«Банкроты и ростовщики Российской империи»: Каким было частное кредитование во времена Толстого и Достоевского
В середине XIX века лишь немногие в Российской империи могли получить банковский кредит, но запросто могли обратиться к ростовщику. По мнению историка Сергея Антонова, практика неформального частного кредитования затрагивала все аспекты жизни людей и служила фундаментом для системы частной собственности и общественного строя. В книге «Банкроты и ростовщики Российской империи: Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского» (издательство «НЛО»), переведенной на русский язык Николаем Эдельманом, он использует материалы судебных дел 1850–1860-х годов, чтобы рассказать, как респектабельность, успех, социальное и семейное положение влияли на институт частного кредитования и на какие юридические нормы он опирался. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом, посвященным юридической стороне банкротства, условиям приостановки платежей по кредиту и полному списанию долгов.
Крах как предмет торга: культура банкротства
«Банкрот» (1849), первая пьеса Александра Николаевича Островского, стала и первым литературным изображением на должном художественном уровне традиционного русского купечества, моментально обеспечив автору уже не покидавшую никогда его известность. Один из героев пьесы, старый купец Самсон Большов, объявляет себя банкротом с тем, чтобы передать свое процветающее дело хитрому и коварному зятю, не выплачивая своих долгов, но собираясь на деле остаться во главе предприятия. В пьесе изображается новый мир коммерции, основанный на своекорыстии и формальных правовых нормах. Он нарождается рядом со старой культурой торговли, основанной на доверии и родственных связях, для которых юридические формальности лишь служили дополнением. Критики Островского, делая упор на приписываемой традиционному купечеству аморальности, упускают из виду тот факт, что в мире Большова признан и практикуется институт банкротства — ключевой элемент капиталистических преобразований, согласно любым представлениям.
Подобно своим английским, французским или — после 1898 года — американским коллегам, русские купцы считали, что опасность мошенничества уравновешивается возможностью принять меры к упорядоченному разделу активов должника, которого, в свою очередь, стимулировала к сотрудничеству перспектива списания долгов, позволявшая начать дело сначала. В анонимной брошюре, изданной в 1848 году в Петербурге, утверждалось, что в 49 из 50 случаев банкротства кредиторы были готовы пойти на полное списание долгов, в то время как, по мнению автора, лишь в 1 случае из 50 налицо действительно была какая-либо неудача, которая могла служить основанием для прощения задолженности. Таким образом, движителем сюжета у Островского служит не столько вероломство Большова, сколько тот прозаический факт, что его зять, ставший формальным владельцем его собственности, готов возместить лишь 10 процентов долгов Большова, в то время как кредиторы требуют от него более принятой величины 25 процентов*.
Реальные истории о банкротстве купцов и дворян именно благодаря этому элементу — переговорам и состязательности — содержат очень яркие детали, касающиеся российской культуры кредита. Списание долгов при банкротстве было институционализовано в России в 1800 году, примерно тогда же или даже несколько раньше, чем в большинстве основных правовых систем. Однако, как в случае большинства других юридических и административных практик в России XIX века, применение этой меры в удивительно высокой степени зависело от усмотрения частных лиц — в данном случае кредиторов, заседавших в конкурсных управлениях.
Заемщики, утратившие доверие кредиторов, должны были сдать оставшиеся у них активы, а затем дать показания, объяснив свою неудачу. Такие показания, как правило, содержали постановочный и даже драматический элемент, обычно нехарактерный для российских судебных процедур до реформы 1864 года. После этого кредиторы, входившие в состав конкурсов, принимали решение о возможности списания долгов, впоследствии утверждаемое судом. Разумеется, это решение зачастую диктовалось существованием обстоятельств, признанных неподконтрольными заемщику, или, наоборот, мошенническими действиями, например сокрытием имущества или счетных книг. Не менее существенно, однако, и то, что кредиторов мотивировала возможность договориться о частичном погашении долга, а это могло заставить их закрыть глаза на очевидное мошенничество. Возможность прощения долгов, по сути, играла роль дополнительного фактора в ходе внесудебного торга между должником и его кредиторами, стремившимися по возможности вернуть свои инвестиции, в случае необходимости прибегая к угрозе отправить должника в долговую тюрьму или даже привлечь его к уголовному суду и предлагая возможность списания долгов банкрота в качестве награды