Караван историйСтиль жизни

Love story

Павел Дмитриченко: "Все, что нас не убивает, делает сильнее"

Тридцать первого мая на странице Павла в "Фейсбуке (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена)" появилась следующая запись: "Спасибо всем, кто меня поддерживал! Ваши добрые сердца были маяком надежды на непростой дороге... Увидимся, друзья". В этот день ведущего артиста Большого театра Дмитриченко, осужденного по делу о нападении на Сергея Филина, выпустили на свободу.

Беседовала Ирина Зайчик

— В тюрьме я провел три года: суд решил освободить раньше срока. К счастью, удалось выжить, несмотря на попытки со стороны тех, кто меня засадил, сделать все, чтобы уничтожить неугодного им человека. И вправду, все, что нас не убивает, делает сильнее. Теперь знаю — это не просто слова. Если тебе дается испытание, его нужно пройти достойно.

Я снова оказался в Москве, рядом — родители, друзья, любимая, самая прекрасная на свете жена. Ни на кого не держу зла, хотя считаю себя наказанным ни за что. Я отпустил эту ситуацию. Но мой выход из тюрьмы был встречен очень бурно. Адвокат Сергея Филина заявила в телеинтервью, что меня освободили незаконно: «Дмитриченко должен сидеть. Если он не признает свою вину, значит, он опасен!» После таких заявлений меня просто смешит их юридическая безграмотность. Я прекрасно знаю, кто стоит за всей этой историей, но не испытываю чувства ненависти и жажды мести. Есть только один вопрос: зачем у меня украли три года жизни?

...Это случилось семнадцатого января 2013 года. Через полчаса все телеканалы, радио и Интернет взорвались: «Худруку Большого театра Сергею Филину плеснули в лицо серной кислотой!», «У Филина ожоги на лице!», «На Филина совершено покушение!» История, как настоящий триллер, обрастала все новыми подробностями, версиями, догадками. Журналисты отреагировали с такой молниеносной быстротой, словно сидели в засаде в сугробах темного двора, где произошло нападение.

Большой театр на следующий день напоминал штаб боевых действий — за кулисами множество телевизионных камер со всего мира. Журналисты примчались освещать громкий криминальный скандал. Бесконечные пресс-конференции, интервью, артисты балета растеряны и подавлены... Все наперегонки строили версии: кто-то говорил, что это месть, кто-то считал, что таким способом хотели занять кресло худрука, многие были уверены — «шерше ля фам», выдвигалось даже такое предположение — не само ли руководство театра все это и организовало? Уж очень быстро, буквально с первых минут пошла атака на Николая Цискаридзе. Филин, который уехал на лечение в Германию, в интервью Der Spiegel заявил: «Цискаридзе должен сидеть в тюрьме!» Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Знаменитого на весь мир танцовщика вызывали на допрос, его преследовали СМИ. В одном из интервью Николай заявил: «Это травля. Уверен, случай с Филиным — спланированная против меня акция». Действительно, дикость!

Моя часть истории началась почти три месяца спустя. До этого жил обычной жизнью. Съездил на фестиваль «Бенуа де ля данс» в Италию. Ни от кого не прятался, не скрывался. А ведь мог бы остаться за границей и не возвращаться...

Пятого марта в пять утра в квартире на Тверской, которую я снимал, раздался звонок. На пороге — семеро, среди них следователь, который приходил в Большой театр: «Будем проводить обыск и искать вещественные доказательства».

У меня сразу же отобрали телефон и компьютер. Я не мог даже никому позвонить. Когда обыск закончился, в приказном порядке велели одеваться. Я пытался понять причину столь яростной активности и прихода ко мне спустя аж три месяца после случившегося: «Если я в чем-то, по-вашему, виноват, предъявите обвинение». Но они настойчиво повторяли, что у них приказ. Так меня, лишив связи и не предъявив обвинения, усадили в машину и увезли...

Жил обычной жизнью. Съездил на фестиваль «Бенуа де ля данс» в Италию. Ни от кого не прятался. А ведь мог бы остаться за границей и не возвращаться...

В отделении находился до поздней ночи. Не давали ни есть, ни пить. Начался многочасовой допрос. На меня сразу же стали давить. В какой форме это происходило, не хочу вспоминать, одно скажу: это были непростые часы. Меня убеждали дать показания против Николая Цискаридзе. Но я не стал клеветать на коллегу, даже чтобы спасти собственную шкуру.

В следственном изоляторе продержали одиннадцать дней. Первое время у меня не было адвоката. Надеяться было не на кого — фактически я был предоставлен самому себе. Понимаю, задача стояла простая: психологически сломать задержанного.

Только на пятый день смог передать близким и друзьям записку: «Ничему не верьте!» Чтобы нанять адвоката, средств у меня не было, у родителей-пенсионеров тоже. Так что собирали деньги артисты и работники Большого театра.

— А как родители восприняли ваш арест?

— Тяжело. Очень за близких переживал: кроме меня у родителей еще две дочки. Я самый младший — единственный кормилец в семье. У мамы сахарный диабет, она инвалид второй группы, ей нельзя волноваться. Но они молодцы, держались.

Мама родила меня в сорок два года, так что я поздний ребенок. Она как артистка балета была уже на пенсии. Павлом меня назвали в честь дедушки, папиного отца — военного летчика. А мой прадедушка со стороны мамы был священником.

Только через две недели после ареста наконец разрешили свидание с родителями. Мы сидели друг против друга, разделенные двумя толстыми стеклами и решетками, с телефонными трубками в руках. Видел, что мама едва сдерживает слезы, а папа с трудом даже старается улыбаться, хотя это непросто в таких условиях. Но мы шутили, подбадривали друг друга как могли. Старались скрыть волнение. Я знаю, что мои родители ни секунды не сомневались в моей невиновности. Как, впрочем, друзья и коллеги.

Спасибо всем, кто поддерживал в трудную минуту не только меня, но и моих родителей. Удивительно, пока сидел в тюрьме, обзавелся массой новых друзей, которые писали мне письма. Они помогли пережить это непростое время.

— Что происходило тогда в театре?

— Седьмого марта, через два дня после моего ареста, состоялось собрание. На сцену созвали всю труппу — кроме балетных были артисты оперы и оркестра. На встречу пришли представители следствия и адвокат Филина. Было сказано, что дело раскрыто, Дмитриченко виновен. Труппа возмутилась: «Как можно обвинять человека, ведь еще идет расследование?!»

Цель собрания была ясна: настроить всех против меня. Но артисты, с которыми бок о бок проработал одиннадцать лет, прекрасно знали, какой я на самом деле. Ими было трудно манипулировать. Коллеги за меня боролись, несмотря на то что на них оказывалось давление. Все артисты театра сплотились и выступили единым фронтом в мою защиту. Сразу же после собрания триста коллег, в том числе и Николай Цискаридзе, подписали открытое письмо. В нем говорилось, что существует презумпция невиновности и нельзя обвинять человека до суда, тем более использовать СМИ в грязной информационной войне.

Через восемь месяцев начался суд. Заседаний было двадцать восемь! Я вину свою не признавал, доказательств не было, поэтому процесс шел трудно. Я не знал, какая пытка ждет впереди. В одном из телеэфиров меня показали в наручниках. Друзья писали: «Паша, что с тобой? Ты на себя непохож. Круги под глазами, лицо сильно осунулось».

Я действительно очень похудел. Рано-рано утром, когда всем разливали чай и разносили еду, меня увозили под предлогом следственных действий.... Сажали в газели в узкий «стакан» (железный короб) и держали там по пять часов. Руки в наручниках затекали, я не мог вытянуть ноги, от этого нестерпимо болели колени. А дело было ранней весной. Едва двигатель машины выключали, меня охватывал жуткий холод. Я сидел согнувшись в три погибели и думал только об одном: когда же это закончится? А после того как начались суды, поднимали в пять утра, помещали в закрытую прокуренную комнату и держали там по четыре — шесть часов. Выдавали сухой паек, его даже запить было нечем. После заседания опять длинный путь обратно в СИЗО... Только где-то к трем ночи я оказывался в камере. Там ждала кружка с холодным чаем, кто-то из сокамерников делился куском хлеба. А назавтра опять в пять подъем. Еле успевал умыться и просмотреть бумаги, чтобы как-то подготовиться к следующему заседанию.

Старался быть спокойным, терпел. Конечно, можно кричать, биться головой о стену, но это ведь не поможет. Станет только хуже. Кто-то очень мудро заметил: «Не можешь изменить ситуацию — измени отношение к ней».

Я словно замер. У меня была задача — выжить! Как ни странно, сконцентрироваться в экстремальной ситуации помогла профессия, ведь перед выходом на сцену каждый раз приходится собираться. Я старался смотреть на происходящее со стороны, будто все это — не со мной. Казалось, что снимают фильм и я один из героев этого затянувшегося, срежиссированного кем-то приключения.

В зале суда царила повышенная секретность, никому не разрешали снимать процесс на камеру. Будто судили государственного преступника.

Коллеги за меня боролись, несмотря на то что на них оказывалось давление. Артисты театра сплотились и выступили единым фронтом в мою защиту

Я просил маму не посещать заседания, жалел ее, не хотел, чтобы расстраивалась. Но мама есть мама. Она все равно приходила, незаметно садилась в уголочке в заднем ряду. Естественно, я видел ее, как и слезы, которые мама пыталась прятать.

Николай Цискаридзе тоже приходил на суд. Он знал, что я непричастен к этому делу. Весной в программе «Зеркало для героя» Цискаридзе сказал обо мне: «Невинно осужденный человек». Было приятно читать в его интервью: «Я не верил и по сей день не верю в виновность Павла». То, что он решил поддержать меня в прессе, — несомненно смелый поступок. Никогда не забуду его напутствие: «Паша, держись!» А ведь мы никогда не были друзьями. Николая Максимовича я очень уважаю как личность, как человека, у которого есть свое мнение. Он профессионал в балетном мире, и я горжусь тем, что с ним знаком.