Молчание и слово
Три монолога о жизни на Русском Севере
18 октября в Центре документального кино и на «Амедиатеке» прошла премьера документального фильма Ильи Поволоцкого «Северяне» — короткометражки, посвященной одному дню из жизни трех никак не связанных друг с другом мужчин — вальщика леса, летчика и капитана буксира. Действие фильма происходит на Кольском полуострове и севере Карелии и вызывает искреннюю любовь к стране и ее людям. Корреспондент «РР» узнала, как снять такое кино и о чем вне кадра говорят его герои.
Володя, вальщик леса, бригадир лесозаготовительной артели, 32 года
Я с Вологодской области, из поселка Белый Ручей. Там есть огромный леспромхоз, у меня отец 28 лет отработал в лесу. Когда я в деревне дурака валял, мне все время говорили: «По тебе елки плачут». Но я говорил, что не буду работать ни грузчиком, ни вальщиком. В армию меня призвали в Вологде, отправили в Мурманск, в артиллерию, в местечко Верхнее Луостари. Я там все два года прослужил. В армии и рыбу ловил, и на машине все два года работал, и на танках ездил, и на охоту ходил с офицерами — дружил с ними. И когда давали ВДП (воинские перевозочные документы, выдаются военным для проезда на всех видах транспорта. — «РР») до дому, все поехали через Вологду, а мне командир говорит: «Зачем ты поедешь, давай через Карелию — долетишь и за сутки доберешься». В общем, завис в Карелии на три недели. С девушкой познакомился. Она была знакомая моей сестры, тут жила. Ну теперь она моя жена, конечно.
Но когда я уезжал домой, не думал, что так будет. Помните, раньше был тариф «Белые ночи», когда можно было после двенадцати ночи звонить бесплатно? А что в армии делать? Так, дурака валяешь. Мы разговаривали. Потом она приехала ко мне в Белый Ручей и уехала. Ну так, несерьезно все было. А тут я понял, что мне надоело дурака валять. Собрал сумку, сказал родителям, что поеду. Она ждала здесь. Молодежь обычно встречается, расходятся, а у нас не было никаких отношений, ничего. Даже не помню, были у нас какие-то поцелуи раньше или нет. И тут я к ней приехал, и мы сразу стали жить вместе. Поженились — и вот уже 11 лет женаты. Жена на год младше, матушка у нее рано умерла, отец — 10 лет назад, когда ей было 20 лет. Когда я приехал, уже никого не было.
Надо работать — а с работой ничего. Я и на железную дорогу ходил, и на комбинат, в морг звонил даже, чтобы на работу взяли. Но куда там! И вот сначала я работал грузчиком, а потом пришел в леспромхоз, а у нас как раз набирали вальщиков. Сказали: «Пяток деньков, может, недельку поработаешь, потом переведем тебя на уазик». Вальщик — это очень тяжелая профессия. Из ста человек если будет два желающих — и то на энтузиазме. Лучше грузчиком в «Магните» за 25 тысяч работать, чем здесь за 50. Это же спина, ноги, руки, суставы болят! Такие условия для человека ненормальные. Весной — лес цветет, пыль, зимой — снег, летом — жарища,мошкара, осенью — дожди, а то и летом дожди. А валка и посадка идут непрерывно.
Я отработал лично пять лет в Леспромхозе. Стал бригадиром. Но пилу из рук не выпускаю, чтобы навык не терять. К соревнованиям готовлюсь. Ну и есть такие моменты, когда я рабочим не доверяю и сам валю. Опасные деревья — на кладбищах, на дачах. Это все точно надо делать, поэтому делаю сам. Хотя я самоучка, не учился нигде. Но так вот уж вышло.
Мне сейчас 33. Не знаю, сколько еще работать буду — с нашей пенсионной реформой до смерти, видимо. Хотя это тяжелый труд, ты должен выходить на пенсию в 45 лет, но уж как будет, не знаю. Жена тоже 11 лет работала на комбинате, так что да, у нас с лесом вся семья связана.
Я бы был не против, если бы мой сын захотел лес валить. Потому что мужчина, который этим занимается, не может быть слабым. Но у меня две дочки. Старшая, Ульяна — ей 9 лет — умеет рыбу ловить, костры разжигать, деревья валить, из ружья стрелять, на моторке ездит, на уазике на любом, дрова колет. Жена то же самое умеет. Хотя она меня ругает, что я девок этому учу. Маленькая, Лиза, ей 6 лет, тоже многое может. А то сейчас парни такие, что с голоду можно умереть с такими ребятами! Мы с женой встаем без двадцати шесть, можем отвести младшую в сад, но, если что, и Ульяна может с ней побыть. Я вроде нестрого воспитываю детей — мы собираемся, ездим на велосипедах, баню топим, картошку копаем.
Планы на будущее есть, не всю жизнь же лесом заниматься. Но, думаю, так просто с этого не соскочишь. Здесь тоже есть всякие обычаи: на валке с деревом разговариваешь. Кто как, конечно, подходит к этому делу — но если бы я в это не верил, не говорил бы. Что-то же нас направляет.
Василий, капитан буксира в Мурманском торговом порту, 45 лет
Как я дошел до жизни такой? Ну как — жил, заканчивал школу, не знал, куда поступать. Я из Вологодской области, когда я закончил шестой класс, мы с родителями переехали в Архангельскую область. Родители и надоумили поступать в мореходное училище.
В 19 лет я выпустился из мореходки — получается, 26 лет уже в море. Всю жизнь на Кольском полуострове: как распределили сюда, так и остался. И не надоело.
Сначала работал в рыбном порту, но это были девяностые, все валиться начало. Ну, как и везде. Всякое бывало. И в 1999 году перешел в Мурманский торговый порт: торговый порт — это всегда более или менее стабильно. Капитаном стал в 2000 году, через семь лет после выпуска. Мама с папой, конечно, довольны. Может, и есть куда дальше двигаться, но пока не хочется.
Мечта? Ой… Как у всех, наверно, есть какие-то мечты-то. Детишек на ноги поставить: сыну — 22, дочке — 14. Взрослые, но еще дети. Сын, правда, говорит, что у него аллергия на море.
На самом деле надолго в море я не уходил — самое большое на месяц. Но и то по молодости, до свадьбы. Жена у меня это не приветствует. Мы 23 года женаты.
Так что я все время в Кольском заливе. Работаю на голландском судне, в Малой судоходной компании — уголь, нефть, газ помогаем отвозить, помогаем буксировать. Каждый день что-то новое происходит — в зависимости от погоды, от размещения судна, от лоцмана, который ведет судно. Люди здесь работают годами, в лицо ты их можешь не знать, но по голосам знаешь.
Невозможно предсказать, что там будет на том пароходе, к которому ты подходишь, потому что он может тебе сказать одно, а сделать совершенно другое. Когда начинаешь выяснять, куда он идет, как становиться будет, каким бортом, к какому борту я должен стать, сколько там кончиков и так далее, — на мостике же там не знаешь кто стоит. По голосу, допустим, по командам, по интонации уже понимаешь, готов ли он к этой швартовке вообще и что он дальше будет делать. Бывает, даже на себя берешь ответственность и командование, за себя и за того хлопца. Приходится это делать, потому что когда они ходят на больших пароходах, они чаще стремятся уйти дальше от берега, чтобы обезопасить себя. У нас работа такая, что мы везде ходим вблизи берегов и около больших пароходов. К ним подходим, под подзоры залазим — все это близко, и все это на грани фола происходит.
Наша работа складывается из работы лоцмана, работы буксиров и береговых служб, причалов, куда мы подводим судна. Когда все это взаимодействие происходит, в принципе оно все гладко и сладко, но когда какие-то сбои кто-то дает… Тот же лоцман, допустим, дает команду, а так как чаще суда-то иностранные, то перевод может оказаться немножко неточным или, может быть, мастера что-то на том судне напутают… Иногда они на огромных пароходах заходят в эти наши «ковши», земля близко — они начинают пугаться. Расстояние бывает до причала 15–20 метров, а мы такого дурака подводим, двести пятьдесят, двести семьдесят метров… Естественно, там капитан уже… ну, побаивается, можно сказать.
Какой-то страх всегда есть. Человек же не робот, все равно какой-то страх существует. Иногда приходят с больших флотов те же капитаны или старпомы: «Да что там, на вашей-то калоше, — я вон на таком пароходе ходил, а тут из воды торчит одна мачта и непонятно вообще, что это такое!» Приходят… и не могут работать, потому что специфика почти полностью противоположная.
Мы работаем так: если я день работаю, ночью ухожу, следующий день у меня «отсыпной», и после в ночь прихожу. Потом два дня отдыхаю. Отпуск 52 дня, и можешь взять даже побольше — в зависимости от заслуг. Когда теперь пенсия будет, я не знаю… Раньше моряки как женщины были — раньше на пенсию уходили.
Кто в море ходит постоянно, те потом чуть ли не воют: их море влечет и тянет. А у нас — так, облегченная версия. Я периодически думаю про среднюю полосу, тут сложно после 45 лет. Да многие думают, что и говорить, — полярный день, полярная ночь…
Если бы мне снова было 19? Наверно, все равно бы пошел по этому пути. А кино? Ну, конечно, это в личную жизнь вмешательство. Но если скажут, надо, значит, надо.
Игорь, командир звена полярной авиации, 42 года
Я не герой. Это Илья (режиссер Поволоцкий. — «РР») просто думает так. Когда он предложил сниматься, я, конечно, сразу отказался — зачем мне этот фильм? У меня нет тщеславия. Но Илья просто нормальный человек и попросил помочь. Поэтому в итоге я согласился.
Я окончил академию в Петербурге, должен был летать на больших самолетах. Приехалв Мурманск, самолеты уже обанкротили, остались только вертолеты. Это был двухтысячный год.
Отец мой тоже летает, тоже летчик. Он сначала летал на самолете АН-2, потом все время на вертолетах. Он хороший летчик, и это не только мое мнение — это мнение всех. Он меня и привел в это дело.
Жалею ли я? А что жалеть! Машины времени-то нет. Надо довольствоваться тем, что есть. Меня сейчас все устраивает — моя должность, мой образ жизни, моя зарплата, в конце концов. Я, наверное, первый человек, который вам сказал, что его устраивает его зарплата.
Когда тут все загибалось, это я сюда привел «Вологду», просто притащил авиакомпанию — я же не только командир, я замдиректора вологодского предприятия. Так что я занимаюсь бизнесом. Наверное, могу позволить себе не летать. Но так скучно будет. Адреналин от полетов есть до сих пор.
На Кольском полуострове летаю 13 лет. В каждом регионе есть свои особенности. Здесь тундра, горы — ну и, естественно, погода. Она очень быстро меняется. Надеяться на удачу можно, но лучше к худшему готовиться.
Мы летаем от Умбы и по деревням — девять деревень получается. В основном между ними 30–40 минут лететь, но зависит от погоды. Билет покупают в Умбе, в кассе. Если летят из деревни, то прилетают туда и там оплачивают. Социальные перевозки — это когда люди вылетают на большую землю, свои дела делают и обратно возвращаются. Посмотрите, что у них здесь есть! Магазинов даже толком нет. Прилетают, закупают продукты и обратно привозят. Смотришь на этих жителей, которые, скажем так, живут в своем маленьком мирке, — как они рвутся на большую землю… и всегда стараешься эти рейсы выполнять, практически в любую погоду, потому что для них это очень важно.
Санзадания поступают в самые неподходящие моменты, особенно в смысле погоды. Но это совершенно другое, тут уже идет борьба за жизнь человека, думаешь совершенно о других вещах. Жизнь человека — это жизнь человека, это самое важное, поэтому и стараешься всегда вылететь. Особенно когда дело касается детей, стараемся сделать все. И мы, и бригады скорой помощи. Потому что дети.
Местные жители нас почти все знают. Ну, когда у меня день рождения, не знают… Но если посылку попросят передать — передам.
Летом мы занимаемся туристическими перевозками — обеспеченные люди летают, да. Снится ли мне работа? Вы что! Я прихожу домой, снял форму — и все. Для меня это обычная работа. Как у всех.
Конечно, я не буду вам рассказывать всю правду, но пассажиром я очень боюсь летать. Когда я не знаю, что происходит, то очень напрягаюсь. У меня все друзья, ну не все, а очень многие, летают по России. И когда я куда-то лечу в отпуск, они специально в этот рейс встают — чтобы поболтать и вообще. Правда, они смеются и говорят, что это затем, чтобы мне спокойнее было лететь. Ребенок говорит: «Я хочу быть летчиком, как…» — и дальше называет кого-нибудь из моих друзей. Захочет — пусть летает! Только не на вертолете. Это очень тяжело. И морально, и физически. Гораздо сложнее, чем летать на большом самолете. Хорошо летать в мае: еще не жарко, не холодно и погода нормальная. Летом жарко; зимой, пока вертолет запустишь, — это ж время пройдет.
Друзей у меня в Мурманске практически нет, все в Питере. Я уехал, а они остались там после академии. Они уже большие начальники.
Авиация — это очень тесный мир. В принципе про любого человека, который летает, можно многое узнать. Друзья друзей, знакомые знакомых и так далее. Репутация очень многое значит. У меня нет мечты сейчас — верите, нет!
У меня хорошая жена, хороший сын, чего еще хотеть-то? Ну разве что определиться на Кипр или в Калининград, «город пенсионеров», переехать. Вот и все. Построить там домик, и все будет хорошо. Все летают, пока позволяет здоровье. Но долго летать, как мой отец, я не хочу. Это не романтика, это тяжелый труд, очень тяжелый. У отца ситуация другая просто. У нас мама тяжело заболела и умерла — и я настоял, чтобы он летал.
Чего я боюсь? Когда-нибудь не справиться или переоценить себя. Хотя, наверное, это одно и то же.
У меня бабушка живет в такой же маленькой деревне, только в другом месте. Я всегда пролетаю над ее домом. Ей 96 лет. И она всегда выходит и машет. Она знает, что это я.
Как снять патриотическое кино про русский север на деньги японской корпорации
Уже несколько месяцев «Северяне» Ильи Поволоцкого ездят по фестивалям. Фильм — копродукция студии Blackchamber самого режиссера и компании Toyota. История появления «Северян» почти что фантастическая. Поволоцкий ездил по Кольскому полуострову, где снимал свою полнометражку «Пена» (которая еще не вышла), и заметил, что весь остров ездит на тойотовских «крузаках». В августе отправил в компанию фотографии с местных парковок, где «Ленд Крузер» примерно каждая вторая машина. 2 сентября ему ответили: «Больше определенного бюджета потратить не можем, извини. А так — готовы делать».
Поволоцкому выдали машину, и он поехал искать тех самых, которые могли бы стать его героями. И нашел.
«Гугл» про Поволоцкого почти ничего не знает. Илья объясняет: это не просто так. Учился на юриста в очень хорошем московском вузе, случайно попал на съемочную площадку, попросил остаться. «Безделье у нас не приветствуется», — сказали ему, и Поволоцкий стал вторым режиссером.
— До какого-то возраста никакого представления о том, как и почему делается кино, я не имел. Я из интеллигентной семьи физиков и филологов. Дома всегда были Тарковский, Бергман и много хороших книг — меня скорее литература интересовала как способ самореализации. Ничего не публиковал, но писал. Оказавшись на съемочной площадке, я сразу понял две очевидные вещи. Сниматься не хочу — мне это просто неинтересно. Снимать такое тоже не хочу — это был какой-то сериал. Даже не знаю, вышел он или нет. Зато к концу съемок я из тридцати человек группы собрал пятерых и с ними организовал свою компанию. Я понимал, что хочу снимать, — но я никто, у меня нет образования, как режиссера меня никто утверждать не будет. Затем Поволоцкий сделал, по его словам, «плохое кино», потом — много рекламы, потом долго не снимал ничего, «шарахался из стороны в сторону, даже в Непале жил», потом вернулся, снова стал писать сценарии, снял «немного рекламы» и запустил свой полный метр «Пена». Потом появились «Северяне», которые в итоге стали участником конкурсной программы 58 Краковского международного фестиваля, были признаны лучшей документальной короткометражкой фестиваля Short To The Point и в следующем году будут показаны в шести городах Румынии, получили спецприз на недавнем МКФ «Послание к Человеку», примут участие во внеконкурсной программе «Среда» «Артдокфеста» и конкурсной программе польского CAMERIMAGE Film Festival.
Фотографии: Кадры из фильма «Северяне» (реж. Илья Поволоцкий», 2018) (2)
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl