За пять минут до начала
Не выходя из дома, мы побывали в Перми, Ижевске, Красноярске и попробовали разобраться, готовы ли регионы России к пику эпидемии. Однозначного ответа нет. Но ответ на попутно возникший вопрос, почему медики будут работать, несмотря ни на что, звучит четко: потому что потом тоже будет жизнь, и слабости мы себе в ней не простим
Михаил Суханов — заместитель министра здравоохранения Пермского края идет по пустому белому коридору кардиодиспансера, держа телефон на вытянутой руке. Рядом с ним спешит главврач Кирилл Прохоров в белом халате, периодически он попадает в кадр.
— Это кардиодиспансер, — говорит Суханов в камеру. — Бывший Институт сердца. Он станет первой больницей, куда будут массово поступать тяжелые пациенты с коронавирусом. Видите палату? Это бокс на двоих.
Камера обходит кругом пустую палату, где белое все — кровати, столики, занавески.
— Вы видите, что здесь есть все необходимое оборудование? — Камера задерживается на аппаратах искусственной вентиляции легких. — У нас все готово.
— А почему именно кардиодиспансер был выбран для размещения пункта приема тяжелых инфекционных больных? — спрашиваю из Москвы я.
— Кардиодиспансер состоит из двух корпусов. — Суханов возвращает камеру на себя, и в ее обзор попадает его подбородок, наглаженный ворот рубахи, отложной воротник халата и торжественно-мрачное лицо рыжего главврача. — Один корпус работает полностью на кардиологию, оказывает плановую помощь. А из этого корпуса мы сделали инфекционную больницу, да, она пока пустая, но мы в режиме пятиминутной готовности.
— А вы? — зову главврача, и Суханов переводит камеру на его озабоченное лицо. — Вы кардиолог. Вам не страшно будет заниматься инфекцией?
— Не страшно. — Суханов возвращает камеру на себя, не давая сказать главврачу. — Кардиологи — самые отважные люди. — Он улыбается, имея в виду и себя тоже: Суханов — хирург-кардиолог.
— Смотрите, — говорит Суханов, — это реанимационный зал.
Камера не торопясь осматривает своим глазом ряд кроватей под белыми простынями, на которые с потолка из квадратов освещения падает белый неживой свет. Здесь картинка становится особенно тревожной, и кажется, будто не привыкшие пустовать кровати ждут и зовут пациентов.
— Этот зал и раньше был реанимационным для совсем тяжелых больных, — говорит Суханов. — Сейчас те пациенты с коронавирусом, которым требуется реанимационное лечение, находятся в инфекционной больнице. Но, возможно, на следующей неделе мы начнем загружать эту.
— Пациент в критическом состоянии — это наш профиль. — На экране появляется главврач. — Мы возьмем тяжелых инфекционных пациентов, полечим их и вернем инфекционистам.
— Вам страшно? — спрашиваю его.
— Ему не страшно. — Суханов возвращает камеру на себя. — У нас секретный врачебный иммунитет.
— В случае чего, — доносится голос главврача, — мы не будем уходить домой. Будем здесь ночевать и работать.
— Здесь мы можем развернуть триста двадцать коек, из которых пятьдесят будут реанимационные, — говорит Суханов.
— А если больных будет больше?
— Но это не единственная больница в Перми, которая будет их принимать.
— Что у вас со средствами индивидуальной защиты? У медиков маски есть?
— Смотрите… индивидуальный столик пациента. — Камера останавливается на столике с большой бутылкой обеззараживателя и салфетками. Камера выходит в коридор, быстро перемещается. Упирается в ряды коробок. Долго держится на них без звука, а потом голосом Суханова произносит: «Всё это — средства индивидуальной защиты. Недостатка в масках нет».
— А еще на первом этаже сейчас проходит лекция на тему коронавируса для всех сотрудников, — говорит Суханов, повернув телефон к себе. — Сейчас во врачебном коллективе сплоченность чувствуется как никогда. Мы все прекрасно понимаем ситуацию. Я сейчас могу с ответственностью сказать, что наши врачи готовы лечить тяжелых пациентов.
— Но почему же врачи жалуются не недостаток средств индивидуальной защиты?
— Я бы не сказал, что у нас такая проблема есть. У нас главные врачи очень запасливые. И когда мы начали проводить мониторинг, то увидели, что, в принципе, средства для работы есть, а если не хватит, то дополним. В Пермском крае есть собственное предприятие, которое уже работает в авральном режиме и выпускает средства защиты. Мы должны успеть до кризиса… у нас тут полная боевая готовность. — На экране появляются его жизнерадостные голубые глаза, а рядом с ним в камеру серьезным тяжелым взглядом смотрит главврач кардиодиспансера.
Шестерки подневольные
Медбрат Андрей сидит за столом, сложив перед собой крупные руки, как на уроке. Он работает в бригаде скорой помощи в Перми. У него круглое лицо добродушного пышущего здоровьем человека.
— Мы не обеспечены средствами индивидуальной защиты, — говорит он. — Их просто катастрофически не хватает уже по многим больницам в нашем городе. Я учусь в университете, и одногруппники, которые тоже работают, рассказывают: им спускают приказы от главных врачей, что маски пора шить самостоятельно. У нас на скорой тоже такой приказ в устной форме появился сегодня. Когда я утром уходил со смены, то спросил у нашего старшего фельдшера, сколько масок осталось. Их осталось штук триста, и я так примерно прикинул, что нам их хватит на три смены — на сегодня, завтра и послезавтра. А после этого маски закончатся, и мы наших пациентов от себя защитить тоже не сможем.
— Вам в эти недели часто попадаются пациенты с подозрением на коронавирус?
— Пока не так часто. На последней смене мы увезли на скорой четыре пневмонии подряд. Но на этапе скорой помощи очень сложно поставить диагноз — это та пневмония или другая. На предпоследней смене мы везли девушку, которая через одного была в контакте с подтвержденным коронавирусом.
— Что на вас было из средств защиты?
— Мы были не в курсе этого ее контакта, мы о нем узнали, когда уже были на вызове. Поэтому мы зашли к ней просто в перчатках и медицинских масках на лицах. А у нас для таких случаев предусмотрен «противочумный» костюм. Хотя на самом деле это просто смешные тряпки хлопчатобумажные. Они только для виду, толком ничего не прилегает, все сквозит.
— А как вы узнали, что девушка все-таки была в контакте с заразившимся человеком?
— Она сама сообщила, когда мы уже были у нее и собирали анамнез. Сказала: «Я никуда не ездила, но общалась с девушкой, которая общалась с другой, у которой подтвердилось».
— И что вы в этот момент почувствовали?
— Эмоция выразилась одним простым словом в моей голове — несколько нецензурным. Я прекрасно понимал, что она сама не виновата. Это не она себе вызывала скорую, а ее отец. Вызов был передан на скорую с неотложной помощи. И, может быть, в процессе передачи информация о ее контакте потерялась. Поэтому я чувствовал недовольство не этой девушкой, а системой, которая не сообщила мне данные этого вызова. И я, конечно, расстроился.
— Значит, через одну смену у вас уже не будет масок. И как вы будете ездить на вызовы — с открытыми лицами?
— Нет, мы должны быть с личными масками. Нам сказали: «Шейте из бинтов».
— Вы умеете шить?
— Опыт есть. И, видимо, момент, когда придется взять в руки нитку с иголкой, близок.
— А вы понимаете, что теперь вы из-за контакта с той девушкой в группе риска? — спрашиваю я, и медбрат Андрей нервно встает с места и пересаживается в глубокое кресло, показывая мне другую сторону квартиры.
— Да. Абсолютно понимаю. Я связался с ее отцом и попросил его сообщить мне информацию о ее диагнозе. Позже он сообщил, что у нее грипп.
— Вас бросают на вызов, не предупреждая об опасности. Не обеспечивают масками. Почему вы не уволитесь?
— Понимаете… — Андрей меняет положение в кресле. — Да тут такой момент двоякий… У нас, конечно, близко нет таких «противочумных» костюмов, как в Италии. Но, с другой стороны, у нас есть кадровый дефицит сейчас. По приказу Минздрава бригада должна состоять из двух человек как минимум. Но из-за этого дефицита в бригаде может остаться только один работник. Если я уйду, то кому-то придется сутки делать мою работу. А это тяжело, когда ты делаешь работу, которую полагается делать двоим. Плюс я понимаю, что я не умру, даже если заражусь. Я молодой. Статистика говорит, что смертность среди молодых низкая. Значит, я перенесу болезнь в легкой форме. Заразиться я особо не боюсь. Но я боюсь заразиться и начать заражать остальных. У нас большая часть пациентов по вызовам — это пожилые люди с кучей хронических болезней. Поэтому приезжать к ним без средств защиты — это… это, наверное, можно считать за какой-то акт терроризма, что ли.
— Бывает, что пациенты вас расстраивают или обижают?
— Да, был такой вызов буквально три дня назад. В три часа ночи вызвали на температуру у ребенка, которая держалась не первый день. Мама и папа были в состоянии алкогольного опьянения. Мы зашли, я абсолютно спокойно сидел на вызове, ждал указаний. Доктор собрала анамнез и начала давать указания. Мама ребенка поворачивается ко мне: «А вы что просто так сидите?! Давайте записывайте! Потом бумажку мне отдадите!» Мало того, что в обязанности скорой это не входит, и, по сути, мы не должны ездить на ОРВИ, тем более в три часа ночи. Я такой: «Чего вообще?» Естественно, про себя. Вслух такое говорит чревато. Наконец мама согласилась на госпитализацию и попросила нас выйти из квартиры, чтобы не мешать собираться. Мы вышли, ждали, она не вышла. Доктор зашла к ней обратно, и услышала, что с нами никуда не поедут и будут на нас жаловаться. И она пришла на подстанцию и пожаловалась.
— Вам было обидно?
— Ну конечно. Но я прекрасно понимаю, что это все связано с развалом системы здравоохранения. И, в частности, ее первичного звена. Негатив, который они нам высказывают, адресован тем, кто немножечко повыше. Но у людей нет возможности связаться с теми, кто повыше. Поэтому я стараюсь к такому поведению относиться с пониманием, но еще я понимаю, что мое общение с такими конфликтными ребятами все равно ограничено каким-то временем — через двадцать, тридцать, сорок минут все закончится, и я их больше никогда не увижу. И чего мне на них обижаться?
— Почему вы выбрали работу на скорой?
— Я учусь в университете, а ординатура у нас сейчас стала исключительно целевая — после вуза ты получаешь узкую специальность. И ты должен заключить договор с какой-то больницей, а если нет, то учись платно — за сто восемьдесят тысяч в год. А работа в медучреждении даже в качестве среднего медперсонала дает дополнительные баллы. А я собираюсь поступать в ординатуру… Но еще я хотел бы от себя добавить, что, по моему мнению, нас слишком поздно закрыли на карантин, и сейчас количество пациентов с пневмонией будет шкалить. Кха-кха…
— Видите, вы уже кашляете… Вам надо сделать тест.
— Это кашель курильщика. И по поводу тестов… Мне кажется, не помешало бы тестировать медработников каждую смену. Потому что я прихожу на смену и не знаю, не встретился ли я сегодня в магазине с таким товарищем, который, сам того не зная, уже болеет. А я пойду на сутки и начну заражать пациентов. А так меня бы перед сменой протестировали и сказали: «Ты здоров, иди работай». Или: «О-о-о… Давай вали отсюда». Но мы люди подневольные. Шестерки мы обычные. Я попросил доктора позвонить нашей заведующей и спросить, как нам дальше быть после контакта с той девушкой. Я искренне надеялся, что нам скажут: «Ребята, раз так, то вам не стоит сегодня работать». Но нам сказали… — Андрей машет рукой, как будто брезгливо отделывается от кого-то мелкого.
— А какая у вас зарплата?
— Я учусь, поэтому брал чуть больше ставки, и у меня выходило двадцать, иногда двадцать две тысячи. Сейчас я решил заткнуть собой кадровый дефицит и набрал больше смен. Буду работать в два раза больше, но получу в лучшем случае тридцать тысяч рублей.
— Если не из-за денег, то из-за чего вы так поступили?
— Не знаю…
— За последние недели две сколько у вас было пациентов, у которых можно заподозрить коронавирус?
— Человек десять-двенадцать на моих вызовах.
— Я хотела бы изменить в статье ваше имя, поскольку я получила от вас информацию, которая может вам навредить. Вы не против?
— Против. Да, эта информация может мне навредить, но я считаю, что ситуацию нужно оглашать такой, какая она есть. Ради людей. А анонимность будет только мешать.
Несмотря на сопротивления героя, автор статьи приняла решение изменить его имя.
Красная линия
У входа в стоматологическую клинику профессор Николаенко сталкивается с невысокой женщиной в медицинской маске. Он приглядывается к ней, пока не разобрав: та защищается от коронавирусной инфекции или она его профильная пациентка.
— Наконец я до вас добралась, — начинает женщина. — Позвонила в железнодорожную кассу, сказала: «Мне билет из Екатеринбурга до Красноярска». Мне сказали: «Мы билеты не даем». Я поехала на вокзал, говорю: «Давайте билет! У меня экстренная необходимость!» — тараторит она. — Мне сказали: «Билеты-то мы даем, люди ездят, ничего не закрыто. Но смотрите, вас могут остановить». Я взяла билет, села в поезд, до Иркутска со мной только четыре человека ехали!
— До какого Иркутска? — опешив, спрашивает Николаенко.
— Тьфу! До Новосибирска. А потом к вам — в Красноярск.
Николаенко, продолжая вести прямой эфир, открывает дверь клиники. Из-за стойки выходит женщина в белом халате и подносит ко лбу Николаенко бесконтактный термометр.
— Тридцать шесть и шесть. Вы видите, — говорит в камеру телефона Николаенко. — Мы температуру на входе всем измеряем и руки обрабатываем.
— Мне просто тяжело дышать, — продолжает женщина у его за спиной. — Мне экстренно. Я не могу окончания карантина ждать. А если бы меня на дороге остановили, я бы сняла маску, и все им показала.
Она снимает маску, подойдя к камере. Под ней вместо носа оказывается дыра, ведущая в глубокую темноту ее лица. Женщина стоит так, словно ее уже задержали за нарушение и фотографируют, а она молча одним своим видом дает понять, почему ее нельзя задерживать за нарушение карантина.
— И куда я — такая? Спасибо вам, докторам! — говорит она, повернувшись к Николаенко.
— Это онкология, — говорит о ней Николаенко, усаживаясь в кресло в своем кабинете. — И таких пациентов невозможно отменить, они добираются, несмотря на все кордоны, потому что установка эпитеза (лицевого протеза, необходимого после операции по причине онкологии или аварий, калечащих лицо человека. — М. А.) планируется в течение двух лет. Мы ей два года назад устанавливали эпитез, но их положено менять раз в два года. На днях другая приезжала — из Челябинска. У нее вообще была огромная дыра на лице.
Мы успели получить поддержку от фонда в сорок миллионов в последний день — пятого марта. И едва успели взять новое помещение и оборудование под новую клинику, прежде чем все рухнуло окончательно. Я имею в виду курс рубля. А тут еще и карантин ввели. Сейчас к нам едут за эпитезами со всей России. Нас стали включать в квоты, а получение квоты — процедура длинная. Квоты оплачиваются фондом социального страхования. Еще несколько лет назад мы устанавливали людям эпитезы на свои деньги. Но ведь совсем другое дело, когда тебя государство в этом поддерживает.
— А вы продолжаете работать в обычном режиме? — спрашиваю я.
— Нет. У нас две клиники. Мы одну закрыли. А эта в неотложном режиме оказывает стоматологическую помощь и установку эпитезов. Ну не может человек без носа ходить… Хотя были разговоры, что одну клинику в Красноярске уже оштрафовали на шестьсот тысяч за то, что продолжала работать. Но мы выполняем все приказы: принимаем только неотложных пациентов. Мы тут вообще спокойно на происходящее смотрим. Я общаюсь со многими главными врачами, они говорят, что меры приняты. Персонал не выходит из больницы скорой медицинской помощи. Они там находятся две недели, потом заходит другой персонал, а этот отправляется на карантин. На днях я общался с краевой больницей. Там как были сезонные пневмонии, так они и есть. Но у нас вообще в Красноярске нет паники, мы надеемся, что нас, как от немцев, так и от коронавируса спасут большие территории. Мы тут по домам, как в Москве, не сидим. Да, детские площадки оцепили, ну вокруг них с детьми гуляют. Вот показать вам хирургический набор? — Он встает с места и переводит камеру на блестящий чемоданчик, лежащий на столе. В чемоданчик попадает луч солнца, и поэтому, когда Николаенко его открывает, деталей не видно. — Да, это магниты и решетки для установки эпитезов, шприцы, специальные отвертки. Это производится красноярским заводом. Он сейчас работает в особом режиме. Там две-три тысячи человек работает — близко друг к другу. И он не закрыт.
— А что вы этим хотите сказать?
— Выводы делайте сами. Но они точно не работают для того, чтобы произвести для нас этот набор. Мы тоже не планируем останавливать работу. Но администратор, отвечая на звонок, спрашивает: «Что вас беспокоит?» И если человек хочет пломбочку, то мы его не можем сейчас взять. Но человека с флюсом возьмем.
— А что вы называете контролируемой ситуацией?
— Знаете, есть такая красная линия… Условно говоря, в сутки поступает десять тяжелых больных, и система справляется. Поступает двадцать тяжелых больных, и система справляется. Поступает пятьдесят — справляется. А поступает триста — и уже не справляется. И тогда начинается медицинская сортировка: помощь оказывается тому, кого больше шансов спасти. Вот к этой красной линии наша система и готовится. А где она, эта линия, я не знаю. Знаю только, что у нас в Красноярске солнце, нет паники, и мы в тонусе. — Николаенко отключается, экран гаснет.
Зам троих
На экране снова появляется Суханов, уже в своем кабинете.
— У нас тоже есть свой отрицательный пример, — говорит он. — Врач прилетел из-за границы, никому об этом не сказал, ходил на совещания. Я единственный зам, который не пообщался с ним. Остальные на карантине. Меня работа любит, я сейчас работаю за трех замов.
В Перми от пневмонии умерла тридцатишестилетняя журналистка с коронавирусом. Ее друзья в сети сейчас критикуют Минздрав и говорят, что первый ее тест был отрицательным и, возможно, поэтому не было вовремя скорректировано лечение.
Результат ее теста мы, к сожалению, получили посмертно. Но она все равно получала все вирусное лечение, которое сейчас принято алгоритмом лечения коронавирусной инфекции. Это же не значит, что мы не поставили диагноз и ее не лечили. Мы ее лечили от двусторонней пневмонии. А коронавирус был под вопросом, и мы ждали, когда придет окончательный результат. К сожалению, она очень быстро затяжелела в связи с ее мотофункциональными особенностями. С самого начала это был тяжелый случай. Сейчас мы знаем, что у нее была коронавирусная инфекция, и обычно при ней бывает двусторонняя сливная пневмония, а у нее пневмония развивалась односторонне, потом только второе легкое присоединилось. Но это уже персональные данные. Я лично ее тоже консультировал. Но непрофессионалы не должны судить о том, что правильно или неправильно было сделано. Нельзя ставить диагноз по телефону или через интернет. Знаете, общество не совсем серьезно относится к происходящему, поэтому нам легче выдавать всю информацию, чтобы люди на чужих примерах понимали всю серьезность ситуации. А мы с самого начала к этой проблеме отнеслись гиперсерьезно. Мы сразу очно и заочно рассмотрели базы, на которых мы будем размещать пациентов, рассмотрели оборудование, которое уже есть в официальных документах. Мы проверяем больницы на предмет недооснащенности. И нам странно, что все говорят об аппаратах ИВЛ, но никто не упоминает бронхоскопы, а они тоже будут нужны. Потому что, если люди будут массово поступать на ИВЛ, им придется делать бронхоскопию, и бронхоскопов может не хватить.
— А сколько у вас аппаратов ИВЛ?
— К цифрам нужно подходить осторожно. Мы посчитали, у нас по краю семьсот семьдесят один аппарат. Но не надо забывать, что у нас не только одна болезнь, у нас остаются и другие заболевания, которые требуют искусственной вентиляции легких. И этих пациентов мы должны включать в наши предварительные расчеты. У нас выделены значительные средства на покупку этих аппаратов и сопутствующей аппаратуры. Сейчас в России бум на эти аппараты, все бросились их покупать. И уже тот, кто успел первым их купить, и будет выглядеть лучше и подготовленнее.
— А вы успели?
— Мы готовы к более тяжелым и значимым последствиям. Если будет резкий всплеск заболеваемости, респираторная поддержка пациентам будет оказана.
— Вы сказали: «Кто успел, тот и будет выглядеть лучше». А что важнее — выглядеть лучше или спасение людей?
— Как практикующий врач, к медицине я отношусь с практической точки зрения и с точки зрения здорового цинизма. Статистика имеет для меня не последнее значение. Для того чтобы оценить реальную готовность, вы видели, мы общаемся с главврачами, смотрим реанимационные места, смотрим в принципе готовность инфраструктуры. Все говорят об аппаратах ИВЛ, но никто не говорит о количестве розеток в каждой палате. Ну да, это банально. А мы смотрим количество розеток, и если в больнице мне показывают изолированный бокс со словами: «У нас все готово», а в нем две розетки, — то я отвечаю: «Хорошо… А вы просчитали мощность всей аппаратуры?» И вот в этих мелочах тоже наша забота о пациентах. Если мы посчитаем каждую мелочь, то вот тогда пациент будет и облюбован, и облизан. Мы все ожидаем пика. И мы на каждом шагу должны подготовиться. И подстелить соломку — даже если будем падать, чтобы упасть помягче. Еще имейте в виду, что врачи реаниматологи не сталкивались с тяжелыми инфекциями. У них есть страх, как и у любого другого человека. И мы их тоже должны поддержать и рассказать им, как себя защитить и как себя застраховать, то есть что конкретно будет являться страховым случаем. Мы должны предоставить им какие-то льготы, возможность повышенного заработка. Чтобы люди не чувствовали, что их бросили на передовую и оставят наедине с болезнью, если они заразятся. А это реально передовая. — Он умолкает и улыбается. — Время сейчас расставило все точки над i. И стало сразу ясно, что самая важная профессия в мире — это, слава богу, не менеджеры, а простые врачи, которые спасают людям жизнь. Надеюсь, общество скоро поймет, что не надо врача винить во всех смертных грехах, а иногда можно к нему подходить и говорить «спасибо». — Улыбаясь, Суханов исчезает с экрана — уходит работать за трех замов.
Реанимационная мозоль
На экране на фоне синеватых обоев появляется всклокоченная голова реаниматолога. Он говорит из Перми.
— Ну дело в том, — начинает он, — что наша больница пока не принимает пациентов с коронавирусом. К нам пока везли пациентов с пневмонией, которая неконтактная. Но сейчас у нас в городе уже появляются люди с коронавирусом, которые не были за рубежом и не контактировали с теми, кто был.
— А есть риск, что у тех пациентов с пневмонией, которых привезли в ваше отделение, все же обнаружится коронавирус?
— Да, вполне. Им сделали тесты, но результаты будут известны только через несколько дней.
— И как от этого возможного вируса защищены лично вы?
— Нам выдано несколько наборов индивидуальной защиты, но дано распоряжение не пользоваться до подтверждения случая коронавируса. Только тогда мы можем эту защиту надеть. Но предугадать заранее, подтвердится он у пациента или нет, невозможно.
— А почему нельзя надевать до подтверждения?
— Во-первых, наборов не много. Во-вторых — зачем? Основной посыл руководства — зачем вам эти наборы и респираторы, если пациент не ковид-положительный? Я не могу точно сказать, почему дано такое распоряжение, но когда две недели назад поднимался вопрос, что нас надо такими наборами снабдить, нам пришел ответ на словах: сейчас огромная проблема с поставками этих средств защиты, их просто нет. У нас реанимация на восемнадцать мест. Пациенты поступают тяжелые, их привозят к нам и после операций, и с инсультами, есть еще отдельная реанимация, но она всего на шесть мест.
— Вы хотите сказать, что те, у кого инсульты, и те, у кого пневмония, лежат в одних палатах?
— Да. Нам было распоряжение: укомплектовать палаты так, чтобы в одном крыле были с пневмонией, а в другом — пациенты с иными патологиями. Но учтите, что у нас общий коридор, сестры и врачи те же самые. И смысла у такого изолирования с эпидемиологической точки зрения нет. На моем последнем дежурстве в отделении было только три-четыре случая пневмонии, и есть такие, которые с начала марта лежат. Свежим пациентам мы делали тесты и нашли грипп. Но с коронавирусом ни один не вернулся. А если подтвердится, то не знаю, как получится реализовать меры по изоляции. Приемный покой и наше отделение все равно будут контактировать, и вентиляция у нас общая. Тогда надо будет всю больницу на карантин закрывать. Но на данный момент такие незащищенные медики, как мы, сами могут являться основным очагом распространения инфекции.
— А чем вас нужно обеспечить в первую очередь?
— Индивидуальными масками. ВОЗ рекомендует непромокаемый халат и очки, которые плотно прилегают. Необходим респиратор класса FFP2. Это минимум для анестезиологов и реаниматологов, которые работают непосредственно с дыхательными путями пациентов. Когда приходится интубировать, мы буквально глазами видим трахею. И такой защиты у нас, конечно, нет. Но нам постоянно говорят: «Если понадобится, дадим. Сейчас у нас есть только на первое время, но потом все будет». Но мы, конечно, ожидаем массовых поступлений, и лично я считаю, что довольно поздно наши управленцы ввели меры по значительной изоляции. Не думаю, что у нас будет как в Италии, но все-таки будет тяжело. У нашего отделения восемнадцать аппаратов ИВЛ, с учетом того, что еще три аппарата полторы недели назад мы отдали Минздраву по его запросу для укомплектования тех баз, где они готовятся к приему.
— А если все-таки средства защиты лично у вас не появятся, что вы будете делать? Уволитесь?
— Варианта уволиться я не рассматриваю. Мы продолжим работать и надеяться, что в какой-то момент у нас появится чем защищаться. А если нет, то домой зараженный я однозначно не пойду. Останусь изолированным в больнице. Но с работы не уйду.
— Почему не уйдете?
— Честно говоря… я не могу объяснить это чем-то логичным. Я затрудняюсь ответить.
— Какие чувства у вас вызывает мой вопрос?
— Чувство грусти и какого-то, наверное, отчаяния. Я понимаю, что мы оказались в ситуации, выхода из которой, по сути, нет. Либо мы уходим и просто… никто… никому вообще не помогает. — Он отстраняется от экрана, и его голос становится далеким и металлическим, как будто сейчас проходит через сгусток отчаяния, о котором он говорит. — Либо мы остаемся.
— Но почему вы не скажете себе: «Государство нас не обеспечило даже костюмами, с меня спроса нет»?
— Не знаю… наверное, не хочется быть таким, как государство.
— Допустим, вы видите, что поступивший человек безнадежен. Вы будете прилагать к его спасению те же усилия, что и в случае подающего надежды?
— Да. Потому что, как минимум, никто не исключает человеческого фактора: я могу ошибаться, считая пациента безнадежным. Опыт показывает, что в итоге получается спасать. Надо стараться до последнего.
— Они ведь при вас умирают?
— Конечно.
— Как вы лично ощущаете момент смерти другого человека?
— У тех, кто выбрал эту профессию, на этом месте — мозоль. Чувства притуплены. Память стерлась за количеством случаев, я их не помню.
— Их не помните. А свои чувства помните?
— Да, это было чувство бессилия. И всегда есть угрызения совести: а все ли я сделал, что мог? И эта мозоль — она не из угрызений нарастает, а из количества случаев, которые повторяются один за другим. Линия, за которой происходит эмоциональный взрыв, отодвинулась. Поэтому взрывов больше не происходит.
— А где красная линия, за которой будет пик эпидемии?
— Не знаю. Но как границу в своих ожиданиях я ее ощущаю. Когда я выходил на сутки в последний раз, то одноразовую маску я себе уже не нашел. Но коллеги заготовили марлевые. Мы как будто откатываемся в те годы, когда была война. И чем ближе линия, тем сильней притупляются эмоции.
— Вы предпочли бы быть анонимным героем моей статьи?
— Нет. Напишите, что меня зовут Николай, я врач-реаниматолог из четвертой больницы. Сейчас не время бояться. Бояться надо не этого.
Врач или человек
Главный врач частной клиники «Медицея» Михаил Копосов говорит из Ижевска. На нем пиджак, он сидит в кресле в своем кабинете и постоянно смахивает пальцем сообщения, которые приходят ему на экран.
— Во мне сейчас борются врач и гражданин, — говорит он с сильно озабоченным выражением лица. — Как врач я понимаю, что по всему миру происходит распространение инфекции. Объявление пандемии связано не с количеством заболевших, а с распространением по континентам. Но как человека меня беспокоят меры самоизоляции, объявленные до тридцатого апреля. Они нанесут неизгладимый вред всей экономике. И тут мне не очень понятно, что страшнее — потенциальная угроза вируса или обеднение людей. Где та тонкая линия, проходящая между тем и другим?
— Как вам кажется, Ижевск готов к эпидемии? Медики в разных городах жалуются на нехватку средств защиты.
— Я буду пользоваться только проверенной информацией. На мой взгляд, первичное звено, а это поликлиники, справляется с объемом пациентов, обращающихся сейчас за медицинской помощью. Муниципальные поликлиники и частные клиники продолжают работать с острыми заболеваниями. Я знаю, что сейчас у нас проводится ревизия всех стационарных мощностей, и к ней надо относиться нормально. Нужно понимать масштаб сил и средств, которые у тебя окажутся в момент неблагоприятного исхода ситуации. И я согласен с тем, что сейчас тестированию подвергаются не все пациенты, а только из группы риска. Здесь я абсолютно на стороне наших Роспотребнадзора и Минздрава. Не нужно тестировать всех заболевших и тем более здоровых людей (за исключением контактировавших с заболевшими) за счет средств государства. Во-первых, если заболевший человек будет знать, что у него коронавирус, ему это знание ничем не поможет, специфического лечения против этой инфекции нет. Лечить будут симптоматику, неважно, коронавирус у тебя или сезонный грипп. Во-вторых, проведение тестирования всем оттягивает ресурсы здравоохранения. Именно это и случилось в Италии: огромное количество болеющих людей начали обращаться за медицинской помощью, и не был включен вовремя инструмент разделения их на потоки — тех, кому необходима госпитализация, и тех, кому она не нужна. Это привело к тому, что ресурс здравоохранения был размазан, как масло по булке. А разговоров о нехватке масок для врачей, которые принимают пациентов из группы риска, мы в Ижевске не слышали. К нам никто не обращался с просьбой поделиться индивидуальными средствами защиты. На примере Ижевска мы пока не видим никакой катастрофы.
— А с доходами есть катастрофа?
— Мы сейчас оказываем только экстренную медицинскую помощь в условиях поликлиники. И у нас спад колоссальный. Сейчас мы принимаем десять-пятнадцать процентов от нашей мощности. Мы сейчас в ужасном положении: частные клиники никто, кроме пациентов, не кормит. И если ситуация затянется, то нас ждут массовые банкротства.
— И кто же в вас побеждает — врач или человек?
— Врач.
Такая погодка
Медбрат Андрей едет с вызова. Он сидит в самом конце машины скорой помощи. Читает с телефона учебник по инфекционным болезням. Все-таки какое-никакое обучение продолжается — дистанционно. Сейчас в университете идет цикл о гепатитах. Смена длится уже семь часов сорок четыре минуты.
Андрей включает прямой эфир и показывает убранство машины, вытягивается оранжевая кушетка. Где-то сбоку сидит врач, которая не хочет попадать в кадр. Сегодня бригада съездила на шесть вызовов. Из них — одно подозрение на пневмонию у человека лет шестидесяти. А до того ездили на перевязку старой трофической язвы. Спать захочется к часам двенадцати ночи, тогда надо будет выпить кофе и перебороть сон до восьми тридцати утра.
Машину трясет. Андрей улыбается в камеру. Раньше, до всей этой эпидемии, когда он ехал с вызовов, потряхиваемый точно так же ездой, то его думы в процентном соотношении можно было описать так: семьдесят процентов мыслей о своих делах, тридцать — о работе. Сейчас мыслей о себе — двадцать процентов, а о пациентах, вызовах, эпидемии — восемьдесят. Потому что все его будущее — работа, планы, зарплата, учеба — напрямую зависят от того, как и когда закончится эпидемия. И что будет дальше? Как будет дальше?
— Андрей, вчера вы затруднились ответить на вопрос, почему вы продолжите работать без средств защиты. У вас было время подумать. Почему вы не уйдете с работы?
— Потому что… — он приближает к камере круглое молодое добродушное лицо, — после эпидемии тоже будет жизнь, и в той новой жизни я себе этого все равно никогда не прощу.
Машина останавливается. Андрей выскакивает из нее. Переворачивает телефон и показывает подстанцию, желтые машины скорой, ждущие вызова. Показывает серое небо и кучные мрачные облака.
— Вот такая у нас погодка, — говорит он. Возвращает камеру на себя. — Не болейте. Пожалуйста, не болейте!
Фото автора
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl