для суфийских поэм «Беседы птиц» Аттара и «Язык птиц» Навои. Староверам на Руси, вероятно, был известен и романтический рассказ о любви Меджнуна и Лейли (может быть, при посредстве старотатарской книжности). Оба этих сюжета не имеют никакой видимой связи с христианством.
Игра в культурное «переворачивание»
Русские книжники XIII–XIV веков, по сути, приравнивали монгольское нашествие к нападению «безбожных агарян», «измаильтян», «врагов христианских». То есть не делали сколько-нибудь четкого различия между монголами-язычниками и, скажем, турками-мусульманами, начавшими в ту эпоху свои завоевания на Балканах.
В то же время русские православные идеологи постепенно пришли к осознанию того, что «восточные нехристи» могут быть включены в состав «Святой Руси», несмотря на их «инаковость», и поставлены на службу в качестве «своих поганых» для достижения неких высших целей. Выступая на Куликово поле, Дмитрий Донской называет монголо-татар «безбожными печенегами», подчеркивая преемственность с Древней Русью — с течением веков враги словно бы остаются одними и теми же.