«Я всегда считал, что хорошо понимаю западный мир»
Как владельцу группы «Ренова» Виктору Вексельбергу живется под санкциями.
Миллиардеру Виктору Вексельбергу крупно не повезло — в апреле 2018 года он попал под санкции США. При этом в отличие от других участников списка Forbes, которых постигла та же участь, владелец «Реновы» считался в Америке своим человеком: там у него был бизнес и благотворительные проекты, его партнер и институтский друг Леонард Блаватник — американец, в США родился и до сих пор живет его сын Александр. Вексельберг может поехать в Швейцарию, но не может ничего сделать с акциями швейцарских компаний, которые составляют большую часть его состояния. На его счетах в западных банках заморожено уже более $1,5 млрд. В последнее время бизнесмен в основном занимался общественной работой — возглавлял фонд «Сколково» и попечительский совет Еврейского музея и центра толерантности. Первой должности он лишился в конце прошлого года, второй лишится в феврале этого. В интервью Forbes он рассказал, как будет жить дальше.
В: Два года назад вы говорили, что фонд «Сколково» — ваш основной проект, который занимает 50% вашего времени. В середине декабря 2020-го было объявлено, что в результате реформы институтов развития «Сколково», «Роснано» и еще шесть структур перейдут под управление ВЭБ, а перед самым Новым годом вместо вас главой совета директоров фонда стал председатель ВЭБ Игорь Шувалов, а вы возглавили попечительский совет «Сколтеха». Что это для вас значит?
О: Завершилась первая десятилетка «Сколково», наступает новый этап, который требует новых задач. И развитие «Сколтеха» — один из ключевых приоритетов на грядущие 10 лет. Образование я считаю архиважным, и поэтому было решено, что я займусь дальнейшим развитием именно этого направления — укреплением роли «Сколтеха», превращением его в инновационно-исследовательский хаб для всех институтов развития. Десять лет назад, когда начали появляться институты развития, была идея формирования так называемого инновационного лифта. Предполагалось, что каждый такой институт будет отвечать за какой-то свой сегмент и за счет координации усилий можно будет сосредоточиться на продвижении наиболее передовых проектов и выращивании тех самых «единорогов», которых все так хотят видеть у нас в стране. Пока не у всех все получилось. Но все же развивается по спирали. Мне видится, что интеграция основных российских институтов развития под эгидой ВЭБ — это правильный шаг.
В: Какие итоги 10 лет работы фонда «Сколково» вы могли бы назвать самыми важными?
О: Одно из лучших достижений — это появление Сколковского института науки и технологий, «Сколтеха». У него уже больше тысячи выпускников. Это люди другой философии, другого взгляда на жизнь. Они уверены в том, что на инновациях можно зарабатывать. «Сколтех» — сердце «Сколково». Мы сумели переломить представление о том, что в России невозможно построить высокотехнологичный, инновационный бизнес. Те, кто поработал с нами, убедились, что вовсе не обязательно уезжать в Кремниевую долину, в Германию или в Сингапур. В России появилось место, где помогут, выслушают, подскажут, продвинут. Это большой успех.
В: А какие самые яркие проекты вам вспоминаются?
О: Благодаря «Сколково» в России заработал первый Научно-технический центр тонкопленочных технологий, ставший базой для формирования в стране солнечной энергетики, созданной буквально с нуля.
«Сколтех» разработал программное обеспечение, позволяющее собрать базовую станцию 5G из доступных на открытом рынке аппаратных компонентов. Это обеспечивает полную независимость от зарубежных поставщиков. Прототип этой базовой станции был испытан совместно МТС и «Сколтехом» — теперь в Сколково есть первая в России пилотная зона 5G с российским оборудованием.
Ученые «Сколтеха» совместно с коллегами из IBM Research впервые в мире создали полностью оптический транзистор, работающий при комнатной температуре и обладающий рекордным быстродействием. Это начало очередной революции в мире электроники.
В: Вы не раз подчеркивали, что в «Сколково» вы лично ничего не зарабатываете, а наоборот, тратите на него много денег. Какие еще благотворительные проекты для вас столь же важны?
О: Мне кажется, рано или поздно любой человек ощущает потребность делать добрые дела. Но благотворительность бывает разная: можно просто пожертвовать деньги на хорошие, добрые проекты и не принимать в них личного участия, а можно еще и отдавать часть своего времени, эмоций. Второй вариант больше подходит под мое определение благотворительности, дает своего рода обратную связь. Поэтому я всегда стараюсь заниматься проектами, которые находят отклик в моей душе. Это и Еврейский музей и центр толерантности, и Музей Фаберже, и реконструкция музея-усадьбы «Архангельское», и «КЭС-баскет». И конечно, наши музеи — Третьяковская галерея, Пушкинский музей, Эрмитаж, Политехнический музей.
В: Вы особенно активно занимаетесь еврейской темой — возглавляете попечительский совет Еврейского музея и центра толерантности, входите в бюро президиума Российского еврейского конгресса. Но ведь вы же сами не еврей?
О: Да, я вырос в украинской семье, все мои остальные родственники, кроме папы-еврея, были украинцами — мама, дяди, тети. Культурологически мы жили как нормальная советская российско-украинская семья — нашим языком был русский. О том, что Вексельберг — еврейская фамилия, я в детстве даже не задумывался. Понял это только в Москве, когда не смог из-за фамилии поступить в МГУ и пошел учиться в МИИТ на автоматику и вычислительную технику.
В: А в школьном журнале у вас напротив фамилии что было написано? Русский?
О: Да, именно так. Папа — еврей, мама — украинка, а я — русский. Трагическую историю семьи отца я узнал, когда был уже взрослым. Приехал на каникулы в Дрогобыч и стал расспрашивать отца. Выяснилось, что вся его семья, 17 человек, во время войны была согнана в гетто. Самого отца в городе не было, он воевал. В конце войны, когда немцы отступали, они за три дня уничтожили все гетто, около 12 000 человек. На месте, где их расстреливали, в советские времена не было никаких опознавательных знаков, были просто братские могилы в лесу. В 1990-е мы с папой создали там мемориал.
Из всей семьи выжила только папина двоюродная сестра — ее спасли украинцы, четыре года прятали в лесу в землянке. После войны она сумела убежать в Америку, я с ней встречался в Нью-Йорке. Она еще в 1960-е нашла папу, писала ему, но он не отвечал. А тем украинцам, которые ее спасли, посылала какие-то небольшие деньги. Я потом их нашел, но они испугались — просили никому в городе не рассказывать, что они прятали в войну еврейскую девочку. И их дети до сих пор просят. Папа говорил, что я никогда не смогу понять, насколько было страшно — евреев убивали же не столько немцы, сколько националисты. И эта национальная ненависть никуда не делась, ее просто притушили, припрятали.