На пороге голодной катастрофы, или Стонет и тяжко страдает русский забитый народ
В 1931–1932 годах руководители ВКП(б) как будто успешно взяли реванш за провал предыдущего этапа коллективизации, сорванного мятежным сопротивлением безоружной деревни.
Новые условия социалистического труда и быта повергали в глубокое уныние даже многих искренних сторонников революции и Октябрьского переворота. «В дом хоть и не ходи,— жаловался в начале коллективизации колхозник Доненко на бедняцком собрании, состоявшемся в селе Светлый Яр Красноармейского района Сталинградского округа Нижне-Волжского края РСФСР.— Как завидят детишки, так кричат: "Папа, дай хлеба! "— а у меня их трое. Невольно, смотря на них, слезы наворачиваются — они опухшие и больные. За что дети наши страдают. Всю гражданскую войну в Красной армии был, здоровье свое потерял. Думали, будет рай на земле, а оно пришлось с голоду умирать. Не надо нам колхозы, как-нибудь проживем и без колхоза». Дальнейшую судьбу бедняка Доненко и трех его голодных детей вряд ли можно назвать счастливой, учитывая большие и малые крестьянские трагедии последующих двадцати лет.
Сплошное кладбище
4 февраля 1932 года ЦК ВКП(б) принял постановление «Об очередных мероприятиях по организационно-хозяйственному укреплению колхозов». В соответствии с документом главным трудовым подразделением каждого хозяйства становилась производственная бригада с постоянным составом ее участников. В течение года им предстояло выполнять определенный вид работ на установленном правлением участке с ответственностью за состояние выделенных машин, инвентаря и скота. На бумаге оплата зависела от количества и качества затраченного труда, но на практике при учете возникала неразбериха, происходило полное обезличивание индивидуальных усилий колхозников. Сельские кооперативы встречали покупателей пустыми прилавками, не хватало нормальной соли, мыла, подметок для обуви. «Вся деревня одевается в жалкое тряпье. Трудодень колхозника оплачивается 15–20 коп[еек], что в переводе на золотой рубль дает две-три копейки. Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище»,— писал в 1932 году в одном из программных документов оппозиции «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» бывший номенклатурный работник ЦК ВКП(б) Мартемьян Рютин, репрессированный за свою деятельность органами ОГПУ, осужденный на десять лет лагерей и позднее расстрелянный во время «ежовщины».
Наглядные примеры колхозного «благополучия» оставшихся единоличников не вдохновляли. Но постоянные угрозы репрессий, раскулачивания и депортаций, ужесточение налогового бремени и твердых заданий для частников, печальные судьбы наиболее упрямых и самостоятельных односельчан — не оставляли хлеборобам выбора, кроме как «прикрепляться» к государственной земле, по существу бывшей коллективной собственностью номенклатуры большевистской партии. «Иначе советская власть погибла бы»,— откровенно признавал сорок лет спустя персональный пенсионер Вячеслав Молотов, трезво понимавший, какую страшную опасность для десятков тысяч ответственных работников партийного аппарата представляла крестьянская стихия на рубеже 1920–1930-х годов. Доля сельских жителей в населении СССР превышала три четверти, и «счастливая колхозная жизнь» с фиктивной оплатой трудодней и тяжелой физической работой за «палочку» в табеле в скором будущем касалась абсолютного большинства советских трудящихся.
Питались в основном мучной болтушкой
Неоценимую роль в подавлении стихийного протеста в СССР сыграли органы ОГПУ, служившие главным инструментом карательной политики ЦК ВКП(б). По официальным данным, в 1932 году чекисты арестовали за «контрреволюционные преступления» 195 540 человек, активно изымая явных, скрытых и потенциальных противников на селе и в городе. Кроме того, выселению в отдаленные районы СССР подверглись 71 236 человек, многие из них фактически обрекались на медленное и мучительное умирание. В спецпоселках, куда доставляли крестьянские этапы, свирепствовали болезни, царили голод, холод, произвол охраны и беспросветная нужда. В общих ямах вместе с младенцами, детьми и стариками здесь хоронили надежды на облегчение участи и человеческую жизнь.
«Пусть нас по тюрьмам ссылают, пусть нас пытают огнем, пусть в Нарым нас ссылают, пусть мы все казни пройдем. Стонет и тяжко страдает русский забитый народ, руки он сам простирает, японца на помощь зовет. Час обновленья настанет, если добьется народ, добрым нас словом помянет, в разбитую церковь придет»,— тоскливо пели молодые крестьяне-середняки в одном из сел Болотнинского района Западно-Сибирского края РСФСР. Слова злобно-контрреволюционной песни записали бдительные сексоты и донесли уполномоченному ОГПУ. «Приняты соответствующие меры»,— докладывали по начальству местные чекисты о судьбе исполнителей.
На третьем году коллективизации количество спецпереселенцев колебалось в пределах 1,3–1,1 млн человек, погибли в 1932 году в «кулацкой ссылке» не менее 90 тыс. раскулаченных и членов их семей, не считая сгинувших в отчаянных побегах. «Обитались мы сначала в балаганах из бересты, потом люди начали строить барачные избенки,— вспоминала Екатерина Лукина, чью семью отправили в 1932 году из Красноярского края в страшный Северный (Нарымский) округ Западно-Сибирского края.— Давали всем скудный паек, питались в основном мучной болтушкой, так казалось больше, чем печь из муки хлеб. В жилые поселки не пускали, охранники были очень строгие. Мы, дети, таскали глину, из которой взрослые били печи. Давали нам по шесть килограммов муки на месяц, мука была заплесневелая, комками… Были мы слабые, больше двух-трех лопат глины унести в ведре не было сил. Иногда приходил комендант и называл нас "сибулонцами" (от слова СИБУЛОН, Сибирские лагеря особого назначения.—