Леонид Соловьёв
1
Есть книги, мимо которых я пройти не могу — вне зависимости от того, есть они у меня или нет; да сегодня большинство книг скачивается из сети, но вечна ли сеть? Поэтому на всякий случай я ими всегда запасаюсь, как человек с опытом голода всегда держит на антресолях запас консервов. И потому я только что купил на Арбате за сто рублей «Повесть о Ходже Насреддине» — эта книга была в советское время так же дефицитна, как «Мастер и Маргарита», и почти так же цитируема, как дилогия о Бендере. В общественном мнении ей повезло меньше, судьба и мировоззрение её автора — далеко не такая истоптанная тема, как биография и взгляды Булгакова. Между тем Леонид Соловьёв кажется мне писателем ничуть не меньшего масштаба, и книга его по меркам сталинского времени — ничуть не меньшее чудо. Правда, кроме дилогии о Ходже Насреддине, он ничего гениального не написал: «Иван Никулин, русский матрос» и, допустим, «Книга юности» — произведения замечательные, но совсем не того класса. Ну, так и Де Костер, хоть «Фламандские легенды» и «Свадебное путешествие» — отличные книги, но не «Уленшпигель» же. Главную книгу можно написать одну, прочие — подготовительные этюды или воспоминания.
Все, кто вообще слышал о Соловьёве, знают, что он сидел и что вторая часть «Насреддина» — «Очарованный принц» — написана в заключении. Так получилось, что начальник лагеря узнал его, читал первую повесть и дал ему возможность написать вторую. Именно контраст между этой ослепительно праздничной книгой и местом её написания обеспечил Соловьёву особенно благодарную память читателей, но вот в чём чудо «Насреддина»: сквозь реальность арабского Востока XIII века нигде не проступает реальность лагерная. Лишь в очень немногих эпизодах он проговаривается — можно понять, что не в курортных условиях это сочинялось. Ну, например:
«Всё, всё проходит; бьют барабаны, и базар затихает — пёстрый, кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений; становится вокруг тихо, просторно, с неба льётся грустный закатный свет, — близится вечер, время подсчёта прибылей и убытков. Вернее — только убытков; вот мы, например, многоскорбный повествователь этой истории, не можем, не кривя душой, похвалиться, что заканчиваем базар своей жизни с прибылью в кошельке.
Прервём наши грустные размышления; зачем переживать нам старость дважды, один раз — в предчувствиях, а второй — наяву? Не так уж много дней подарено нам, чтобы могли мы тратить их с подобным безрассудством, позволяя будущему пожирать настоящее; полдень позади, но до закатных барабанов ещё далеко, и базар ещё шумит полным голосом; торгуют все лавки, затоплены тысячами людей ряды, волнуются и гудят площади; крики водоносов сливаются с гнусавыми воплями нищих и пением дервишей, скрипят арбы, ревут верблюды, звенят молотки чеканщиков, рокочут бубны шутов и плясуний, харчевни расстилают свои пахучие дымы, блестит под солнцем шёлк, переливается бархат, играют узорами дорогие ковры — нет конца базару, и нет предела его богатству».
Но эти лирические отступления немногочисленны, а нужны они для того… то есть автору они нужны были, чтобы горько пожаловаться, и мы его понимаем. Но читателю нужны они затем, чтобы соотнести себя с автором, чтобы собственная наша жизнь показалась нам не безнадёжной, хоть и печальной; чтобы наедине с книгой могли мы признаться в том, что заканчиваем базар своей жизни не слишком триумфально. А кто заканчивает его иначе? Для кого закатные барабаны звучат победно? «Всё, всё проходит». Мужественная скорбь Соловьёва, прорывающаяся так редко, утешает нас — и мы вместе с Насреддином готовы к новым приключениям; книга эта написана мудрецом, который всё про нас понимает, и мудрость его милосердна.
Жизнь Соловьёва по нынешним меркам коротка — 55 лет: 1906–1962. Он родился на самом экзотическом Востоке, в Ливане, где его отец служил помощником инспектора северо-сирийских школ Императорского православного палестинского общества. Общество это, содействующее православным паломничествам на Святую землю, существует по сей день, возглавляет его Сергей Степашин. В 1909 году семья переехала в Самарскую губернию, а в 1921 году, спасаясь от голода, — в Коканд. Соловьёв окончил механический техникум и работал ремонтником, в разъездах по Средней Азии наслушался местного фольклора, с 1923 года печатался в «Туркестанской правде», а в 1927 году получил вторую премию журнала «Мир приключений» за рассказ «На Сыр-Дарьинском берегу». Переехал в Москву, поступил на сценарный факультет Института кинематографии. Это был первый набор сценаристов, ускоренный — всего два курса. Тогда же, в 1930 году, Соловьёв издал сборник «Ленин в творчестве народов Востока», с первой и до последней строки написанный им лично. Книга довольно исключительная, достойная Насреддина. Подобная выходка в случае разоблачения сулила бы ему кирдык, но он стилизовался до того убедительно, что и поныне находятся люди, искренне убеждённые, что перед ними подлинный среднеазиатский фольклор. Ну а кто бы проверил, проехав его маршрутами?
Стилизации превосходные — взять, например, песню, записанную якобы в Ферганской области в 1925 году:
Сейчас есть много гафизов, немногим уступающих Фрикату и Нахаяи.
Но поют гафизы не о красавицах и не о цветах:
Они поют о новой свободе,
Они поют об аэроплане,
Они поют о благоденственной будущей жизни, —
Но больше всего они слагают песен о Ленине.
И это они делают потому, что без Ленина не родилось бы никаких песен,
Кроме тех, которые похожи на визг собак, то есть таких, которые восхваляли царя Николая
И его генералов, полковников и солдат.
Ленин дал гафизам право петь о чём угодно, —
И они сразу все запели о нём.
Это достаточно плохо, чтобы быть аутентичным, и вместе с тем почти гениально по точности риторических приёмов; это достойно стилизаций Павла Васильева под творчество казахского поэта Мухана Башметова — стилизаций, никогда и никем не превзойденных.
А некоторые сочинения Соловьёва не уступают Хармсу — вот, например, таджикское сказание:
«Однажды пошёл Ленин к освобождённым говорить им слова правды, и когда выходил он с собрания, прямо в сердце пустил ему две стрелы, напитанные ядом, Кучук-адам, превратившийся в женщину. Но не умер Ленин. Приполз к нему ак-чуальчак, раз в сто лет выползающий из земли, и пустил своей слюны в раны Ленина. Ленин выздоровел, а женщину-Кучук-адама совет освобождённых приговорил к смерти. Но не испугался Кучук-адам. Он знал, что ничто не может убить его, кроме яда ок-илен. И думал он: Притворюсь я мёртвым, после незаметно убью Ленина. Но приполз в совет ок-илен и своим ядом напитал стрелы. Поразили те стрелы прямо в сердце Кучук-адама, и от его тела распространился смрадный дым.
Шли года. Ленин строил новую жизнь. Не слышно было на земле стонов. Не было видно слёз и крови. И говорили степи солнцу и звёздам: Вот Ленин, освободивший землю».