«Третий путь». Как подростку с особенностями развития стать частью общества
Чтобы решить свои психологические проблемы в подростковом возрасте, взрослеющим детям с особенностями развития приходится придумывать «третий путь», отличный от тех стандартных, что им рекомендуют родители, сверстники или психологи
Еще на подходе к своему кабинету увидела на банкетке женщину и низенькую девочку лет 10–12 с явным лишним весом, а если говорить откровенно, то просто очень толстую и как будто всю состоящую из округлостей. Волосы жиденькие, светлые, между щеками нос кнопкой, глазки маленькие, голубые. «Наверняка в школе уже поросенком дразнят, — сокрушенно подумала я. — А ведь впереди подростковый возраст. Что будет с ее самооценкой? Куда только родители смотрят?..»
— Можно, я сначала одна зайду? — спросила мать.
— Можно, конечно, — кивнула я и обрадовалась: критиковать мать в присутствии дочери все-таки не очень правильно, а вот сейчас-то я ей как раз все и выскажу. Постараюсь напугать психологическими последствиями и придать импульс для жестких и немедленных действий.
— Вас эндокринолог ко мне направил? — довольно агрессивно начала я.
— Нет, — покачала головой мать. — Верочка сама сказала, что хочет поговорить…
«Ну вот, — мысленно огорчилась я. — Значит, все уже началось… Лишь бы не развитая травля — в этом случае придется срывать ребенка с худо-бедно насиженного места и тащить вместе с ее очевидными проблемами в другое».
— Но я решила сначала сама зайти и предварительно все вам объяснить.
— Конечно, я вас слушаю.
— У Верочки диабет первого типа. Она на инсулине с четырех лет.
Я, как умела, изобразила на лице сочувствие. Что тут скажешь? Непонятно только, почему они здесь, ведь у детей-диабетиков где-то там в системе их наблюдения есть психологи, знающие специфику проблем.
— Еще у нее проблемы с тимусом и гипофизом, — мать говорила тусклым и невыразительным голосом, глядя на полку с игрушками. — И, соответственно, с ростом. Сколько, вы подумали, ей лет?
— Одиннадцать?
— Пятнадцать с половиной. Она принимает лекарства, но эндокринолог сказал, что шансов на нормальный рост немного. И в дополнение ко всему этому эпилепсия. Диагноз поставили в семь, но, кажется, болезнь была и до того, первый приступ в полтора года, просто мы в семье не понимали, что это, а врачи занимались другими вещами. С тех пор мы живем так: когда удается скомпенсировать диабет, обостряется эпилепсия. Когда сильной терапией удается на время убрать приступы, тут же полностью выходит из-под контроля сахар и начинаются осложнения. Да, я не сказала: у Верочки есть еще врожденная сердечная патология, в принципе, возможна операция, но при таком весе и анамнезе никто из хирургов просто не берется ее делать — слишком велик шанс, что она это не переживет. Эндокринолог, который нас консультирует по росту и прочему, говорит, что на нашем лекарственном фоне вообще непонятно, как она до таких-то цифр выросла вверх, а не только вширь.
— Бедная девочка… — не удержалась я.
Мать согласно кивнула.
У меня в голове вертелся один вопрос и одна, несомненно подлая, мысль: «А с интеллектом-то у Веры при всем этом как?» Словно услышав мои мысли, мать сказала:
— Верочка учится в обычной школе, без троек. Когда лежит в больнице, нагоняет самостоятельно.
Я поморщилась, потому что моя подлая мысль была такая: «Если бы в сложившихся обстоятельствах девочка была слабоумной, может, это было бы для нее лучше — радовалась бы сиюминутными радостями, получала бы любовь и удовольствия, которые в ее жизни несомненно есть, не осознавая картины в целом и в перспективе». Но у почти 16-летней Веры сохранный интеллект и она сама попросилась к психологу, чтобы обсудить свои проблемы. Их возможный список страшно себе представить. Что я смогу ей предложить? Чем утешить?
— Я вам сочувствую, — неожиданно сказала мать.
Я буквально вскинулась от удивления.
— Вы? Мне?!
— И в диабетическом отделении, и там, где дети-эпилептики, и еще в другой больнице в эндокринологическом отделении, где мы лежали, везде есть психологи, и ей предлагали, но она один раз ходила, а потом всегда отказывалась, а я-то с ними говорила и видела, что они вздыхали с облегчением, когда узнавали, что она не хочет. Верочка никогда ни на что не жалуется, это даже мешает, потому что мы узнаем, что ей плохо, уже когда она просто валится снопом. Но если она однажды все-таки пожалуется, спросит: за что мне это? Что это со мной такое? Почему это случилось? Что со мной будет дальше? — что мне тогда ей ответить? Я думаю об этом все время, много лет.