Лика Мизинова. Гнездо для чайки
В своих рассказах и пьесах Чехов много раз использовал реалии ее судьбы. И даже напророчил горькую утрату... Лишь счастья женщины, которую он знал, казалось бы, так близко, Антон Павлович разглядеть не смог.
В 1893-м зима в Мелихово нагрянула рано, что ни день приходилось заново расчищать от обильного снега дорожки. К концу декабря они превратились в глубокие траншеи, по которым обитатели имения передвигались как солдаты в окопах: прямо — налево — направо — кругом...
С наступлением темноты хождение по улице прекращалось вовсе. Отобедав, все разбредались по своим комнатам к тихим вечерним делам и погрузившись с головой в монотонные зимние сумерки, ловили доносившиеся снаружи редкие звуки: не заскрипят ли по снегу полозья саней? Не зазвенит ли колокольчик? Звуки эти означали, что сонной тишине близится конец — к Чеховым пожаловали гости.
Под Рождество колокольчик звонил часто: приехал брат Иван с женою, днем позже кузен из Таганрога, собирались подруги сестры Маши. В доме стало шумнее и теснее, зато радостнее.
Вечером двадцать восьмого декабря серебристый звон раздался с дороги в очередной раз, и вскоре в сенях уже отряхивали снег с шапок и воротников двое новых гостей: импозантный брюнет и статная сероглазая дама. Игнатий Потапенко и Лидия Мизинова — Игнаша и Лика, как звали их Чеховы. Каждый своей дорогой, они вошли в домашний круг этой семьи четырьмя годами ранее, в 1889-м.
Год тот был для Чеховых тяжелым — летом на даче умер брат Николай. И хотя под конец жизни он доставлял родным больше хлопот, чем радости, смерть его, мучительную и тоскливую, переживали все. Сразу после похорон Антон уехал развеяться в Одессу. Там один из приятелей и познакомил его с Игнатием Потапенко.
Как и Чехов, тот был уроженцем российского юга. Успел поучиться в Петербурге: сначала в университете, потом в консерватории. Прекрасно играл на скрипке и фортепиано, пел и немного «пописывал», планируя вскоре бросить службу и заняться литературой всерьез.
Несмотря на то что Игнатию уже перевалило за тридцать, он был по-юношески беспечен, весел и полон бонапартовских планов, слушать о которых Антону быстро прискучило. Уезжая из Одессы, он окрестил Потапенко «богом скуки» и меньше всего предполагал, что человеку этому суждено задержаться в его жизни куда дольше, чем на несколько летних дней.
Вернувшись осенью 1889-го в Москву, Чеховы, жившие в тот год на Садовой в доме Корнеева, стали чаще, чем всегда, звать гостей: после всего пережитого летом хотелось веселья и новых лиц. Особенно двадцатишестилетней Марии и двадцатичетырехлетнему Михаилу. Антон, в свои двадцать девять фактически ставший главой семейства, терпеливо сносил постоянную беготню младших мимо дверей своего кабинета на первом этаже, где с полудня до трех принимал пациентов, а по вечерам писал.
Однажды ноябрьским днем Миша возник на пороге его литературно-медицинского убежища с лукавым видом: «Антоша, там к Марье такая хорошенькая пришла! Выйди тихонько в переднюю, она за вешалкой стоит, стесняется...» Антон, усмехнувшись, поднялся...
Сделав вид, что не заметил гостью, он, насвистывая, поднялся по лестнице в гостиную, а через пару минут не спеша стал спускаться обратно, как бы невзначай постреливая глазами по передней. Столкнувшись с ним взглядом, прихорашивавшаяся у зеркала девушка окончательно смутилась и вспыхнув, уткнулась носом в меховой рукав висевшей рядом шубки. Антон же, сделав вид, что ему до неизвестной гостьи и дела нет, пробормотал нечто похожее на приветствие и скрылся в дверях кабинета...
В гостиной в тот вечер он появился раньше обычного и против обыкновения остался допоздна, без устали развлекая остротами подруг сестры, которые не отводили от него восхищенных взглядов. Новая гостья исключением не стала. Освоившись, она весьма бойко поглядывала на Антона. Он же свою заинтересованность старательно скрывал.
К женскому вниманию Антону Чехову было не привыкать. Его рослая стройная фигура, густые каштановые волосы, пристальный взгляд чуть близоруких глаз пленяли многих дам.
Оставшись в шестнадцать лет в Таганроге без строгих родителей, Антоша рано начал крутить романы с бойкими дочками греческих купцов. Перебравшись в Москву, проложил дорогу в Соболев переулок неподалеку от их тогдашней квартиры, на всю Первопрестольную известный своими «девицами».
Время от времени он, впрочем, обзаводился более-менее постоянными подругами из числа приличных барышень: Наташа Гольден, потом Дуня Эфрос, которую одно время даже называли его невестой... «Любит наш Антоша брюнеточек», — подначивали братья. Девушки и в самом деле были похожи — кареглазые, черноволосые, худощавые...
Пожаловавшая на Садовую в ноябре 1889-го гостья была им полной противоположностью: соболиные брови, пепельные волосы, пышные плечи и нежный румянец, заливавший щеки при каждом всплеске звонкого смеха. А смеялась она необыкновенно заразительно.
— Послушай, Маша, а эту твою Мизинову ученицы-то хоть слушаются? Сколько ей, семнадцать? — будто невзначай спросил Антон, когда далеко за полночь гостьи наконец разошлись.
— Девятнадцать! — ответила сестра и шутливо погрозив брату пальцем, процедила тоном классной дамы: — «Тсс, медам!»
Именно с этой фразы началось несколько недель назад Машино собственное знакомство с Лидией Мизиновой: проводя свой первый урок, молоденькая учительница тщетно пыталась унять этим восклицанием гудевший класс и Мария Павловна на правах старшей коллеги решила взять новенькую под опеку. Домой пошли вместе. К моменту, когда настала пора расходиться в разные стороны, Маша уже знала всю немудреную биографию новой знакомой.
Богатое некогда имение в Тверской губернии, где, как утверждала Лидина бабушка, бывал сам Пушкин, ныне в запустении, дела семейства расстроились. Усугубил дело уход из семьи Лидиного отца. Теперь мать, неплохая пианистка, зарабатывала уроками и концертами, а Лида, унаследовавшая материнскую музыкальность, мечтала стать оперной певицей. Беда лишь в том, что денег на поездку в Париж, где, по ее мнению, следовало учиться пению, решительно нет. Так что пока приходилось довольствоваться местом гимназической учительницы...
«Мы с Игнатием весной решили ехать в Париж», — облокотившись на крышку рояля, за которым, потирая руки, уже восседал готовившийся ударить по клавишам Потапенко, Лика пыталась поймать взгляд Антона, отраженный в лаковой поверхности инструмента. Посмотреть ему в глаза прямо не решалась, сама не зная, что больше боится там увидеть: равнодушие, боль или насмешку.
То, что брат Марии Чеховой берет над нею какую-то ей самой не до конца понятную власть, Лида Мизинова стала ощущать едва ли не с первой встречи. Для начала Антон ее решительно переименовал. Из Лидюши, как звали бабушка и мама, она превратилась в Лику.
Скоро Мизинова вслед за другими Машиными подругами влилась в сонм Антоновых поклонниц. Засиживалась у Чеховых до глубокой ночи, ловя каждое его слово, а на другой день после уроков в гимназии со слипающимися глазами сидела в библиотеке Румянцевского музея, делая выписки про далекий остров Сахалин, на который по весне 1890 года непонятно зачем вдруг засобирался Антон.