Полина Барскова: Рождественский романс в Беркли
Она родом из Петербурга. Преподает русскую литературу в Университете Беркли (США). Пишет стихи и прозу, которые в последнее время стали добираться до России в виде небольших книг в цветных обложках (синяя, зеленая, черная), вышедших в издательстве Ивана Лимбаха. Прекрасный, сильный голос ворвался в нашу литературу. В нем слышится петербургский выговор и строгость. В нем чувствуется благородная «филологичность». В нем есть горькая исповедальная страстность, постоянно сдерживаемая с примерным усилием. Этот голос не спутаешь ни с каким другим. Специально для «Сноба» Полина Барскова написала это эссе.
На последнем занятии своего первого берклийского семинара «Петербург» я решила устроить чтение «Рождественского романса» Иосифа Бродского. Решение это не назовешь очевидным: мертвецы там стоят в обнимку все же с московскими уютными особняками, а не с ледяными питерскими дворцами. Может, мне просто захотелось испытать снова чувство причастности тайне этого текста и его посвящения, может, я снова захотела испытать его ритм и повторения: для меня это текст-заклинание, текст-камлание: как будто будут…
Одно из главных назначений Рождества для меня именно в повторении: мы снова в этой точке времени, мы прошли, преодолели жизненный круг, оставляем за собой свершения и разочарования, смотрим в неизвестность — с ужасом и надеждой.
Выйдя из класса, я направилась на встречу со своей подругой детства, отрочества и юности Эстер, прикатившей из Тель-Авива. Эстер с жалобным восхищением-изумлением осматривалась по сторонам: «Слушай, меня глючит». Я понимала ее вполне. Мы с ней были в ситуации мушкетеров 20 лет спустя: посещая или даже заселяя вновь местность, формат, роман юности. Вежливые группы призраков прошлого с любопытством прогуливались вокруг нас.
«А вот здесь у меня было свидание…», «а вот здесь мы поссорились…», «а вот в этом кафе мы праздновали…», впрочем, то кафе давно закрылось, сменилось другим, и те, к кому мы спешили тогда на свидание, тоже давно закрылись и сменились, и лишь ленивое мерцание берклийских зимних сумерек лилось неизменно.
На остановке, куда я спешила еще аспиранткой, дремала теперь под кайфом нежная жалкая красавица: персонаж сказки Перро, но не предназначенной для детей. Второе значение Рождества для меня в женственности, в первую очередь материнской, но совсем не обязательно.
Рождество для меня — это полные бедного петербургского света коридоры Эрмитажа (как отличен этот хрупкий свет от жирного калифорнийского солнца!), по которым движется мама, похожая на борзую, почувствовавшую приближение добычи. Она повторяет строгим шепотом: Фра Беата Анжелико, Дзаноби Строцци, Мастер цеха шерстянщиков, Рафаэль, Джорджоне, Мастер Женских Полуфигур, Рембрандт, «Богоматерь Владимирская с праздниками»… (одна из маминых бесчисленных легенд гласила, что для испытания она назначала искателям встречу у самых малоизвестных эрмитажных работ, многие искатели, думала я, так и бродят, вероятно, по Эрмитажу по сей день в поисках хлипкого пейзажика).