Роман Балаян: «Не знаю, мое ли это призвание — режиссура, но мне она стала судьбой»
Я долго был на площадке легкомысленным человеком. Помощник звал работать, а я отнекивался: «Да ладно!» На «Леди Макбет...» шептал Павлу Лебешеву, оператору: «Паш, надоело, три часа дня. Скажи, что невозможно продолжать — свет не тот». — «Ты чего?! Нам доснять надо». И все-таки сворачивались. Это Алексей Герман говорил своим: «Пока не снимем, никуда не пойдем!» Я наоборот: «Заканчиваем — поехали в ресторан!»
— Не люблю снимать кино, точнее мне скучен сам процесс. Извольте, видите ли, ждать, когда выглянет или уйдет солнце или что-то еще. В голове-то я весь фильм уже снял... Поэтому на площадке у меня — сплошная импровизация.
«Теперь, Олег, — говорю Янковскому, идущему в кадре спиной к камере, — наклонись и сорви травинку... И пойди еще медленнее». Мысль о травинке пришла мне в голову сию минуту, ни в сценарии, ни на репетиции ее не было. Актеры знали про мои импровизации и легко приспосабливались к этим неожиданностям.
— Вы вспоминаете детство?
— Оно, как ни странно, было счастливым: меня все в селе гладили по голове, целовали, кормили. Шла война, а я объедался. А все потому, что мой отец первым из селян погиб на фронте. Он меня так и не увидел, знал только, что у него сын: я родился в апреле 1941-го, а папу забрали в армию еще раньше. Не стало его летом 1942 года.
Мама была врачом, одна на пять деревень. К больным ездила на коне и с пистолетом, к счастью, он ей ни разу не пригодился. Когда вечером возвращалась, с лошадиного крупа свисали куры, фрукты и так далее — благодарность молоденькой докторше от пациентов. Перед отъездом к больным мама сцеживала молоко, но его все равно не хватало, и меня кормила грудью еще тетя Кнарик, жена маминого брата, тоже воевавшего: их сын родился на две недели раньше меня. Молока хватало на двоих.
После войны, зимой 1948-го, мама снова вышла замуж, и мы уехали в Грозный. Я не мог пойти в школу, поскольку не знал ни одного слова по-русски. Отчим у себя в карабахском селе был учителем русского и литературы, а мама родилась и до шестнадцати лет жила в Баку, так что оба прилично знали язык. Стали дома учить меня говорить по-русски и решили, что пойду в школу в следующем году. Ребята во дворе разговаривали на русском, в общем, я довольно быстро его выучил. Кстати, в школе хорошо учился, с похвальными грамотами. Из Грозного мы переехали в Степанакерт, когда я был в четвертом классе. Тогда вообще уже «гхекал». «Какой Балаян? — спрашивал кто-нибудь. — Который говорит «гховорю»?»
На улице я носился вместе с новыми приятелями, выше всех лазал по деревьям, летал на «тарзанке» и кричал, подражая Тарзану. А в школе учился на отлично, меня даже выбрали председателем совета отряда. Правда месяца через три, что ли, в классе случилось происшествие.
Я сидел за одной партой с девочкой Анжелой, крупной, не по годам физически развитой. В тот день, о котором пойдет речь, писали сочинение и посреди тишины Анжела пукнула. А я возьми и обзови ее: «Композитор» — все засмеялись, с тех пор так и звали. Однажды слышу во дворе школы, что наш классный руководитель похож на Гитлера. Он и правда был похож. Еще иногда вскидывал руку, на которой осталось всего три пальца, и растопырив их, выкрикивал: «Пионер должен учиться на пять!» В общем, парень-второгодник брякнул про учителя и Гитлера, а я повторил ребятам в классе.
На следующий день наш классный вызывает меня к доске. Выхожу.
— Балаян, на кого я похож?
Сразу все сообразил:
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— На кого я похож?
— На себя похожи...
— Точнее!
— Я не понимаю...
Меня — в пионерскую комнату и закрывают на ключ. Оказывается, соседка по парте, которую я назвал композитором, нашептала преподавателю, с кем я его сравнил. После уроков он отпирает пионерскую, влетает и тянет меня за ухо: «На кого я похож?!» Классный мне так ухо вытянул, что мама испугалась... Я носил на школьной форме «погоны» — две красные полоски, которые полагались мне как отличнику и председателю совета отряда, а «Гитлер» их с меня на линейке снял. Но больше всего под пыткой вытягивания уха я боялся того второгодника: проболтался бы — он избил бы меня вусмерть.
Класса до восьмого я старательно учился, а потом расслабился: неинтересно стало. Новый классный руководитель, он же директор, вечерами ходил по городу и высматривал школьников, которые чем-то не тем занимались. На меня глядел с подозрением: учится плохо, хулиганистый. И однажды на очередном родительском собрании заявил: «Если Балаян так будет учиться и дальше, станет пастухом». Мама вернулась домой в слезах. Зачем было говорить такое при всех? Ее было жалко, а слова директора, который мстил мне за свободолюбивый нрав, я воспринял с юмором.
— В чем ваше свободолюбие выражалось?
— Одевался, например, как стиляга: буклированный пиджак, зауженные брюки. Кок делал. Естественно, не в школе, а после занятий, вечером. В основном выглядели стильно приезжие из Москвы, Еревана, Баку, а из местных — наверное, я один. Для меня одеваться так было естественным, нравилось — модно же, а люди воспринимали подобный вид как вызов, хулиганы задирали, могли побить, поскольку их обычно оказывалось больше. Но я им отвечал. Маме трепал что-то, мол, упал и тому подобное. И продолжал ходить пижоном. У друга Эрнеста имелся блатной родственник, и однажды, когда к нам в очередной раз пристали, Эрнест объяснил: «Э, алле, если еще раз...» Парни поняли, с кем придется иметь дело, и перестали меня дергать.
К окончанию школы я получил три переэкзаменовки: по алгебре, геометрии и тригонометрии. Было настолько стыдно, что не пошел на выпускной, а уехал в Баку на соревнования по волейболу. Потом с удивлением узнал, что на вечере кто-то кому-то признался в любви, кто-то с кем-то ушел после танцев... Все это пролетело мимо меня. А экзамены сдал по блату: мама сходила к учителю и попросила поставить сыну тройки.
— Куда же вы с такими оценками собирались пойти?
— Лет с шестнадцати часто слышал от одноклассников, что буду артистом. К тому времени я из тихого мальчика превратился в общительного парня, смазливым к тому же был. И сам уверился, что у меня одна дорога — на сцену или в кино. А я никогда себя в актерстве не пробовал, в самодеятельности не участвовал. Зато понты были: стану, мол, артистом.
Мама, кстати, поддержала. Она сама замечательно пела, когда жили в селе, участвовала в любительских спектаклях. Помню, сижу в первом ряду на коленях у тети Кнарик, мама прямо передо мной играет мужскую роль, а наш сосед — ее врага. Вижу, как целится в мою маму... Звучит выстрел, она падает!.. Я спрыгиваю с тетиных коленей и со слезами лезу на сцену: «Мама! Мама!» Она прижимает меня к себе и тоже плачет. Дают зана вес. Это был мой первый сценический выход.
И вот, не имея никакого актерского опыта, я подготовил монолог Отелло, басню, еще что-то и поехал поступать во ВГИК. Явился туда в середине августа, узнал, что экзамены окончены, ну и — назад. В Степанакерте главным администратором местного театра был мой дядя, я и устроился туда актером-статистом. Роли — «кушать подано» и тому подобное.
На четвертый день сижу в полутемном зале, смотрю репетицию. Режиссер кричит из своего кресла во втором ряду: «Я же тебе, дурак, сказал: нельзя так разговаривать! Давай заново». Потом другому: «А ты чего смотришь, бездарь? Ты-то как играешь?!» Ну, думаю, вот она — моя профессия! Говорю дяде:
— Знаешь, хочу быть режиссером.
— С чего это?
— Сидишь командуешь, а тебя все слушаются.
Дядя засмеялся, а я уже все решил.
— А что еще вы знали о профессии режиссера кроме того, что он командует?
— Ничего. Но стал читать книжки о режиссуре, собирался поступать. Тут в степанакертский театр приехали из Еревана — искали исполнителя на главную роль в фильме «Дорога». Отправился на пробы. На главного героя не потянул, предложили роль второго плана. «Не надо», — сказал дядя, и я послушался. Но режиссеру Степану Кеворкову запомнился, он был еще и председателем Союза кинематографистов Армении. Я приехал к нему просить направление во ВГИК на режиссерский факультет, а он посоветовал: «Поступайте здесь, в Ереване, нам потом будет легче перевести вас в Москву».
Подготовился, но выяснилось, что сдавать экзамены надо на армянском, а я по-армянски не умею ни читать, ни писать. В институте одна женщина подсказала: «Приезжай через два года — будут набирать дагестанский курс, на русском». Позвонил домой, сказал, что возвращаюсь. Отчим остановил: «Жди меня». Приехал, и мы пошли к его дяде, занимавшему пост председателя Комитета партгосконтроля республики. Дядя добился того, что в январе, посреди учебного года, ради меня срочно набрали режиссерский курс из дагестанцев.
Учился я плохо, по общеобразовательным предметам — сплошные тройки. По режиссуре, правда, иногда случались четверки. Сочинял эпиграммы на декана и вешал их в туалете. Когда собрался уезжать в Киев, мне, опять же по блату, тройки исправили на пятерки по всем предметам, кроме истории партии и английского.
— Почему отправились в Киев, а не во ВГИК, как мечтали?
— Как-то в институте — я учился на третьем курсе — появилась женщина, которая ходила и рассматривала затылки парней. Выяснилось, что киевляне снимали «Закон Антарктиды» в горах Армении, на высоте четырех с лишним тысяч метров, и там у актеров, непривычных к такому климату, шла носом кровь. Чтобы их дублировать, женщина и выбирала нас по затылкам. Одним из «затылков» оказался я.
На съемках режиссер Тимофей Левчук рассказывал, что он ведет третий курс по кинорежиссуре в киевском театральном институте, и я подумал: поступить бы к нему, какая мне разница — Москва или Киев? Как-то мы с товарищем на родительские деньги туда ездили. Почему в Киев? Нам кто-то сказал, что это город самых красивых девушек, и мы, два пижона-кавказца, поехали. Теперь меня опять потянуло туда. В Ереване пошел к председателю Союза кинематографистов, тот говорит: «Через два дня Левчук будет у меня, приходи». Пришел, поговорили. Тимофей Васильевич согласился: «Приезжай».
...Я считал себя безумно талантливым, видите ли, а после института оказался без работы. Мама в меня верила и всем рассказывала, какой я известный и богатый. Приезжая домой в Степанакерт, выходил из такси, обнимал ее и тихо говорил одну и ту же фразу: «Заплати таксисту». К моему приезду мама еще покупала отрезы тканей и конфеты — подарки «от Ромы» родственникам и соседям. На конфетах стояло название, к примеру, бакинской или ереванской фабрики, а приезжал я из Киева.
Из-за безденежья первым фильмом, который сделал, стал ужасный «Эффект Ромашкина». Долгов оказалось больше, чем получил за съемки, но все же что-то отдал. Сергей Параджанов, посмотрев картину, высказался коротко: «Как ты мог снять такое дерьмо?»
— Какие отношения у вас сложились?
— Помню, все на курсе в Киеве уверяли меня, что Параджанов снял гениальный фильм «Тени забытых предков», давай, мол, пойдем познакомимся, а я чего-то не верил. Ну, плюс еще судачили про его ориентацию, вот я и думал: пошел он на фиг. Все-таки привели к нему в гости, Сергей мне не понравился... Но посмотрев «Тени...», я обалдел. Пришел к нему: