Тиражное, ставшее индивидуальным
Как Владимир Куприянов отменил неповторимость «решающего момента»
В Московском музее современного искусства проходит ретроспектива к 70-летию Владимира Куприянова (1954–2011) под названием «Возвращение времени», сделанная Виктором Мизиано. Фотограф-концептуалист, Куприянов показывает, что смысл фотографии не в том, чтобы ловить уникальное и неповторимое, а в том, чтобы фиксировать повторяющееся, типическое, всеобщее, всечеловеческое, и что из этого можно составить подлинную фотографическую поэзию.
Владимир Куприянов взял в руки камеру сравнительно поздно, в двадцать три года, то есть опыта советского подросткового фотолюбительства у него не было, но зато был ранний опыт столкновения с неофициальной культурой. Старшеклассником он попал в изостудию при Дворце пионеров на Ленинских горах, где преподавали Ростислав Лебедев и Борис Орлов — термин «соц-арт» появится позднее, но художники уже занимались соц-артом, искусством иронической языковой игры с советскими идеологическими клише, и куприяновские учителя были одними из первопроходцев в этой партизанской области. После такой школы ему нечего было делать в худвузе — он поступил в Институт культуры, получил диплом режиссера самодеятельного театра и начинал работать по специальности. Фотоаппарат изменил его жизнь.
Он стал ходить по мастерским, запечатлевая всех будущих классиков московского концептуализма за работой, бывал на акциях «Коллективных действий», сделал несколько концептуальных серий о московском метро и московской улице — мог бы остаться в истории летописцем и фотоэкспериментатором андерграунда. К тому же фотография кормила, что для молодого отца семейства было существенно: он подвизался в книжной фотоиллюстрации, сотрудничал с разными издательствами и журналами (книгу стихов Твардовского в его фотооформлении даже выдвинули на Госпремию), преподавал издательскую фотографию в Полиграфе, снимал для «Строительной газеты», брал любые заказы — вплоть до портретов передовиков для досок почета. Все это напоминает ту социальную модель, какой придерживалась большая часть московской художественной фронды, начиная с Ильи Кабакова: альбомы про персонажей — для искусства, детские книжки — для заработка. (Куприянов, кстати, снимал Кабакова в мастерской на Сретенском — и вышло весьма оригинально и забавно: все холсты там повернуты лицом к стене, как будто бы Кабаков, прямо как Малевич, боится, что кто-то из коллег-конкурентов подсмотрит и украдет.) Логично, если бы Куприянов, обреченный на такое же двойное существование, принялся делать искусство из подполья, искусство из чувства трагического раздвоения и отверженности. Ничуть не бывало — он нашел свою тему и материал на официальной стороне этого двойственного мира.
Казалось бы, жизнь преподносит фотографу на блюдечке реальность абсолютно уникальную, эксклюзивную: он вхож во все мастерские любимых героев журнала «А-Я», таких не сливающихся с советским коллективным телом, таких вдвойне отдельно стоящих — и как художники, и как художники в оппозиции к советской художественной системе. Казалось бы, кто, как не труженик советской полиграфии, которому приходится иметь дело со снимками дважды клишированными — и на уровне самого канона репрезентации пионеров и школьников, рабочих и колхозников, физиков и лириков, что был встроен в глаз каждого советского фотографа, и на уровне последующей фоторедактуры,— мог оценить такой подарок судьбы. Но Куприянов сознательно делает выбор в пользу фотографии клишированной, банальной, халтурной, нередко бракованной, без какой-либо претензии на чудо «решающего момента» в картье-брессоновском духе, когда единственный и неповторимый миг в движении материи складывается в единственную и неповторимую композицию из плоскостей, линий, пятен, контрастов и динамических диагоналей.
С середины 1980-х Куприянов работал с советской фотографией, сугубо утилитарной по своим функциям: семейные альбомы, школьные фото, портреты на доску почета, репортажи для заводской многотиражки. Семья, учеба, работа, досуг. Большей частью это была найденная фотография, в том числе — найденная и в своем домашнем архиве. Большей частью это была продукция анонимная, фотолюбительская или ремесленная — заурядные фотоателье, пляжные фотографы, внештатники, специализирующиеся на съемке трудовых коллективов, но порой в ход шли и собственные куприяновские фото для досок почета или производственные репортажи, снятые, впрочем, в строгом соответствии со сложившимися визуальными кодами — ни шагу в сторону какой бы то ни было художественности. Вместо того чтобы выбирать из реальности «решающие моменты», фотограф принялся выбирать карточки из коллективного фотоархива («Среднерусский пейзаж», 1985–1992; «Виктория», 2004). И хотя все они запечатлевают каких-то конкретных людей и сделаны по какому-то особенному случаю