Поляризация памяти
Когда говорят, что немцы устали от «комплекса вины», это неверно: немцы устали от управления памятью. «Огонек» присмотрелся к тем расколам, которых стоили Германии 75 лет разнонаправленных интерпретаций Второй Мировой войны
Сделать 8 мая официальным праздником, знаменующим освобождение и разгром нацистского режима, 95-летняя Эстер Бежарано предложила в начале нынешнего, 2020-го, года. Не поздно ли — 75 лет спустя?
Пережившая Освенцим председательница немецкого комитета бывших узников считает, что нет — самое время. В открытом письме на имя президента и канцлера фрау Бежарано выражает надежду, что именно таким образом удастся спасти этот день от забвения, сохранить память об ужасах нацизма, сделать понятнее его причины и суть для нынешних жителей ФРГ.
Размывание фокуса
Бонн
Цифры показывают: опасения автора инициативы, увы, обоснованны. Из опроса, проведенного университетом Билефельда для Фонда «Память, ответственность и будущее» (этот фонд отвечал за выплату компенсаций подневольным рабочим третьего рейха.— «О»), треть немцев (37 процентов) считает, что обсуждать эти темы хватит и «пора подвести черту». До трети уверены, что третьему рейху и войне уделяется слишком много внимания в школьной программе и в обществе в целом (столько же, впрочем, и тех, кто считает, что о войне и Гитлере в школе говорят мало).
Это не все парадоксы. Из того же опроса следует, что сегодня как о самой войне, так и о нацизме немцы узнают благодаря телевизору, докфильмам и литературе — исторической, философской, военно-технической, мемуарной. Вроде логично, но вот неожиданность: чем дальше война — тем мемуаров почему-то все больше.
Мемуаров все больше, а вот книг, способных заставить сегодня пережить ужас войны и нравственного выбора вместе с немецким солдатом на фронте, попросту нет, доказывает писатель Максим Биллер в исследовании с дерзким названием «Кто не верит, тот пишет» (формулировка «не верит» имеет тот же смысл, что и у Станиславского). По сути, это исследование о том, как немцам задают новый стандарт.
Главный вывод? Перечитав десятки книг о войне, Максим Биллер, по собственному признанию, «не смог найти ни одного романа, даже ни одного эпизода, в котором немецкий солдат кого-то убивает, пусть и на поле боя. Тем паче он не расстреливает партизан и евреев, не сжигает деревни. Да, есть немало книг, в которых мы видим немецких солдат на поле боя, но и там они наблюдатели. Они рефлексируют...»
Биллер уверен: так быть не могло, а потому такому не веришь («была бы хоть одна честная немецкая книга о войне, она стала бы мировым шедевром»). Впрочем, реальную «катастрофу немецкой литературы» немец Биллер видит не в том, что писатели-фронтовики так и не нашли в себе сил написать честно о той войне, в которой сами участвовали. Куда страшнее, считает он, что писатели последующих поколений научились ее замалчивать под благовидным предлогом: они, мол, над схваткой.
Если властители дум нашли столь комфортную нишу, стоит ли удивляться, что и их читатели сегодня ищут такую же, хотят видеть предков времен Второй мировой через розовые очки? Опрос все того же Фонда «Память, ответственность и будущее» свидетельствует: в 2018‒2019 годах до 18 процентов немцев уверяли, что их предки прятали евреев и помогали им, а также остарбайтерам («подневольным рабочим с востока».— «О»). Комментатор консервативной газеты Welt был так впечатлен этой цифрой, что не поленился пересчитать: в стране жили в годы третьего рейха 60 млн человек, 18 процентов от 60 млн — это почти 11 млн. Увы, на недавней выставке «Тихие герои», рассказывавшей о тех, кто спасал евреев, было документально доказано: внутри страны сумели скрыться не более 12 тысяч немецких евреев, а помогли им не более 10 тысяч немцев — это доли процента от 60 млн человек.
Приукрашивают немцы своих предков и при ответе на вопрос, были ли те «активными нацистами». Не отрицают этого тоже 18 процентов, но, как цифру толковать, непонятно. Это или слишком мало, или слишком много — в зависимости от того, кого считать активным: эсэсовцев, полицейских, «партайгеноссен», чиновников, солдат вермахта? В принципе нацистскими преступниками принято считать 500 тысяч человек. Но этого маловато, чтобы быть предками 18 процентов сегодняшних немцев. Если же брать всех, кто был под ружьем, то получается 18 млн — этого чересчур много. К тому же даже Нюрнбергский трибунал не назвал вермахт преступной структурой. В общем, и тут зло как-то размыто — не в фокусе, как и в литературе.
Долгое время, правда, считалось, что этот вопрос уже не стоит: ответ на него дала «денацификация». Так, напомню, был назван комплекс мер, о которых в феврале 1945 года в Ялте договорились СССР, США и Великобритания. Речь шла об отмене законов, принятых нацистами, о запрете их организаций, символов, изданий, о переименовании улиц. Важнейшей задачей было устранение сторонников Гитлера из властных структур, изобличение и наказание преступников и их пособников.
Однако единых принципов «просеивания» не было: ведь в каждом конкретном случае вся полнота власти принадлежала оккупационным властям и их помощникам на местах. Свода наказаний не было также. Смертная казнь, тюрьма, интернирование в лагерь, потеря должности, штраф, ограничение в правах — выбор меры наказания зависел от того, к какой категории причисляли обвиняемого: к военным преступникам, функционерам или попутчикам. Только «чистые» имели право занимать в новой Германии выборные должности, становиться чиновниками, служить в полиции и органах власти. Чтобы разобраться во всех этих разночтениях и в том, во что они вылились за 75 лет, нужна инвентаризация.
Восток: Раскол памяти
Начать стоит с того, что денацификация на востоке и на западе Германии проходила очень по-разному.
Восток (треть территории и населения Германии в 1950 году) стал советским, и Сталин решил строить там социализм, то есть принялся ломать структуру экономики и уклад жизни, которые складывались веками. Чисткой в «советской зоне» занималось МГБ, руководствуясь своими критериями, и уже вскоре концлагеря, построенные нацистами на востоке Германии (Бухенвальд, Заксенхаузен и др.), начали заполняться как бывшими нацистами, так и теми, кто советскую администрацию по каким-либо причинам не устраивал. Без исключений для коммунистов, социал-демократов и участников сопротивления — некоторые попадали в те лагеря, в которых уже сидели.
А с 1950 года, после создания ГДР, чистками стало заниматься уже свое МГБ, хотя ипод контролем Москвы. До смерти Сталина в ГДР шли репрессии вроде тех, что были в 1937–1939 годах вСССР, а попутно разворачивалась национализация, борьба с буржуазией, раскулачивание ииные процессы, схожие с тем, что пережил СССР до войны. В силу этих причин недовольных на востоке хватало, из чего вовсе не следует, что все они— сторонники Гитлера.
Большинство из 17 млн немцев ГДР отмечали 8 мая (акт о капитуляции, напомню, был подписан в ночь, когда в Москве из-за разницы во времени наступило уже 9 мая) как официальный праздник— День освобождения. Однажды, в 1975 году, к нему в ГДР добавили и 9 мая как День Победы— его тоже отпраздновали. Что было вполне естественно на территории, где находились 500 тысяч советских солдат.
Что касается личного отношения граждан ГДР к этому событию, то оно зависело от того, кем были они или их предки при Гитлере и кем стали после победы над ним. Говоря словами нобелевского лауреата Гюнтера Грасса, «восточные немцы видят себя или жертвами Гитлера, или козлами отпущения за его преступления».
Грасс объяснял это рядом причин. Тем, что война на востоке Германии шла дольше и ожесточеннее, чем на западе. Тем, что на востоке победители демонтировали и вывезли в качестве репараций все промышленное оборудование и страна не могла самостоятельно развиваться, а полностью зависела от СССР. Тем, что у восточных немцев между 1945-м и 1990-м ни разу не было свободных выборов. Ну, и наконец, тем, что все 40 лет существования в ГДР находились оккупационные войска (официально они так не назывались с 1949-го, но воспринимали их именно так). Чтобы объяснить мозаичность немецкого восприятия, добавлю нюанс: размещенные на западе страны подразделения США и Великобритании с 1949-го являются союзниками ФРГ по НАТО, но немецкие националисты сегодня убеждены, что ФРГ и сейчас оккупирована, и эти убеждения нарастают.