«Катастрофа и есть подлинно историческое чувство нас сегодняшних»
Иван Болдырев о Вальтере Беньямине и о том, как смотреть на историю изнутри катастрофы
80 лет назад, весной 1942 года, Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер издали в Америке книгу памяти своего друга философа Вальтера Беньямина. Среди прочего в ней была впервые опубликована работа «О понятии истории», или «Тезисы о философии истории». Этот текст Беньямин написал в Париже в 1940 году, за несколько месяцев до смерти. Парадоксальным образом мешающие марксизм и теологию тезисы долгое время воспринимались как курьез и оставались в тени других работ Беньямина, но постепенно обрели статус одного из главных текстов об исторической катастрофе в политической мысли ХХ века. Игорь Гулин расспросил философа Ивана Болдырева об устройстве беньяминовской философии истории и о том, как тезисы читаются сегодня.
Несмотря на маленький объем, всего около 15 страниц, «О понятии истории» — очень сложный текст. Можно ли максимально кратко сформулировать, о чем он?
Это текст о том, как мыслить историю и время посреди кризиса, как смотреть в лицо катастрофе и какие умственные привычки придется при этом отбросить. Вопросы эти, конечно, связаны. Коротко говоря, представлять себе историческое время как течение некоего однородного вещества, равномерное движение к совершенству невозможно, прошлое не завершено навсегда, оно источник надежды, рисунок нашего спасения.
«Тезисы» часто воспринимаются как итоговый текст Беньямина, его завещание, хотя изначально это черновик, даже не предназначавшийся для публикации. Как этот текст появился?
«Тезисы» — документ, связанный с работой Беньямина о пассажах, «Das Passagen-Werk», монументальным и так и не завершенным сочинением о культуре XIX века, ставшим для него в 1930‑х главным проектом. Когда Беньямин бежал во Францию от нацистов, ему нужно было выживать, что‑то печатать, он обрабатывал отдельные фрагменты и кое-что публиковал — например, знаменитую статью о Бодлере. В его архиве сохранилась отдельная папка, которая называлась «О философии истории». Вот из ее материалов в основном и вырастают «Тезисы». Сам текст — это проговаривание почти про себя, быстрое и конспективное, часто не очень понятное. Там много афоризмов, сейчас уже довольно знаменитых, подвешенных в воздухе аналогий, неразъясненных метафор. Есть там и тезисность, то есть программа. И эта программа — важнейший текст XX столетия. Я довольно много времени с этим текстом провел, но теперь, когда времена наши как будто совпали, оказалось, что читать‑то я читал, но испытать его всецело — не испытывал. Опыт «Тезисов» — это опыт непоправимо катастрофической исторической ситуации.
Почему реакцией на катастрофу для Беньямина оказывается именно необходимость переосмыслить науку истории?
«История» в Беньяминовой философии истории — это и наука, и собственно череда прошлых событий. Исторический момент, изнутри которого писались «Тезисы», определялся пактом Молотова—Риббентропа, для европейцев ставшим точкой окончательного поражения левого движения. В Германии это случилось давно — не в 1939‑м, а в 1933 году. Никакого настоящего антифашистского фронта коммунисты и социал-демократы в Германии выставить не смогли. Но на протяжении 1930‑х европейские левые, к которым так или иначе относил себя и Беньямин, связывали надежды на преодоление нацизма с Советским Союзом. В 1939‑м эти надежды окончательно рухнули, положение было совершенно отчаянное. И вот тогда‑то и оказалось, что главное препятствие — неправильное отношение к истории. С точки зрения Беньямина, в поражении левых виновна распространенная среди марксистов детерминистская теория исторического времени как прогресса, линейного развертывания причин и следствий: мы переходим от одной стадии к другой, движемся словно бы по лестнице. При таком понимании историческая наука может работать только с тем, что уже свершилось и что нас самих по-настоящему не затрагивает. То есть это наука, которая не может очутиться посреди той истории, которую описывает. Сам стиль «Тезисов», нервно-аподиктический и притом очень субъективный, как бы не стесняющийся произвольности собственных метафор, этой отстраненности противостоит.