Режиссер Савва Савельев — о поисках лица времени и работе с друзьями
Перед июньскими показами спектакля «Берегите ваши лица» его режиссер Савва Савельев рассказал о поэзии Андрея Вознесенского, дружбе с Владиславом Мамышевым-Монро, петербургском хорошем тоне в отношении Москвы и любви к Венеции
Режиссер, актер, художник с целой чередой персональных выставок, художник-постановщик, журналист и креативный продюсер. Перед именем Саввы Савельева может следовать целая череда профессиональных определений. В каждом из этих своих проявлений он неизменно стремится добраться до самой сути. Контекст нашего разговора определен недавней премьерой московского «Гоголь-центра», где Савва Савельев поставил спектакль «Берегите ваши лица». Эта пьеса Андрея Вознесенского считалась утерянной, а до того прозвучать со сцены успела лишь три раза. Одноименный спектакль Юрия Любимова в театре на Таганке был снят после трех премьерных показов. В новой версии спектакля текст Вознесенского соединяется с либретто Савельева, а стихи поэта звучат еще и в музыке — в исполнении группы Shortparis, выпустившей по мотивам спектакля мини-альбом.
Среди героев вдруг появляется художник Владислав Мамышев-Монро, а среди умышленных цитат — чеховская «Чайка», еще больше увеличивая масштаб разговора о наших лицах, их поиске и времени, окружившем, а то и поглотившем героев пьесы, артистов, их зрителей, настоящих и будущих. «Сегодня не скажешь, а завтра уже не поправить», — пишет Андрей Вознесенский в своем «Плаче по двум нерожденным поэмам», а мы заводим разговор о словах, их ценности и цене, поэтике, поэзии и даче.
У спектакля «Берегите ваши лица» очень много лиц, так что просить назвать среди них главного героя странно. И все-таки в либретто, которое вы написали, появился совсем новый в контексте пьесы человек — это художник Владислав Мамышев-Монро, с которым вы были очень дружны. Как так вышло?
У разных зрителей, посмотревших спектакль, действительно разные абсолютно мнения по поводу того, кто же его герой. Одни говорят, что герой — это профессор. Другие, что это, собственно говоря, Мамышев. Третьи мне рассказывали, что следили за линией чиновника, и для них это кочующий образ. И мне очень радостно, что спектакль получился многогранным инструментом, в котором каждый в отражении видит что-то свое. Что касается того, как появился в нем Мамышев, у меня есть своя история дружбы и работы с Владом, и в принципе, то, чем я занимаюсь в театре, — это совмещение художественной и публицистической реальности, скажем так. В свое время я в Государственном Эрмитаже, в Петербурге, делал спектакль «Каравайчук», посвященный Олегу Николаевичу Каравайчуку, в основе был один день, который я провел с ним в Петербурге, а потом в Комарово, на Финском заливе. И в принципе, я себя ловлю на мысли, что, наверное, количество героев, с которыми я был лично знаком и жизнь которых можно переплавить в театральное действо, пока не иссякает.
В первом варианте работы над либретто к «Берегите ваши лица» я двигался совсем в другую сторону. А вот второй вариант превратился в спектакль. Я много раз перечитывал пьесу Вознесенского, надо было найти какой-то ключ, потому что это такая высокая поэзия 60-х годов, и, безусловно, моей задачей было донести смыслы, которые заложены там, до зрителя, который сидит здесь, а не в 1970 году, то есть надо с ним говорить на том языке, который будет ему понятен. И попавшийся мне на глаза каталог работ Влада Мамышева-Монро стал тем самым ключом. Потому что я расшифровал название «Берегите ваши лица» как обращение к одному человеку в уважительной форме. Как вот вы, Анастасия, берегите ваши лица. У каждого человека этих лиц довольно много, и за свою жизнь сколько мы этих лиц меняем, а Влад был человеком, который лица менял постоянно.
Получается, и Вознесенский, и Мамышев-Монро оба говорили об одном, но при помощи разных инструментов.
Это поиск лица, поиск лица времени, попытки ответить на вопрос, какое это лицо, чье оно. Влад это искал через собственное лицо, буквально перевоплощаясь в Любовь Орлову, в Достоевского, в Шаляпина, в Ленина, то есть в художественно-визуальной форме. Вознесенский исследовал этот вопрос через поэзию. И это, конечно, невероятно здорово, что все так соединилось, абсолютно разнесенные по разным десятилетиям люди и события. Мамышев родился в 1969 году, когда Вознесенский эту пьесу оформлял и писал, в 1970 году, в начале года, она была поставлена на Таганке. И мне нравится, что есть эта линия. Немногие замечают, но у нас в конце спектакля идет даже цитата из «Чайки» Чехова, когда герои выстраиваются в линейку и звучит в том числе фраза, что «я помню все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь». Это из монолога Нины Заречной, где, на самом деле, удивительным образом исследуется та же самая тема, что в ней, в Нине, все души слились в одну, и душа Наполеона, и душа Александра Великого. Это ли не то, что делал Мамышев на протяжении своей творческой карьеры? Это ли не то, о чем писал Вознесенский: «Как кинохронику просматриваю я леса, стада, толпы, как найти то самое лицо? Как не обмануться?» Это удивительно, что с каким-то шагом в полвека великие художники, драматурги, поэты занимаются исследованием одной и той же темы. Поэтому даже этот небольшой как бы по касательной след кометы Чехова, который в конце у нас проскакивает в спектакле, для меня очень важен, потому что все это складывает XX столетие. А начинается, кстати, спектакль в том числе стихами Вознесенского: «Столетье сдохло, а мгновенье длится. Я думаю — толпа иль единица? Я думаю, право ли большинство?» Это Shortparis поют. А потом Вениамин Борисович Смехов продолжает это строчками: «к финалу шел ХХ век, крестами ставни заколачивая». Удивительно, как все по смыслам собирается в одну такую густую вещь.
Вы выбрали героя, которого знали лично. В спектакле он реальный человек или все же художественный образ?
Среди зрителей были люди, которые после спектакля говорили: «Мы вообще не знаем, кто такой Влад Мамышев-Монро, но мы все поняли». Мне кажется, мы всегда подключаемся к герою, если видим в нем себя. Когда смотрим кино, когда читаем. И когда в художественном произведении речь идет о ком-то реально живущем, всегда происходит некое отделение человека от персонажа спектакля или героя фильма. Это уже образ, который начинает жить сам по себе. И при этом у нас есть вставка — киноблок, который сделан по воспоминаниям мамы Влада Нины Ивановны Мамышевой и прекрасной художницы, моего большого друга и ближайшей подруги Влада Ольги Тобрелутс. В некотором смысле это реконструкция событий. А все монологи, которые произносят Александр Горчилин, Иван Мулин и Настя Лебедева, — это одна статья Влада, она называется «Кто я? Где я? Куда я попал? Где мои вещи?», где он рассказывает свою собственную творческую биографию. Просто эта статья разбита на куски, из которых сложились монологи действующих лиц спектакля. Поэтому все в этом плане имеет не вымышленную основу, а вполне конкретную.