Евгеника: хотели как лучше...
В предыдущих статьях этой серии (см. ЗС № 1, 3 и 4) мы рассказывали о двух идеях, чрезвычайно модных как в науке, так и в широких кругах образованного общества Европы и Америки в XIX – начале XX века: теории вырождения и «расовой теории» (она же «научный расизм»). Хотя между ними есть немало общего (прежде всего то, что обе они постулируют непреодолимую биологическую неполноценность некоторых категорий людей), они возникли на разной интеллектуальной почве и некоторое время развивались более или менее независимо друг от друга. Даже в умах тех людей, которые безусловно принимали обе эти идеи, они могли существовать раздельно. Так, например, видный российский психиатр Павел Розенбах в статье «Вырождение» в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона» специально оговаривал: «…как бы низко ни стояла такая раса по сравнению с высшим человеческим типом (т. е. европейцем. – Б. Ж.), в ней нельзя усмотреть вырождения».
Однако глубокое внутреннее сходство этих двух идей, а также то, что они оказались популярными в одну и ту же эпоху в одних и тех же кругах общества, привели к своего рода синтезу их. Этим синтезом стала евгеника – совокупность разнообразных форм мысли и деятельности, направленных на улучшение человеческой породы методами селекции. О ней и пойдет речь в данной статье.
Как и две ранее рассмотренные идеи, евгеника имеет древние истоки. Идеи применения приемов селекции к людям, отбора лучших и отбраковки неполноценных известны во многих культурах, начиная с древних времен. Рекомендации такого рода можно найти в «Авесте» (около 1000 года до н. э.). Известен сюжет о том, что в Спарте младенцев, родившихся с явными дефектами или просто слабых, сбрасывали со скалы. Хотя археологических подтверждений такой практики не найдено, а все письменные источники в конечном счете восходят к единственному автору (Плутарху), нам важно само присутствие этой идеи в античном дискурсе. В сочинениях Платона и Аристотеля можно найти (причем именно как нечто желательное) идеи отбраковки носителей физических и моральных дефектов и одновременного поощрения размножения «достойных». Умерщвление «негодных» младенцев предусматривалось ранними законами Римской республики («законами XII таблиц»).
С победой христианства инфантицидные практики не исчезли, но перестали быть легальными и общественно одобряемыми: с точки зрения христианского богословия, вопрос о том, кому жить, а кому умереть, находится в исключительном ведении всевышнего. Мол, раз бог попустил родиться уроду, стало быть, он ему зачем-то нужен. Но идеи улучшения человеческой породы путем подбора супружеских пар сохранялась – особенно у авторов, проповедующих переустройство общества на разумных началах. Этот тезис присутствует в обеих хрестоматийных утопиях позднего Ренессанса – «Городе Солнца» Томмазо Кампанеллы и «Утопии» Томаса Мора.
Подобные идеи периодически высказывались и в XVII—XVIII веках, но настоящий их расцвет начался во второй половине XIX века. Почва для этого расцвета была подготовлена двумя знаменитыми теориями, появившимися почти одновременно: теорией вырождения Мореля (1857) и теорией эволюции Дарвина (1859).
О теории Мореля и ее последующем развитии мы уже говорили в первой статье этой серии (см. ЗС № 1/24). Поэтому лишь кратко напомним ее суть: различные патологии – прежде всего психические – имеют свойство усиливаться от поколения к поколению. Это приводит к вырождению тех родов, которые они поразили, а в конечном счете и всего общества. Теория эта сразу стала широко известна не только в профессиональном сообществе психиатров, и когда два года спустя просвещенный мир сотрясла теория Дарвина, в умах многих образованных людей эти две теории сложились в некое единое целое. В самом деле, если Морель прав, то закон вырождения должен тяготеть над всеми (или по крайней мере – над всеми высокоразвитыми) живыми существами. Но диких животных спасает от вырождения дарвиновский естественный отбор (который в ту пору понимали прежде всего как прямую гибель слабых и непригодных). Мы же действуем вопреки природе, позволяя неполноценным индивидам выживать и размножаться – и тем самым обрекая свой вид на неизбежное вырождение.
Окончательно этот пазл сложился под пером Фрэнсиса Гальтона – кузена Дарвина и выдающегося ученого-энциклопедиста, оставившего свой след во множестве дисциплин, от метеорологии до криминалистики. Гальтона часто называют «отцом евгеники», но в действительности он выступил скорее в роли ее акушера и крестного. Начиная с 1863 года, он выпустил несколько книг, в которых разными остроумными способами доказывал наследуемость талантов и выдающихся умственных качеств. Увенчала эту серию книга 1883 года «Исследование человеческих способностей и их развитие», в которой впервые прозвучало слово «евгеника». Собственно, Гальтон называл этим словом как вполне реальную практику селекции растений и животных, так и применение тех же методов (недопущение размножения особей с худшими качествами и стимулирование размножения обладателей лучших) к человеческой популяции. Но так уж получилось, что еще при жизни Гальтона термин «евгеника» закрепился именно за идеей и практикой улучшения человеческого рода методами селекции.
Надо сказать, что сам Гальтон в своей книге наметил долгосрочную и в своем роде рациональную программу развития евгеники. Первая ее стадия мыслилась им как «академическая» – она предполагала масштабное и длительное исследование вопроса наследуемости социально важных человеческих качеств и прежде всего выяснение соотношения наследственности и влияния среды в их формировании. Для этого предстояло не только создать специальные лаборатории, но и разработать адекватные методы исследования. Только после того, как этот круг явлений будет достаточно хорошо изучен, можно будет переходить ко второй стадии – принятию необходимых законов и проведению практических мероприятий. Последние Гальтон делил на предотвращение размножения носителей худших качеств («негативная евгеника») и стимулирование размножения обладателей лучших («позитивная евгеника») – отдавая предпочтение именно второй.
Уже тогда, в последние десятилетия XIX века идеи евгеники (часто в причудливой смеси с расовыми или/и сословными предрассудками) получили широкое распространение как в научной среде, так и в образованном обществе в целом. И если не все, то многие из новоявленных энтузиастов полагали, что наука уже знает о наследовании человеческих качеств достаточно, чтобы переходить к практическим мерам. Однако в это время эти меры еще только разрабатывались и обсуждались, а популярность евгеники проявлялась в светских разговорах, прожектах, журнальной полемике и создании разного рода обществ.
Новый импульс развитию евгеники придало становление генетики в 1900‑х годах. Практически все заметные генетики первого поколения были сторонниками евгеники; генетик, не поддерживающий евгенику, выглядел в ту пору так же странно, как священник-атеист или винодел-трезвенник. Вплоть до 1930‑х годов словосочетание «генетика и евгеника» было таким же неразрывным, как в наши дни «наука и техника» или «юмор и сатира». Впрочем, поддерживали евгенику не только генетики и вообще не только биологи, но и едва ли не большинство тогдашних «властителей дум» – от Уинстона Черчилля до Бернарда Шоу, от Николы Теслы до Максима Горького. Но если одни авторитеты всего лишь высказывались в пользу евгеники, то другие становились ее активнейшими пропагандистами и лоббистами. Здесь в первую очередь нужно назвать Чарльза Дэвенпорта – видного американского биолога и главного «апостола евгеники» в США. Созданное им в 1910 году Бюро евгенической информации (Eugenics Record Office, ERO) претендовало на роль ведущего национального исследовательского центра по вопросам евгеники и человеческой наследственности и одновременно являлось крупнейшим в США (да, пожалуй, и в мире) промоутером евгенических идей и практик. Причем его деятельность в этой области не ограничивалась распространением пропагандистских материалов и проведением разного рода публичных акций – едва ли не более важным направлением работы ERO было лоббирование евгенических законодательных инициатив.