«Все художницы стоят меньше, чем один Пикассо»: почему женщины отказываются быть музами и становятся творцами
Откуда взялся стереотип, что женщина в искусстве — прежде всего муза? Почему их работы на аукционах стоят меньше, чем творения их коллег-мужчин? И что нужно, чтобы преодолеть гендерное неравенство на арт-сцене? Мы поговорили об этом с художницами, коллекционерами и галеристами.
Как искусство работает с темой гендерного неравенства?
Ольга Мансир: В России в 1990-е появилась традиция научно-художественного осмысления проблемы гендерного неравенства. Проводились посвященные ему выставки. Это был способ и представить работы женщин-художников, и поразмышлять о том, где место женщины — у плиты или у мольберта.
Мировая история искусства изобилует примерами того, как художницы переосмысляли свой опыт. Многие безжалостно вытаскивали на поверхность свои переживания, связанные с пережитым насилием. Например, известна художница Кароль Рама, которая в 1945 году сделала выставку работ, полных такого трагического переживания — ее закрыли «за непристойность». А в 2003 году она получила Золотого льва Венецианской биеннале за вклад в искусство. Это еще и пример того, насколько художники забегают вперед, делая жесты, к которым общество часто не готово.
Художники и в России, и в мире рефлексируют об острых проблемах. Это отражается и на работах, которые они создают, и на действиях художественного сообщества.
— В кино и в медиа тема гендерного равенства — тренд. Есть ли такой тренд в изобразительном искусстве?
Елена Ковылина: Мне кажется, так нельзя сказать. Нет такого — «вот вам тема сочинения, посвятите его женщинам». Есть художницы, которые по-разному выражают себя и работают с проблемами, которые их волнуют. Скажем, у Кати Бочавар — художника и куратора галереи на Солянке — была выставка «Бабе — цветы!», где она иронизировала над «женским днем» 8 марта. Но я, например, делая перформанс, не задумываюсь о том, что мне надо что-то сделать «про женщину», что я сама — женщина: я участвую в перформансе своим телом, которое само несет в себе половые признаки. И говоря о женщинах в искусстве, мне кажется, следует говорить не о тематике работ, а о женщинах-творцах.
— Мне кажется, вы сказали чрезвычайно важную вещь. Но почему мы до сих пор знаем так мало женщин-творцов? Почему мы знаем так много историй о гениальных художниках и так мало историй о гениальных художницах?
Елена Ковылина: В последнее время их все же стало больше. В 1960-1970-е годы в академической среде зародились women studies, в рамках которых, в частности, была проведена ревизия истории искусства. Нашли очень много женщин-художников. Была проведена очень большая работа, написаны монографии, изданы альбомы, организованы выставки. С тех пор мы знаем много имен, которые вытащили из-под пелены забвения, отряхнули от пыли и поставили на свои места в музеях.
— Расскажите о своей любимой художнице?
Екатерина Ираги: У меня их много. Во-первых, все художницы, с которыми мы работаем, — Ольга Чернышева, Ирина Петракова, Ольга Пашкова, Наталья Зурабова. Не могу сказать, что я специально отбираю именно женщин (думаю, необходимость специально следить за гендерным балансом касается в большей степени больших организаций), но в связи с последними веяниями — это и упомянутый пересмотр истории искусства, и движение #MeToo — о нем неизбежно задумываешься. Возможно, мне женщины-художники ближе и понятнее потому, что я сама женщина.
Во-вторых, Амалия Ульман. Я ее когда-то обнаружила в рейтинге Forbes 30 Under 30. Стала смотреть, кто это такая, что она делает. Выяснилось, что это интернет-художница, которая рефлексирует на тему женщин в социальных сетях: то она домохозяйка, которая делает селфи, то студентка, то еще кто-то. Недавно она выпустила полнометражный фильм El Planeta об отношении матерей и дочерей.
В какой-то момент я увлеклась Анне Имхоф, немецкой художницей, которая на 57-ой Венецианской биеннале получила премию за перформанс «Опера Фауст». Исполнители получали от Имхоф указания по sms и должны были импровизировать — так создавалось ощущение, что технологии нами управляют, помещают нас в определенные ситуации, форматируют наше сознание.
— Вы сказали про телесность — вспоминается история бразильской художницы Джулианы Нотари, которая установила в арт-парке Усина-де-Арте скульптуру, изображающую огромную розовую вагину, а местные жители обвинили ее в аморальности. Или история российской художницы Юлии Цветковой, которую судят за изображения женского тела. Каждый раз, когда художницы говорят о телесности, они рискуют столкнуться с осуждением или даже с судом. Что вы об этом думаете?
Ольга Кройтор: Я помню, как ездила в Лос-Анджелес и привыкла к тому, что можно не носить под одеждой белье, а когда вернулась в Москву, осознала, что здесь, если я в таком виде выйду, меня ждут совсем другие приключения. У нас тело все еще вызывает страх и ужас.
С некоторых пор приходится задумываться об этом и показывая искусство. Когда я начинала делать перформансы, была абсолютно свободной, думала только об идеях без какой-либо оглядки на то, как мои работы могут воспринять другие, а последние три года я живу с оглядкой. У меня как будто какой-то жучок поселился в голове, который меня контролирует. И причина, мне кажется, в изменившейся ситуации вокруг.