«Нет плохих жанров»: певица Мариам Мерабова о джазе, эстраде и кино
Любителям джаза Мариам Мерабова известна как вокалистка группы «Мирайф», широкой публике — как участница популярных телешоу «Голос» и «Три аккорда». Forbes Woman поговорил с ней о советском джазе, наследии эстрады, недооцененной роли бэк-вокалисток и о том, как важно не бояться провалов
Мариам Мерабова с 1998 года поет в джазовой группе «Мирайф». Заметив, что представление о джазе как о «сложной» музыке отсекает потенциальную аудиторию группы, а концертные директора опасаются продавать билеты на ее концерты, она решила усилить свою медийность и в 2014 году приняла участие в популярном шоу «Голос». Расчет себя оправдал, а Мариам продолжила экспериментировать с форматами — в том числе в шоу «Три аккорда», где работала с жанрами в диапазоне от авторской песни до лагерной лирики.
— Мариам, вы в детстве жили между Ереваном и Тбилиси. Могу предположить, что музыка вас окружала постоянно.
— В Советском Союзе одними из самых культурных в музыкальном смысле столиц были Тбилиси, Ереван, Баку. Там проходили джазовые фестивали, рок-фестивали. Во всяком случае, джаз звучал постоянно. Может, это связано с культурными особенностями, с тем, что в народной музыке заложена схожая ритмика. Например, если послушать песни ВИА «Орэра», откуда вышли Вахтанг Кикабидзе и Нани Брегвадзе, то в их вокальных аранжировках потрясающая джазовая аккордовость. А романсы? А арии из оперетт? Высочайший уровень музыкальной культуры был в тамошнем обществе.
— Потом вы переехали в Москву. В одном из интервью вы говорили, что мама перебралась туда, чтобы вы могли получить лучшее музыкальное образование. На вас это не давило? Что нельзя ошибиться, потому что нельзя подвести маму, которая столько вложила?
— Я до сих пор — моей маме будет скоро 91 год — все делаю через эту призму. Доказать маме, что все не просто так и все ее труды не напрасны.
— У вас не было сомнений в том, что музыка — ваша стезя?
— В этом сомнений не было. А в том, что я нужна, что у меня есть свое место на сцене — были, конечно. Они никогда меня не покидают. Музыка — это искусство. А искусству надо служить (мы не говорим сейчас о шоу-бизнесе — к моей профессии он отношения не имеет). Творческого человека всегда терзают сомнения. Это нормально. Потому что есть идеалы. Потому что есть высоты. Потому что есть служение музыке.
— Кто идеалы, кто высоты? Какие у вас критерии соответствия им?
— Сцена — как рентген: на сцене нельзя делать вид. Для меня критерий — не обманывать ни себя, ни кого-то. В первую очередь с музыкантской точки зрения — не опускать профессиональную планку.
У образованного музыканта эта планка с детства. И она всегда повышается. Я начала заниматься музыкой с пяти лет. С пяти лет я постоянно среди звуков, в бесконечных прослушиваниях, в анализе музыкальных произведений, партитур.
Выходя на сцену, ты ведь хочешь что-то оставить после себя. Ты несешь ответственность перед будущими поколениями, перед теми, кто пойдет за тобой.
— И перед теми, с кем выступаешь?
— Конечно. Мы должны смотреть в одну сторону. Мы должны друг друга питать. Здесь нет авторитарности, но есть совместное дыхание. Одни уши на всех. Взаимное доверие. И, конечно же, восторг и влюбленность в тех, с кем ты делаешь музыку. Музыка — это любовь. И ею надо заниматься. На репетициях царят разные страсти, но любовь никуда не уходит.
— К слову о страстях: мы же знаем великие музыкальные коллективы, группы, которые вошли в историю, а потом распались.
— Если почитать дневники Рихтера, то он там рассказывает, как они с Давидом Ойстрахом и Мстиславом Ростроповичем поехали на гастроли. Дирижировал Герберт фон Караян. И Рихтер был от его трактовки в ужасе. И фермату он держал чрезмерно, и еще как-то вмешивался в партитуру. Рихтер считал, что раз он как композитор написал так, а не иначе, значит, так и надо исполнять. Ростропович его успокаивал. Были бурные споры. Но эти споры не о себе любимом. Это творческие споры. Это споры об искусстве. Это нормально.