Как искусство осмысляло травму войны
От наполеоновских войн до чеченских
Тема войны как ужаса и катастрофы возникла в искусстве в XIX веке, но по-настоящему захватила его уже в следующем столетии. Искусство XX века пронизано травмой войны и сосредоточено на ее проживании — даже в таких мирных, на первый взгляд, работах, как «Полуночники» Эдварда Хоппера, она оказывается на первом плане. Weekend рассказывает, как менялся изобразительный язык войны и ее осмысление в искусстве.
Питер Брейгель Старший
Одна из первых картин о военной травме в истории европейской живописи — «Сорока на виселице» Брейгеля. Она написана в 1568 году — за год до смерти художника и через год после начала жестокого подавления Нидерландского восстания герцогом Фернандо Альваресом де Толедо. Войны здесь как будто бы нет: мирный пейзаж, веселящиеся крестьяне, не обращающие никакого внимания на пустую виселицу. Это, конечно, не психологический этюд о безразличии к насилию, а аллегория — одна из брейгелевских картин-ребусов, соединяющая пословицу «дорога к виселице ведет через веселые лужайки» и распространенный образ сороки как сплетницы (а значит, доносительницы, готовящей почву террору). Виселица здесь напоминает невозможную фигуру, вроде треугольника Пенроуза,— перестраивающую геометрию мира и создающую дыру в самом его центре.
Франсиско Гойя
До начала XIX века войны были кровавыми, но не были массовыми. Они затрагивали сравнительно небольшую часть населения: профессиональных военных и тех, кому не повезло оказаться на их пути. Все изменила наполеоновская эпоха. Именно Гойя, с его чувствительностью к кошмару, был художником, который нашел способ зафиксировать эту перемену. Над серией офортов «Бедствия войны» он работал 10 лет — с 1810‑го по 1820‑й, но издана она была только в 1863 году — через 35 лет после смерти художника. Война здесь впервые в истории европейского искусства предстает не как упорядоченные, пусть даже страшные действия, а как хаотическая резня, стирающая всякие различия, кромсающая людей, превращающая их в чудовищ и их пищу. Мир «Капричос» из фантазии превращается в документальную реальность. Живописное осмысление того же опыта — в двух поздних монстрах Гойи, «Колоссе» и «Сатурне, пожирающем своего сына».
Василий Верещагин
Верещагин — одновременно главный баталист и главный пацифист в истории русского искусства. Сам отличавшийся боевой храбростью, он открыл русской культуре тот факт, что война — не славный подвиг, а разрушение и смерть — смерть не героическая, остающаяся в веках, а анонимная и бесславная. Об этом — «Апофеоз войны». Картина — смысловой центр «Туркестанской серии», созданной после участия художника в среднеазиатской компании конца 1860‑х. Посреди реалистических зарисовок — аллегория, переводящая современные, прикрытые политической рациональностью военные маневры в другую хронологию — историю тысячелетней бессмысленной бойни. На раме «Апофеоза», как известно, стоит посвящение: «Всем великим завоевателям — прошедшим, настоящим, будущим».
Немецкий экспрессионизм и постэкспрессионизм
Немецкий экспрессионизм не был рожден войной, но был по-своему готов к ней. Его основой было ощущение мира распадающегося, способного каждую секунду обернуться вселенской катастрофой. В 1914 году катастрофа случилась, и Германия оказалась в ее центре. Многие из лидеров движения погибли на войне, другие вышли искореженными и начали пересобирать экспрессионистский язык, очищая его от авангардистской экзальтации, избавляясь от романтизма, чтобы разглядеть зияющую реальность. Именно постэкспрессионизм первым приходит в голову при речи об искусстве военной травмы: плакальщики Кете Кольвиц, гротески Макса Бекмана, карикатуры Георга Гросса, кошмары Отто Дикса. Эхо этой волны затронуло и советское искусство 1920-х, оно заметно, к примеру, в «Инвалидах войны» Юрия Пименова.