Кирилл Серебренников: «Мне нужно ощущение хаоса»
Фильм Кирилла Серебренникова «Петровы в гриппе» вошел в основной конкурс Каннского кинофестиваля, а он сам появился на обложке нашего летнего печатного номера. Мы поговорили с режиссером о лете, границах, голосовых сообщениях и обусловленности искусством.
Вместо того чтобы оглядываться назад, Кирилл Серебренников предлагает смотреть вперед. Пока его фильм «Петровы в гриппе» готовится к появлению в основном конкурсе Каннского кинофестиваля, в Венской опере гремит (пусть стараниями странного пандемийного времени и при пустом зале) перепридуманный им «Парсифаль» Вагнера. Там вместо колдовского царства на сцене прорастают миры тюремные и глянцевые, в «Петровых» же расцветает макабрический в своих проявлениях мир абсурда. Новые проекты тоже не за горами. «Скоро расскажем», — слегка улыбаясь, говорит режиссер и с легкостью запрыгивает на лошадь. Откуда она взялась? Узнав, что Кирилл — наездник из опытных, мы отправились в поля, чтобы проверить тезис «только вперед» на деле.
— Давайте начнем с разговора про лето. И это тема одновременно простая и очень поэтичная. Что такое лето для вас?
— У меня очень сложные с ним отношения. С одной стороны, мы все ждем лета, потому что в России осень и зима — это восемь месяцев какой-то хмари, так что мы все просто сидим и ждем, когда это закончится. С другой — вот оно наступает и сразу же начинается адская жара. Я достаточно мучительно ее переживаю, хоть я и с юга и помню эти извечные плюс 45 градусов все детство. Когда идешь, и твои сандалии вязнут в расплавленном асфальте. И я вроде должен быть к этой жаре устойчивым, а так не получается. Сколько себя помню, всегда стараюсь, как только в Москве наступает жара, уехать куда-нибудь, где продолжается зима: в горы, к холодному северному морю и вообще в северные города или страны. Вот там для меня самые лучшие места, чтобы поразмышлять, что такое лето.
— А если смотреть на лето как на понятие скорее метафизическое?
— Летом при всем этом ярком солнце, бризе с моря, расцветшей природе периодически закрадывается мысль о смерти, об осени. Ты понимаешь, что все цветение обречено на достаточно скорое угасание. Это может случиться не завтра-послезавтра, а через месяцок: листья пожелтеют, начнутся дожди, и их не остановить. Поэтому мысль о гибели закрадывается уже летом. Я, кстати, снял фильм, который так и называется — «Лето», и он весь происходит в летней натуре, в обстоятельствах залива рядом с городом Ленинградом в начале 80-х. Это было время становления рок-клуба, молодые рокеры тусовались, показывали друг другу новые песни. И вроде бы абсолютная беззаботность и счастье, расцвет юности и таланта, но мы смотрим из сегодня на них и понимаем, что этот погибнет в автокатастрофе, тот умрет от пьянства, это сердце будет разбито... И у меня «Лето» заканчивается достаточно грустной песней, ведь летом, как правило, уже начинают дуть ветры грядущей осени.
— Отправляясь прогуляться, мы, бывает, выбираем не привычный маршрут, а какой-то другой, для нас новый. Такие прогулки иногда оборачиваются чередой открытий. Вот мозаика на фасаде, которую мы раньше не замечали, вот особенно кинематографичный куст сирени, склонившийся над лавкой, и так далее…
— Я бы говорил даже не о прогулке, а о маршрутах и границах. Прогулка — вещь ценная. Ее нас научили ценить не только домашние аресты и обстоятельства, связанные с пандемией, но и вообще: мы же прекрасно понимаем, что значит иметь отличный ресторан рядом с домом, что такое тихий центр, что такое громкий центр, как важен хороший район, где есть спортивные площадки или какие-то приятные уголки. Хороший город состоит из разнообразных маленьких закоулков. И чем выше плотность разных интересных предложений, которые дает тебе городское пространство, тем, понятно, лучше для жизни и сам город. Не так, чтоб свалка, свалка, свалка, бетонный забор, другой, третий, а совсем иначе: палисадники, площадки, парк, фонтан, канал, речка, мостик через нее — вот хочется такого. Очень важно иметь возможность строить маршруты, которые не упираются в заборы и границы. Мы сейчас это еще не очень понимаем, потому что границы отодвинулись. Недавно, во время локдауна, граница стояла у нас прямо под дверью и нельзя было выходить, а сейчас она вроде бы чуть-чуть откатилась и выходить можно, но ехать, лететь никуда нельзя. Вот это постоянное присутствие границ, даже если они не в осязаемой близости от нас, вещь мучительная. Мир должен быть без границ, люди всегда должны иметь возможность выехать туда, где им хорошо, построить маршрут, который им нужен, без ограничений. Этими ограничениями часто оказываются не только политические или карантинные обстоятельства, но и войны и другие напасти. Я за мир, в котором маршрутов было бы больше, а границ было бы как можно меньше. И предлагаю не довольствоваться малым, а все-таки мечтать о большем. Окей, хорошо, мы теперь рады, что хоть можем дойти до ресторана. Но давайте все-таки думать о том, чтобы мир был един, чтоб он был открыт, давайте хотя бы мечтать об этом.
— Давайте! Но нет ли ощущения, что при этом мы сами продолжаем друг от друга дистанцироваться? Например, мы всегда можем позвонить, но предпочитаем написать. Или выбираем сочинить не длинное письмо, а короткое сообщение.
— Я сейчас занимаюсь одним проектом, связанным с XIX веком. Люди тогда знакомились и общались в письмах. Что такое написать письмо? Это достать правильную бумагу, достать письмовник. В письмовнике были клише, фразы, которыми пользовались, чтобы передать определенные настроения, — можно сравнить с современными гифками и эмодзи. Потом это все связывали, собирали в текст. Его надо было писать чернилами, чернилам надо было высохнуть, нельзя было допустить кляксы. Все должно было быть красиво. Вот у нас в кадре артистка должна писать от руки чернилами, и это превращается в гигантскую проблему: надо искать каллиграфа, надо искать человека, который с такими же, как у актрисы, руками и сможет это все грамотно написать. Мы забыли, как это делается, у нас нет почерков, они уже просто отсутствуют. Дальше письмо нужно было положить в конверт, поставить сургучную печать, донести до почты. Это все занимало время, это был целый ритуал. Потом появились телеграммы, потом — возможность позвонить, а потом пришла пора мессенджеров. И сегодня для меня лично, например, звонок — это страшная проблема, фрустрация, даже если мне нужно позвонить просто своему товарищу. Я таким прямым образом общаюсь по телефону только с папой, который не умеет работать с мессенджерами, вся остальная моя жизнь происходит там. Я пишу очень много сообщений и записываю голосовые сообщения, которые, как многие считают, заходят за норму уже сетевого этикета и оказываются тоже чем-то не таким удобным, потому что их не везде можно прослушать.