Гузель Яхина: «То, что происходит сейчас, — это продолжение советского периода»
Один из самых читаемых в России авторов — о своем ощущении советского времени, о сериале «Зулейха открывает глаза» и о новом романе
Всего две недели спустя после выхода новой книги Гузель Яхиной «Эшелон на Самарканд» все выпущенные первым тиражом 75 тысяч экземпляров были распроданы — небывалый срок для книжного рынка. Сейчас роман допечатывается. Тираж первой книги Яхиной «Зулейха открывает глаза» на сегодняшний день перевалил за 600 тысяч. Ее второй роман «Дети мои» разошелся тиражом 260 тысяч экземпляров. Всего шесть лет назад, когда «Зулейха открывает глаза» только появилась на прилавках книжных магазинов, это было трудно себе представить, несмотря на то что жюри самых важных в России литературных премий — «Ясная Поляна» и «Большая книга» — приняли дебютный роман на тот момент никому не известного автора с распростертыми объятиями и провозгласили его лучшей книгой года.
Но в этот раз литературное сообщество и широкий круг читателей — не такой уж частый случай — оказались едины в своих оценках. Экранизация романа «Зулейха открывает глаза», вышедшая в прошлом году с одной из лучших актрис современности Чулпан Хаматовой в главной роли, сделали этот текст еще и неотъемлемой частью массового сознания. Гузель Яхина, в полной мере вкусив литературный успех, не остановилась на достигнутом, а пошла дальше, и вслед за первым необычайно успешным романом она выпустила еще два текста, которые полностью оправдали читательские ожидания.
В интервью журналу «Эксперт» Гузель Яхина рассказала о том, что ее мотивирует писать тексты на такие сложные темы и как ей удается их сбалансировать, чтобы удерживать читательский интерес.
— Какова природа вашей любви к двадцатым годам прошлого века и откуда желание поместить своих героев именно в этот исторический период? С чем это связано?
— Я бы не сказала, что это любовь. Пожалуй, это очень большой интерес, в какой-то мере трепет, в чем-то восхищение, в чем-то отвержение. Для меня первые тридцать лет советского государства — период, когда начался отсчет истории той России, в которой я живу. Потому что для меня то, что происходит сейчас, — это продолжение советского периода. В том числе потому, что личные истории людей тогда так круто замешались, что травмы советского времени до сих пор отражаются в историях семей и в характере отдельных людей. Я это ощущаю в себе и в своих родителях. В своих бабушках, дедушках я видела эхо того, что происходило тогда, в первые десятилетия советской власти. Мой интерес связан и с этим тоже.
Для любого автора, конечно, это время совершенно фантастических драматургических возможностей. Потому что, с одной стороны, происходят страшные трагедии, бедствия, коллективные травмы, смерть, преступления. С другой стороны — необыкновенная эйфория в обществе, подъем творческой энергии и веры в завтрашний день, в новый строй. Это сочетание очень светлых и очень темных сторон необыкновенно привлекательно. И это то, что невозможно разделить. Потому что одни и те же люди оказывались и убийцами — во время Гражданской войны они убивали людей по ту сторону социальной баррикады, или в ходе продовольственных кампаний убивали тех, кого раскулачивали, у кого реквизировали зерно, или во время продовольственных бунтов опять-таки убивали тех, кто бунтовал. И эти же люди оказывались героями. Они жертвовали собой в прививочных кампаниях, боролись с голодом и за освобождение женщин Востока, эвакуировали детей, спасали их и погибали при этом.
В романе «Эшелон на Самарканд» главный герой Деев именно такой — объединяющий в себе и светлое, и темное начало.
— То, что происходит сейчас, в какой степени родом из тридцатых, в какой — из позднего Советского Союза?
— Мне кажется, что родом все, естественно, от корней. А корни советского времени — это первое десятилетие советской власти, если посмотреть на то, какие мы сейчас. Мы же живем не дискретно в какой-то отрезок времени. Все-таки мы являемся не только продуктами того, что происходило с нами, но и того, что происходило и до нас тоже. Поясню мысль на примере женской эмансипации. Мне кажется, что в Советском Союзе женская эмансипация вполне состоялась, хотя и состоялась очень странным образом. Но тем не менее я, как девочка из поздней советской эпохи и позже девушка, а после женщина, жившая в традиционном регионе — Татарстане — и позже переехавшая в Москву, ни разу в своей жизни не встретилась с дискриминацией по половому признаку. Более того, я очень была удивлена тому вниманию, которое уделяется этой теме в последние десятилетия. Мне кажется, что советское общество и, соответственно, вытекающее из него российское общество эту тему уже не то чтобы преодолело, оно ее каким-то образом проработало. Но все началось в раннее советское время, в те самые первые десятилетия, о которых мы говорим.
Россия — одна из первых стран в мире, где женщине дали избирательные права. Это произошло весной 1917 года. Потому что Временному правительству нужны были женские голоса. То есть поначалу женщина была избирательным ресурсом. Чуть позже женщина стала трудовым ресурсом: женщины работали наравне с мужчинами. Коммунистическая идеология предполагала равенство мужчины и женщины и продвигала его. Это была очень важная советская идеологема. На ней все базировалось. Женщина получила все права, включая избирательные, а также, что очень важно, право на высшее образование. А также право на легальный аборт — самое главное условие женской эмансипации. Плюс к этому очень страшным образом на этот процесс эмансипации влияла, конечно, история, которая забирала миллионы мужских жизней. Сначала Первая мировая, затем Гражданская война, затем репрессии, затем Вторая мировая война. Женщины были вынуждены занимать мужские места, исполнять мужские функции. Как сказал товарищ Сталин, «Женщина в колхозе — великая сила».
Конечно, одновременно с этим, почему я и говорю о странности феномена женской эмансипации в Советском Союзе, государство задало и противоположный вектор. В 1920 году в России — впервые в мире — были легализованы аборты. Но позже, уже лет через десять, тем, кто хотел сделать аборт, стали ставить препоны. Позже аборты вообще запретили. Возник вектор на улучшение демографической ситуации. Эти два вектора сопровождали советскую женщину почти все советское время. Но при этом никого не удивляли ни женщины — директора заводов, ни женщины-депутаты. И поэтому я утверждаю, что эмансипация в советском обществе, пусть в вывернутой форме, все же состоялась.
Обе мои бабушки относились к интеллигенции. Одна — к сельской, другая — к городской. Одна бабушка была учительницей. А другая бабушка благодаря советской власти получила университетское образование и стала ихтиологом. Вот еще один момент — образование. Потому что в царской России был очень большой процент людей неграмотных. Царская Россия была крестьянской страной — довольно отсталой. А советская власть очень много вложила в образование: сначала ликвидация безграмотности, затем общее образование и позже высшее образование.
Вот это право любого человека получить высшее образование и привело к тому, что у нас сейчас, здесь, в двадцать первом веке, в России достаточно прогрессивно мыслящее общество. Это показывают все исследования. Оно довольно далеко все-таки от традиционных ценностей. Параллельно шел процесс, конечно же, борьбы с религией и насаждения научного взгляда на мир. Он шел волнами, то усиливаясь, то смягчаясь, как это произошло в военные годы, а во времена Хрущева вновь началась яростная антирелигиозная кампания. За десятилетия советской власти сформировалось то общество, в котором мы с вами родились, состоящее преимущественно из атеистов с научным взглядом на мир.
— Как вы оцениваете сериал по вашей книге «Зулейха открывает глаза»?
— Мне сериал показался достойным. Я не питала какихто необыкновенных надежд. Старалась всячески избегать иллюзий. Мне это удалось. Просто потому, что у меня есть сценарное образование. Я понимаю, как сложно адаптировать литературный текст. Даже если он был изначально написан как сценарий. Даже если в нем кинематографические структура и диалоги, все равно это очень сложно. Поэтому я понимала, что будут изменения, что будут какие-то потери, что-то прозвучит совсем не так. И, естественно, как автор я знаю каждую интонацию в любом диалоге, даже в самом крошечном и незначительном. Я знаю все про свое дитя — свою книгу. А фильм — это дитя других людей. И оно не может быть близнецом того, что родилось в моем воображении.
Изначально мы оговорили с режиссером и продюсером какие-то главные вещи, которые мне были важны. Это касается, кстати, и постановок «Зулейхи» на сцене. Мне были важны две вещи. Первое: чтобы этот сериал не стал мелодрамой на историческом фоне. Такие риски, конечно, есть. Мы часто видим на экране, как время превращается в декорацию, на фоне которой происходят очень современные любовные истории. Вот этой мелодрамы в декорациях ГУЛАГа мне очень не хотелось. Мне хотелось, чтобы было уважение к теме раскулачивания, чтобы она прозвучала как тема именно раскулачивания, а не одной частной судьбы какой-то женщины, которую куда-то сослали и которая с кем-то там начала вдруг встречаться. Кроме того, в книге заложен мифологический пласт. И для его передачи на экране был очень важен высокий уровень художественных решений. Это тоже мы оговаривали с режиссером и продюсером.
И эти мои опасения были напрасны. В фильме с уважением показана тема раскулачивания. В первой же серии называются цифры раскулаченных. И это сразу приподнимает историю женщины, которая куда-то едет в санях, на уровень общей истории социального класса, который был очень сильно поврежден, очень сильно покорежен этим процессом. Уровень художественных решений мне тоже показался очень достойным. Эти принципиальные вещи были соблюдены. Это было очень важно. Все остальное — уже частности. О них можно спорить, они могут нравиться или не нравиться.
— Какие новые профессиональные навыки вы приобрели в работе над романом «Эшелон на Самарканд»?
— Новизна была связана не с теми инструментами, которыми я пользовалась, не с какой-то писательской техникой, а с темой. Потому что тема голода в Поволжье — очень тяжелая, нечеловеческая. И, погружаясь в этот материал, я чувствовала, что он располагает к очень серьезному разговору. И был риск упасть в трагическое, страшное. И, отдавая уважение этому материалу, я хотела просто рассказать всю правду. И одновременно понимала, что это будет очень тяжелое чтение. А хотелось, чтобы роман читали. Потому что, когда рассказываешь страшные вещи, книга не всегда может быть прочитана. Взять, к примеру, роман «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. В нем много невероятно страшного материала. Я знаю нескольких людей — книгочеев, интеллектуалов, опытных, даже профессиональных читателей, — которые не захотели его читать. Они отложили роман после первых тридцати страниц — не смогли пройти через материал.
И вот моя задача заключалась в том, чтобы облегчить читателю прохождение через полный ужаса материал. Поэтому я старалась подобрать такие ключи к этому тексту, чтобы он увлекал, в каких-то местах даже развлекал. Потому что я понимала, что это уравновесит тяжелую тему, даст читателю шанс время от времени выныривать из тяжелого текста. Очень многое я кинула на эту чашу весов. Там две любовные истории, одна очень развернутая — от первой встречи героев до их расставания. Вторая линия подана в более лирическом ключе, менее заметная.
И кинематографические приемы, какие могла, я тоже бросила на эту чашу весов. Там сцены часто построены очень кинематографически: острые конфликтные диалоги, не так много размышлений, а больше именно экшена в стиле, свойственном приключенческим романам. Сюда же и мифологическая форма романа: основной персонаж Деев в чем-то античный герой, который идет к цели и совершает подвиги, а в чем-то он, может быть, Иван-дурак. И мифологическая форма описания этого путешествия дает читателю надежду на хороший финал. На то, что все-таки этот путь завершится не самым печальным образом.
Плюс все, что касается мира детей. Мир беспризорного детства двадцатых годов — это не только болезни, истощения от голода и смерть, а это и сбивание в стаи, и вожачество. Это очень интересные психологические феномены с необыкновенно интересной лексикой, с придумыванием слов, с какими-то песенками, ритуалами — настоящий мир, который было бы жаль не описать. И я нашла столько деталей, которые мне показались настоящими драгоценностями: очень много настоящих фраз беспризорников в мемуарной литературе и в подшивках газет тех лет. Некоторые сцены я специально выстраивала так, чтобы эти фразы прозвучали. В романе этот детский мир противостоит тому ужасу, который творится вокруг. Работа по уравновешиванию тяжелой темы — это было, наверное, не то чтобы новое, но то, что я осознавала как творческую задачу. Я этим занималась очень серьезно. Точно так же, как и сшиванием правды, которую показываю, с вымыслом. В романе очень много правды. Начиная с фраз беспризорников, которые я уже упомянула, и заканчивая конкретными деталями. Например, тот сыпной пункт на миллион пудов зерна под Урмарами, который я описывала, существовал на самом деле. Женские бунты, описанные в романе, тоже были на самом деле. Большой эпизод с путешествием главной героини комиссара Белой в Чувашию полностью списан с мемуарной книги борца с беспризорностью Аси Давыдовны Калининой. И мне важно было сделать так, чтобы стыки между правдой и вымыслом были очень гладкими, чтобы читатель их не почувствовал.
Фотографии Стояна Васева
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl