Ведьма
Новый год мы открываем традиционно — рассказом Сергея Каледина
Наконец… выпрыгнул он из-под старухи и вскочил… к ней на спину. Он схватил… полено и начал… колотить старуху. «Ох, не могу больше!» — произнесла она в изнеможении и упала на землю… Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами… Н.В. Гоголь «Вий»
Не водись ты с Клавкой! — тряс перед моим носом бурым от нюхательного табака пальцем сторож Дмитрий Абрамыч.— Ведьма она.
На метле Клава не летала. Возила на Тишинку на своем «Москвиче» лекарственные растения. Садовые же товарищи волокли электричками в столицу малодоходные овощи с тощих огородов и злобствовали, почему такой навар дает Клаве лесная трын-трава? Катались слухи по нашему околотку, что Клава выращивает женьшень.
Родилась Клава в Белоруссии, в бедноте, без отца. Мать к ней была злоблива: ни разу не приголубила. Отбирала букварь, прятала обувку, чтоб не ходила в школу. Она делала уроки на чердаке — тайком лазила в дыру возле трубы. В наказание мать ставила ее коленями на кирпичи и стегала дубцами. Сначала Клава думала, что ее подкинули цыгане в голодный год, потом узнала, что цыгане своих не бросают. Значит, маманя просто подмахнула цыгану, а иначе откуда она, Клава, — такая черноволосая, черноглазая, сильная и петь любит без повода. А вот братик ее любимый был, как все: белесый, псивенький да еще и хворый — чирятый по телу.
Клава, босая, подпаском, ходила за стадом до холодов, пока ледяная корка не начинала хватать траву. Отогревала ноги в теплых коровьих лепешках, высматривала набычившуюся горбатую корову, готовую к поссывотине, и в горячей тугой струе мыла ноги. И все-таки ревматизм — единственную болезнь на всю жизнь — завела. Зато всегда была сытая: тайком подныривала под тяжелое брюхо коровы и сосала молоко напрямую.
Однажды осенью стеклянный дождь покрыл кусты прозрачной коростой. Сквозь лед ягоды калины казались рубинами. Такой красоты Клава не видела. Рукояткой хлыста она несильно ударила по ветке — куст, рассыпавшись, отозвался, как цыганское монисто. Она, завороженно, набрала по веткам пустую мелодию. Пастух — колчерукий дед — приметил это и разрешил ей у него в халупе играть на балалайке.
В стаде был шаловливый ласковый бычок с человечьими ресницами. Клава звала его «теля», потом — «быча».
Быку вбили в нос кольцо. Нос загноился. От боли он ошалел: орал, не жрал, бился окровавленной мордой обо что ни попадя. Его держали в стойле, измазанном кровью, чтоб не натворил беды. Бык обессилел и уже не слизывал кровь с гноем. Ветеринар махнул рукой: «На убой».
«Кольцо-о… надо вынуть»,— догадалась Клава и понеслась в кузню. Кузнеца не было, нашла сильные кусачки с длинными рукоятками.
…Она медленно вошла в стойло… Кусачки сунула раствором за пояс, чтобы руки были пустые, неопасные.
— Затопчет! — орал скотник.
— Не шуми голосом — не пугай его.
Бык истошно мычал, перетаптывался, готовый на все… Кроваво-гнойные сопли свисали до земли.
…Клава шагнула к нему, протянула руки ладонями вверх:
— Не бойся меня, быча… Я помогу… Не бо-ойся…
Бык пятился, мотая изнуренной башкой.
— Не бо-ойся…
Взяла за рог, другой рукой — под морду за выемкой, заскользила ласковым пальцем по губам. Бык дрожал. Потом опустил тяжелую башку: делай, что хочешь. Клава мощными кусачками перекусила кольцо возле обеих ноздрей и медленно вытянула остаток стали. Бык больно лизнул ее языком-теркой в лицо — благодарил. Клава вытерла огрызки кольца, внимательно рассмотрела: так и есть — с браком.
Кольцо ковал кузнец, пьяница. Наверное, с похмела недосмотрел: заполировал кольцо по пришкваревшемуся припеку. Окалина выщербилась, обнажив острые трещины, которые и драли быку нос изнутри.
— Твоя работа?.. — Клава сунула ковалю под нос кольцо с изъяном.— Твоя.— Зашлась: хотела этими огрызками металла разбить его похмельную рожу… Но удержалась — саданула в нос голым кулаком.
Дома всегда тихо плакал братик: мать не давала ему пить на ночь, чтоб не обмочился. Клава набирала в рот воды и, целуя братика, поила его изо рта в рот. Не любила она мать.
Потом пришла коллективизация, горе задавило деревню. Пастух помогал: давал ей колоб теплого подсолнечного жмыха на подболтку в крапивные щи. Она носила его на груди домой. Но пастуха сослали, братик умер, мать стала слепнуть.
Клаву углядел Данилушка, коллективизатор, чекист, еврей. Уж больно красивая Клава была. Он возбужденно потирал руки, будто намыливал их. Потом завалил Клаву в сарае, она под ним аж трещала, бедная. Дул без пересадки. Но все ж таки не абы как: звал в Москву для учебы и будущей женитьбы.
Клава нашла в сундуке метрику и, не попрощавшись с матерью, убежала с Данилушкой в город. А тот, ревнивый козел, не давал ей шагу ступить, какая там школа! Она сделала тайком аборт и на перекладных удрала от Данилушки на край света — во Владивосток.
На всю дорогу денег не хватило, пришлось оказывать срамные услуги начальнику поезда. А охраннику товарняка не дала. Он стал ее бить, она сложилась пополам, а потом распрямилась — ударила поленом по голове. Он шевелился, и она ударила его еще два раза. И ногами выпихнула тело из теплушки. Как просто: был человек и нет человека.
Во Владике пошла в порт грузчицей. Ей дали грамоту и отрез. Она потолстела. И поняла, что это беременность от дороги, хотя организм ничего странного не показывал. Работала до последнего, добежала до родилки, там и оставила недоноска.
Но отыскался след Тарасов. На то Данилушка и чекист-еврей. Нашел ее, приехал. Еще и наркоманом стал — нюхал носопыру. Разбил ей голову табуреткой. Клава призналась в дорожных грехах и в убийстве насильника. Казалось, что Данилушка ее все-таки любит, пожалеет и простит. Данилушка написал на нее донос.
Следователь тоже ее лупил, отбивал селезень. Была черная, как чугун. Ей бы перемолчать: клубок тугой — моль не пролезет, а она созналась. Не из-за боли — для правды. Бухнулась на колени — покаялась. Клаву посадили.
Тюрьма была в маленькой церкви на окраине. До тюрьмы — конюшня, каменный пол — выщерблен подковами. Лошадиный дух ласкал ей душу, перебивал вонь параши.
Клаву поставили старшОй. Поселилась она в алтаре. Иконы из иконостаса выдрали, но царские врата висели. Топчан поставила под окном-витражом: Иисус в голубом хитоне простирал руки к страждущим. От него Клава помощи не ждала, так же как и от папаши его, Саваофа с длинной бородой, что из-под купола церкви спокойно взирал на немощных, угрюмых теток. Ее-то хоть за дело взяли — человека убила, а большинство — по навету. И он попустил, бородатый, такому безобразию. Она никому не верила: ни Богу, ни коммунистам. Хуже коммунистов только черти.
Звать себя шестнадцатилетняя Клава велела Клавдией Ильиничной, входить в алтарь — со стуком. Первым делом занялась вшивостью. И для затравы без необходимости остриглась налысо. Вызывала в алтарь баб и самолично ковырялась в их волосах. Если только гниды: «Керосин», если вши расплодились: «Наголо». Письменный надзор за узницами не вела, на мраморном престоле составляла процентовки выработки на рыбзаводе, да еще писала за баб письма: большинство было неграмотными.