Как Российская и Британская империи приручали покоренные элиты
Какие эпизоды мировой истории находят отражение в современных политических событиях, можно ли провести параллель между присоединением Шлезвига и Гольштейна к Пруссии и присоединением Крыма к России, как иностранные агенты превращаются в гордость нации — рассказывает историк Константин Гайворонский в книге «Тени истории: События прошлого, которые помогают понять настоящее». «Сноб» публикует одну из глав.
Мнение о том, что Российская и Британская империи строились на совершенно разных принципах, и поныне широко распространено в России. Британская, говорят нам сторонники этой теории, была основана на расовой нетерпимости, грабеже и насилии. Российская, напротив, действовала не столько грубой, сколько мягкой силой, легко инкорпорируя инородческую элиту — хоть казанскую, хоть грузинскую, хоть остзейскую — и предоставляя «покоренным» как минимум равные (а то и еще большие!) права с державной нацией.
Однако, если присмотреться, противопоставление это ложное. Начнем с того, что сам термин Британия в узкоостровном смысле — это сплав трех наций: англичан, шотландцев и валлийцев. Шотландский пример наиболее показателен.
Казус Шотландии
Вообще-то, говоря о Британской империи, мы привыкли воспринимать Англию и Шотландию единым целым. Это само по себе свидетельствует об успехе ассимиляционной политики англичан. Ведь даже у России во взаимоотношениях с малороссами, точнее, с казацкой старшиной, в XVII–XVIII веках не все шло гладко — при единой религии и значительном языковом сходстве. В Шотландии же англичанам пришлось столкнуться с народом другой языковой группы (или расы, как говорили еще сто лет назад), имеющим многовековой опыт собственной государственности и сильно отличающимися поведенческими стереотипами. И сделать его британским.
Особенно сложный случай — Горная Шотландия, Хайленд. Впору говорить о сходстве с Кавказом: тут вам и кланы — полный аналог тейпов, и родовая месть, рассказы о которой заставили бы содрогнуться даже тогдашних далеко не гуманных европейцев. И культ мужчины-воина, единственными достойными занятиями которого считались война, охота и грабеж. Впрочем, грабеж от войны шотландцы не отделяли.
«Когда горец гнал через перевал к своей родной долине стадо, отнятое у мирных фермеров, он никоим образом не ощущал себя вором, подобно тому, как Дрейку при дележе добычи со взятых им испанских галеонов и в голову не могло прийти, что он грабитель, — писал английский историк Томас Маколей. — Так и горец в собственных своих глазах был воином, захватившим законную добычу той войны, которая не прекращалась ни на миг при жизни 35 поколений после того, как англосаксонские захватчики вытеснили его предков в горы». «Два раза в год они собирались в большие группы и совершали набег на южные области, а затем возвращались назад и вновь рассеивались», — читаем мы в отчете времен королевы Анны, известной нам по замечательному фильму «Стакан воды».
Период 1689–1749 гг., кстати, равный по продолжительности Кавказской войне, был наиболее критическим. Династия Стюартов после свержения с английского престола нашла всемерную поддержку в Хайленде. И дело отнюдь не ограничивалось локальными партизанскими действиями. В 1715 и 1745–1746 гг. десантировавшиеся из Франции Стюарты быстро сколачивали целые армии, с которыми шли на Лондон. Для разгрома шотландцев при Каллодене англичанам пришлось перебрасывать войска с континента, где шла очередная война.
Примирение с Хайлендом проходило по максимально жесткому сценарию. Горцам под страхом смертной казни запретили носить не только оружие, но даже килты. Не спасали никакие отсылки к этнографическим особенностям, за появление без штанов могли расстрелять. Представителей особо упорных кланов депортировали в заморские колонии, а их замки сносили.
Уже через 20 лет ситуация радикально изменилась. Лояльность короне у горцев одержала верх над лояльностью клану. В свою очередь в Лондоне, где в начале века забивали камнями шотландских пленных, наследник престола не гнушался ходить в килте, еще недавно ассоциировавшемся для его английских подданных со словом «вор». Знаменитый политик-радикал Джон Уилкс, негодовавший на «растворение имени англичанина в имени британца», громко вопил об измене, когда в 1762 году пост премьера впервые занял шотландец лорд Бьют, но большинство не увидело в этом ничего скандального. Полки хайлендеров покрыли себя лаврами в эпоху наполеоновских войн. Одним из самых прославленных, 79-м, командовал сэр Алан Камерон, дед которого пал при Каллодене, а двое сыновей — в боях с французами.