«Не внимая голосу совести»
«Око за око» — не лучший принцип для современного правосудия. Но даже оно соглашается, что иной раз лучшее, что можно сделать, это не преследовать того, кто выглядит (а может, и является? кто ж знает...) посланцем иного, Высшего суда.
Пролог (Симферополь, 1899 год)
27 октября 1895 года отряды (а правильнее сказать, банды) вооружённых турок напали на населённый армянами старинный город Байбурт, расположенный на северо-востоке Османской империи. Позже иностранные консулы доложили своим правительствам, что все армяне мужского пола были перебиты или заключены в тюрьму. Разграблено было четыреста домов, число убитых достигало тысячи. В окрестностях города было разрушено сто шестьдесят пять деревень.
29 апреля 1899 года турецкий армянин Киркор Гулгулян, некогда житель Байбурта, потерявший в этой резне всю семью, встретил в кофейне российского Симферополя турка Хассана Милий-оглы. Тот узнал его и сказал: «Здравствуй! Я помню твою фамилию!» На фамилии у Хассана была хорошая память: будучи ростовщиком, он нажил состояние на выбивании долгов у армянских беженцев — тут без памяти никак. Гулгулян тоже помнил своего внезапно встреченного собеседника. Именно Хассан в тот страшный октябрьский день убил его отца и братьев, не заметив спрятавшегося за шкафом Киркора.
Вечером после нечаянной встречи Гулгулян, вооружённый кинжалом, набросился на группу из пяти турок, возвращавшихся домой из кофейни; его интересовал только один из них, и он его настиг. Одного удара кинжалом в сердце оказалось достаточно.
Полгода спустя дело рассматривал Симферопольский окружной суд. Обвинение было предъявлено по ст. 1453 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных — «предумышленное убийство»; её пункт 3 гласил: «когда для учинения своего злодеяния убийца скрывался в какой-либо засаде...» Гулгулян несколько часов ждал свою жертву в засаде. За это предусматривалась как минимум пятнадцатилетняя каторга.
Карабчевский.
Фото 1913 года
По злой иронии истории вжилах защитника Гулгуляна Николая Карабчевского, одного из самых знаменитых адвокатов Российской империи, текла турецкая кровь: правнукмаленького турчонка, захваченного при штурме Очакова и ставшего впоследствии виднымвоенным, Николай Платонович знал секрет происхождения своей фамилии («кара» по-турецки — «чёрный»). Темнеменее никакие «голоса крови» его не беспокоили, и симпатии его, как и всей российской интеллигенции, были на стороне гонимого и уничтожаемого народа.
«Это были бедствия, в которых преувеличение невозможно потому, что действительность превзошла самое необузданное воображение!». Уильям Гладстон, премьер-министр Великобритании
Суд очень не хотел «прояснения контекста»: шло складывание блоков будущей Великой войны, Турция лавировала, Россия не хотела лишний раз раздражать правительство Блистательной Порты. Из Петербурга прозрачно намекали, что суду лучше озаботиться формальной стороной содеянного и не копаться в мотивах и предысториях. Председательствующий несколько раз пытался направить речь защитника в политически безопасное русло: «Господин защитник, прошу вас не касаться... Это не было предметом следствия и не имеет отношения к делу».
Карабчевский считал иначе: всё произошедшее на симферопольской улочке является непосредственным следствием чудовищного бесправия и беззащитности армян-христиан в Османской империи. Понимая, что для коронных судей — профессиональных юристов — убийство всё равно остаётся преступлением, независимо от того, сколь бы чудовищны ни были предшествовавшие ему действия жертвы, он апеллировал к присяжным: «От человека мы вправе требовать лишь человеческого. Забыть, простить Хассану мог бы разве “сверхчеловек”. Не ищите его в несчастном, жалком Гулгуляне. Ваш суд также только суд человеческий. Что сверх человека, то уже Божье, и нам остаётся только посторониться... Посторонимся!»