Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Анжела Хачатурьян. Стальная леди советского шоу-биза
Я принципиально не принимала подарков ни от артистов, ни от их директоров. Ни с кем из них дружбы не водила.
Часто пишут, будто программу телешоу «50х50», с которой, по сути, начался советский — впоследствии российский — шоу-бизнес, создал мой муж продюсер Владимир Арцибашев. На самом деле руководителем этого легендарного телешоу была я с первого дня его создания. Даже поженившись, мы не сразу стали работать вместе с Арцибашевым — бывшему номенклатурному работнику со стажем, привыкшему к размеренному советскому образу жизни, было непросто стать «своим» у творческой молодежи, ринувшейся в начале девяностых на подмостки отечественной эстрады.
Вспоминаю случай. Семь утра (!), звонок на домашний номер — мобильных еще не было. Спросонья беру трубку — голос на том конце провода один в один как у моего брата-близнеца:
— Так, зая! («Заей» меня называл только он. — Прим. А. Х.) Я тебе мебель выслал — югославскую гостиную со стенкой! Трак жди сегодня.
— Скажи на милость, как я размещу твой югославский гарнитур в своей однокомнатной квартире? — зло шиплю в трубку (рядом спит молодожен Арцибашев). — И где ты вообще взял этот дефицит?
Голос в трубке радостно сообщает:
— В Белоруссии. Мы там только что стадионы с аншлагами отработали. Благодаря «Полтиннику!».
«Полтинником» в артистической тусовке называли нашу передачу «50х50». Но при чем здесь программа, какие-то стадионы в Белоруссии и мой брат — следователь по особо важным делам МВД?
Просыпаюсь окончательно:
— Извините, а вы... кто?
— Андрей Разин! — обиженно сопит трубка. — Ты меня не узнала?! Забыла Ростов?!
Замечу, что на момент нашего телефонного разговора великий и могучий в дальнейшем Андрей Разин, продюсер группы «Ласковый май», был худющим, стриженным под панка пацаном. Съемки в Ростове-на-Дону наша съемочная группа запомнила навсегда. Сорокатысячный стадион, собравшийся на концерты нашей телепрограммы, буквально заревел, когда на сцене появился «Ласковый май». Рыдающие девчонки рванули со своих мест и понеслись к сцене.
— Немедленно! — кричу в трубку. — Немедленно верни машину вместе со стенкой обратно в Белоруссию! Иначе эфир «Полтинника» для тебя будет закрыт навсегда! Ты хочешь, чтобы за твою стенку... меня саму поставили к стенке?! Это же взятка, идиот!
— Сама ты дура! При чем тут взятка? Мне сказали — ты вышла замуж, а в квартире лишь старый диван! Мы тебе эту стенку еле раздобыли. От всей души подарок хотели сделать! — проорал в ответ возмущенный Разин и бросил трубку.
Грузовик с мебелью все равно приехал. Арцибашев тогда впервые провел переговоры от имени «50х50». Он умудрился, не обижая, отдать Андрею деньги за мебель. Хотя тот отбивался до последнего — мол, это свадебный подарок. Но я принципиально не принимала подарков ни от артистов, ни от их директоров. Ни с кем из них дружбы не водила, потому что «Полтинник» был единственным еженедельным шоу, через которое неизвестные артисты могли попасть «в телевизор», не будучи солистами какой-либо филармонии.
Югославский гарнитур еще несколько месяцев стоял нераспакованным, а мы с мужем, чертыхаясь и поминая лихом Разина, протискивались между стенкой и коробками в однокомнатной квартире.
Художественным руководителем «Полтинника» я стала, когда мне было чуть за тридцать, но совсем не выглядела серьезным руководителем. Розовые брючки из ангорки, блузочка из тончайшего льна, поверх песцовая шубка — зарплату и гонорары я спускала на гардероб. На голове частенько собирала волосы в два хвостика или сооружала детские косички.
Артисты, участвовавшие у нас впервые, не знали меня в лицо.
Однажды приезжаю на генеральный прогон в спорткомплекс «Олимпийский». Спускаюсь к сцене. Внизу уже собрались директора артистов и начинающие исполнители. Звезды еще только подтягивались — опаздывать у них в крови. На моем пути в зале, вальяжно вытянув ноги, сидит Юрий Антонов. Он мой кумир. Обожаю его песни до сих пор!
— Вы не могли бы ноги убрать? — прошу улыбаясь, так как наслышана, что у Юрия Михайловича капризный характер. По настроению может и... послать. Знающий себе цену, скучающий маэстро ноги не подвинул, но ответом удостоил:
— Ты что, тоже поешь?
— Нет, не умею совсем, — отвечаю чистую правду.
— Тогда лучше обойди... убирать лень, — ласково жмурится исполнитель.
Мои охранники (да-да, я ходила уже с охраной) обалдели, смотрят на меня вопросительно. Ситуация вправду забавная. Я в этом зале, можно сказать, — главная, а мне говорят отвали...
— Извините, конечно обойду!
Обошла, спустилась вниз, вышла на сцену, взяла микрофон, представившись, объявила пятиминутную готовность к съемкам.
Спускаюсь обратно в зал — подходит Антонов.
— Ты что, действительно та самая Хачатурьян? — смотрит подозрительно. — Лом! Чума! Америка! (Это было его любимое выражение.) Чтобы человеку, который не умеет петь, доверили артистов создавать! СССР — страна чудес! Ты правда не умеешь петь?
— Ни одной ноты не знаю! Зуб даю, — отвечаю ему в тон.
После концерта Антонов принес мне лучший букет, подаренный ему поклонницами, и пригласил на ужин. Скрепя сердце отказала.
Я действительно не пою и не знаю до сих пор нот. Зато оказалась действительно хорошим организатором. Даже звезды не смели опаздывать к нам на съемки.
Родом я из Ростова-на-Дону. Каждое лето отдыхала у бабушки в Ереване. На той же улице жил Рачья Капланян — народный артист СССР, театральный режиссер, лауреат Госпремии СССР и брат по отцу известного циркового артиста Леонида Енгибарова. Позже я сняла о нем фильм для Центрального телевидения. Капланяны наши дальние родственники. Я крепко дружила с его дочерями и мечтала быть театральным критиком, но по настоянию родителей пришлось окончить юридический факультет Ростовского университета. Во время учебы начала писать о цирке, артистах, приезжающих на гастроли в Ростов. Статьи стали печатать, сначала в областной газете, потом во всесоюзном журнале «Советская эстрада и цирк». Наверное, поэтому мне удалось все-таки уговорить родителей отпустить меня в Москву поступать в ГИТИС на театроведческий. Они считали, что театром занимаются только девушки с низкой социальной ответственностью, но отпустили — уверенные, что провалюсь на экзаменах. Однако я поступила. На заочное. Устроилась простым вахтером на ЗИЛ — завод имени Лихачева. Продолжала писать статьи, теперь уже для популярного журнала «Смена». По «рабочей сетке» — было такое понятие — вступила в Коммунистическую партию.
Но на последнем курсе института меня из КПСС решили исключить — за то, что якобы скрыла при вступлении первое высшее образование. Полная чушь, ничего я не скрывала. На самом деле в начале перестройки негодяи, прикрываясь партией, сводили личные счеты, и не только на ЗИЛе. Исключение из партии в Советском Союзе считалось позором. Бывший коммунист становился изгоем общества. Были случаи, и немало, когда исключенные вешались, стрелялись — представляете?
Решение парткома ЗИЛа о моем исключении должен был утвердить Московский горком КПСС, возглавляемый Борисом Ельциным.
Рачья Никитович Капланян, ставивший в Малом театре, экстренно собрал своих ближайших друзей — Марка Захарова, Михаила Ульянова. И эти три светлейшие головы готовили меня к заседанию бюро горкома.
— Оденься очень-очень скромно, — поучал меня Капланян.
— Опусти голову и на все претензии кивай и говори, мол, не подумала о последствиях и просишь простить, — советовал мудрый Ульянов. — И плачь, обязательно плачь!
— Почему я должна плакать? Не считаю себя виноватой! Я столько сделала для молодежи ЗИЛа. Через неделю оканчиваю с красным дипломом экстерном ГИТИС! Я же на трех работах пахала. Партии что, не нужны работающие и грамотные люди? — возмущалась я, всхлипывая на груди тети Эммы, жены Капланяна.
— ГИТИС — ведущий идеологический вуз страны. Если завтра тебя попрут из партии — тебе там НИКТО не осмелится выдать диплом. Ты хоть это понимаешь? — констатировал Марк Захаров.
— Эти жернова тебя перемелют, поэтому, пожалуйста, послушай внимательно и сделай, как мы тебе говорим, — воскликнул эмоциональный Капланян и застонал. После сложнейшей операции он терпел невыносимые боли и жил на преодоление, но продолжал работать и заботиться о близких ему людях.
На заседание бюро горкома партии я надела дорогущее черное платье с белым воротником, сшитое Вячеславом Зайцевым. А на собрании во весь голос заявила, что лучше сама выйду из такой партии. Ельцин как стукнет по столу: «Уйти из партии невозможно. Исключена!»
Решение Московского горкома отменили в Комитете партийного контроля — последней инстанции и надежде приговоренных. Но влепили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Кто мог подумать, что через каких-то шесть лет вся эта система рухнет как карточный домик вместе с большой прекрасной страной — СССР.
Мечтать о творческом росте в СССР с выговором в «партийной карточке» было бесполезно. Поэтому в качестве специального корреспондента «Смены» я попросила заместителя главного редактора журнала Михаила Кизилова отправить меня в горячие точки позднего СССР.
Со всех трибун в Москве народу вещали о перестройке и гласности, о том, как мы по-новому прекрасно заживем. Но в горячих точках с дальнего обзора виделось иное: что-то трагически идет не так...
Позже в ранге спецкора «Смена» направляет меня на эстрадный конкурс «Юрмала» — в разгар отпусков в редакции не нашлось свободного журналиста. Здесь я впервые начинаю понимать неприглядный механизм советской эстрады и телевидения.
Музыкальных передач, замечу, в эфире «Останкино» было тогда наперечет: «Шире круг», «Утренняя почта», «Песня года», один раз в год «Новогодний аттракцион» да праздничные «Огоньки». Телевидение курировал Александр Яковлев — заведующий отделом пропаганды ЦК партии. Он присматривал, чтобы на экране появлялись артисты «с исключительно правильным репертуаром».
То есть песни должны быть написаны исключительно членами Союза композиторов СССР — обязательное условие для авторов музыки — и членами Союза писателей — условие для авторов текстов. Исполнители песен обязаны были «выглядеть опрятно», поэтому Валере Леонтьеву с его кудрявой копной на голове и в экстравагантных костюмах, как и его тезке Валерию Ободзинскому — «слишком лиричному», по мнению чиновников, места в эфире не было. И неважно, что пластинки последнего расходились миллионными тиражами, а Леонтьева боготворила публика.
Кто сейчас поверит, что ни одна серьезная московская газета не принимала к публикации статьи о Валерии Леонтьеве, а его концерты на главной площадке Москвы — в Концертном зале «Россия» были отменены «в связи с болезнью артиста». Сам он об этом не знал и приехал выступать — а на дверях объявление: артист заболел.
Ситуация доходила до абсурда — Леонтьев был неизменным участником всех партийных и праздничных концертов, транслируемых из Кремлевского дворца, но в эфир не попадал. Его «вырезали».
Что такое эфир для артиста в те времена? Песня, попавшая в «Утреннюю почту», могла стать хитом в буквальном смысле уже вечером. Ресторанные ансамбли прямо с утреннего эфира записывали понравившуюся им песню, а вечером под нее в заведениях уже плясали и разносили водочку. С каждого ресторанного исполнения песни композиторы с поэтами получали отчисления. Авторские права в СССР соблюдали неукоснительно, а ресторанов было много, особенно в крупных городах. Чем популярнее шлягер, тем чаще заказывали. Со всеми приятными экономическими последствиями для авторов.
Вполне естественно, что артисты, подгоняемые композиторами, поэтами и своими директорами, всеми правдами и неправдами рвались в телеэфир.
После второго конкурса молодых исполнителей «Юрмала» я пишу статью «Игра без правил», где, никого не обвиняя и не подозревая, просто излагаю «правила игры» и механизм судейства нового конкурса Центрального телевидения. Смысл статьи был прост: если мы действительно хотим перемен, то должны существовать честные правила и равные условия для всех.
За публикацией о «Юрмале» в «Комсомольской правде» вышла моя статья «Песенка по кругу» о тех же проблемах в самой престижной программе «Останкино» «Песня года». И наконец еще одно издание опубликовало за моей подписью обзор «Новогодний аттракцион» о перспективах развития телеэстрады на примере одноименной музыкальной программы.