Родом из детской
Анна Толстова о Льве Юдине
В Русском музее, в Михайловском замке, открылась выставка Льва Юдина «Сказать — свое...». Это первая подробная ретроспектива художника и второй — после недавней публикации его дневников и переписки — акт в драме возвращения имени Юдина в историю советского авангарда и модернизма.
Лев Юдин погиб под Ленинградом, в первом же бою, в начале ноября 1941 года — ему только что исполнилось 38 лет. Судя по выставке, у него тогда начиналась очередная новая жизнь в искусстве — вот уже несколько лет он был очень глубоко, как когда-то Малевичем, увлечен Митрохиным. Со старыми жизнями было покончено. Обэриутский «Детгиз» разгромили, Малевич умер, многие из ближайших друзей по группе живописно-пластического реализма исчезли — Стерлигова посадили, Ермолаеву расстреляли, и хотя о расстреле он знать не мог, но понимал, что страница эта перевернута: имена исчезнувших почти совсем исчезают из его дневников за 1937-й и 1938-й. Толстенный том дневников и писем Юдина «Сказать — свое...» четыре года назад опубликовала Ирина Карасик, сотрудница Русского музея, многие десятилетия занимавшаяся юдинским наследием. Теперь Ирина Карасик сделала одноименную выставку на основе коллекции Русского музея, обладающего самым большим корпусом юдинских работ, и других собраний, так что ее исследовательский долг перед художником исполнен.
Это «сказать — свое» сформулировано как программа в дневнике после смерти Малевича — Юдин был благодарный ученик, понимал масштаб учителя, но, похоже, переоценивал свою от учителя зависимость: его работы показывают, что он задолго до рокового 1935-го говорил на своем языке. Применительно к Юдину «свое» означает прежде всего сюрреализм — Ирина Карасик давно пишет о влечении Малевичевых учеников к сюрреализму, учителем не одобрявшемся, и Юдин в их кругу оказывается самым внимательным зрителем тех, кто в 1920-е попал в орбиту влияния Бретона, чуть ли не первым из советских художников ценителем Эрнста, Массона, Клее, Джакометти, Миро. Впрочем, эта компания была известна ему, за границей не бывавшему, исключительно по публикациям в иностранных журналах по искусству, благо в 1930-е их еще можно было вполне свободно достать в профильных библиотеках. Зал юдинского сюрреализма и есть самый сенсационный раздел выставки.
Зал этот составлен из фотографий, что принципиально. В графике и даже отчасти в живописи Юдина нетрудно отыскать дежурный набор сюрреалистических мотивов — скажем, образ куклы-ребенка, очеловеченной не в силу антропоморфности, а как объект переноса или проекции. Юдину случалось даже напрямую одалживаться у сюрреализма — в фотографическом разделе выставлена серия акварельно-гуашевых этикеток к коробкам для пудры 1937–1938 годов, и они выдают несомненное знакомство с искусством Арпа, кстати, поклонника Малевича (имя Арпа как старинного приятеля проскальзывает на страницах юдинского дневника). Однако именно обращение к фотографии — не для репортажа, а для художественной фиксации эфемерной бумажной скульптуры — придает Юдину вид такого «классического» сюрреалиста, единомышленника Мана Рея и Белльмера. Бумажные треножники, мачты, колонны, архитектоны, бычки, козы, лошадки и какое-то особняком стоящее, проволочно-пушистое существо под названием «Обезьянка» — все это делалось исключительно ради того, чтобы быть сфотографированным; Юдин прибегал к услугам профессионального