Как визионерские идеи проникают в литературу
Литературный критик Игорь Кириенков — о том, кто такой визионер в нарративных искусствах
Тим Бёртон, Уэс Андерсон, Кристофер Нолан, Дени Вильнёв, Зак Снайдер, Гильермо дель Торо — мы с ходу понимаем, почему этих режиссеров называют визионерами. Мегаломанcкие идеи, резко контрастирующие с диетическими фабулами массового кино. Перфекционизм на площадке и за ее пределами, который сам по себе становится предметом синефильской обсессии. Броский визуальный язык: пресловутое «каждый кадр хоть на стену вешай». Короче говоря, все то, что называется «стиль». В эпоху потоковых студийных блокбастеров визионер — тот, кто обладает уникальным авторским почерком и в идеале располагает солидным бюджетом, который позволяет превращать свои фантазии в развлечение для миллионов.
Есть ли визионеры в литературе последних 30 лет? На ум в первую очередь приходят фантасты и авторы фэнтези — создатели раскидистых, хорошо обжитых вымышленных миров, как Нил Стивенсон («Криптономикон»), Дэн Симмонс («Песни Гипериона») и Джордж Р.Р. Мартин (серия «Песнь льда и пламени»). Прозаики, которые используют тщательно разработанный футурологический сеттинг для социальной дидактики, — от Виктора Пелевина (Transhumanism Inc.) до Лю Цысиня («Задача трех тел»). Наконец, ученики Джойса, Набокова и Пинчона, чьи амбиции лежат скорее в лингвистической плоскости, — от Дэвида Фостера Уоллеса («Бесконечная шутка») до Уильяма Т. Воллманна (Europe Central).
Иными словами, визионер в современных нарративных искусствах — фигура во многом самопровозглашенная. Достаточно выбрать правильный жанр или стилистический регистр — и вот ты уже возвышаешься над средним ремесленным уровнем. Так слово «визионер» стало синонимом «мастера» — фигуры, которая складывает лучшие кадры или слова в лучшем порядке.
Но вообще-то так было не всегда.
Изначально, то есть в Средние века, визионерство было нагружено религиозными смыслами и само выполняло сакральные функции. Автора таких произведений называли духовидцем — человеком, способным видеть волнующую изнанку наличной реальности. Сам визионерский текст — видение — составлял отчет об этом путешествии на край ночи. А учитывая, что статус сверхъестественного в те времена был принципиально иной (не интеллектуальная обочина, а самая что ни на есть столбовая дорога), «репортаж с границы миров» приобретал совсем другое значение, воспринимался как откровение свыше, которому следовало внимать, перед которым полагалось трепетать.