«Мягкая интеграция»: что 2020 год изменил на постсоветском пространстве
Циничный прагматизм, углубление и расширение рамочных институтов и выстраивание «зоны престижа» — так выглядят три столпа, на которых будет продолжаться интеграция на постсоветском пространстве по итогам 2020 года
Постсоветское пространство «разморозилось». Процессы на этом многолетнем поясе спящей нестабильности активизировались в этом году — и главным образом за счет пандемии. Сразу три страны, входящие как в Организацию Договора о коллективной безопасности (ОДКБ), так и в Евразийский экономический союз (ЕАЭС), Армения, Белоруссия и Киргизия, столкнулись с колоссальным внутриполитическим кризисом.
В Ереване он был вызван поражением в войне в Нагорном Карабахе, который поставил страну на край национальной и государственной катастрофы. В Минске — массовой фальсификацией выборов, которые должны были в шестой раз пролонгировать власть президента страны Александра Лукашенко, но вместо это делегитимировали его президентский статус. В Бишкеке кризис спровоцировала неумелая «клановая» политика Сооронбая Жээнбекова, которая снесла его как президента, а Киргизию — уже в третий раз — как государство.
Впрочем, неспокойно было и в Казахстане — традиционно стабильном коридоре в Центральную Азию. Пережив транзит власти в 2019 году, страна, во-первых, столкнулась с одной из самых трудных эпидемиологических ситуаций в СНГ, а во-вторых, по всей видимости, вступает в фазу трудной и непредсказуемой внутриэлитной перенастройки. Особенно громко и символично здесь прозвучало лишение поста спикера сената и депутатских полномочий Дариги Назарбаевой — дочери бывшего президента Казахстана.
Однако политическая активизация — 2020 коснулась и пояса стран, находящихся за пределами официальных структур постсоветской интеграции, но прямо или опосредованно влияющих на самочувствие всего региона. Здесь разбалансировка может запустить механизм эскалации уже в грядущем году.
Так, в Молдавии после второго тура выборов к власти пришла кандидат от проевропейской партии «Действие и солидарность» Майя Санду, оттеснив от власти пророссийского Игоря Додона. Будущий президент уже подняла вопрос о необходимости вывода российских миротворцев с территории Приднестровья, передав их миссию гражданским наблюдателям при ОБСЕ.
В Украине сворачивается проект Владимира Зеленского. Как он, так и его партия «Слуга народа», утрачивают властный контроль, тогда как значимых прорывов по востоку страны так и не случилось и ситуация может взорваться в любой момент. Наконец, парламентский кризис назревает в Грузии, где все восемь оппозиционных партий, преодолевших однопроцентный барьер, бойкотировали первое заседание парламента, обвинив власти в фальсификации выборов.
Что из всего этого следует? Первое и самое главное: за тридцать лет, прошедших после развала СССР, вокруг России так и не образовалось ни одного устойчивого государства.
Как замечает историк Дмитрий Андреев, заместитель декана исторического факультета МГУ, «и в имперский период, и в советское время все вновь присоединенные к стране государственные образования обладали собственной ярко выраженной субъектностью, включая даже такой специфический регион, как Бухарский эмират. Сегодня же все иначе. За столетия нахождения в составе империи, включая советскую эпоху, страны, ставшие теперь ближним зарубежьем, утратили собственную онтологическую основу».
Второе: у России пока сохранились рычаги влияния, которые позволяют направлять эти катаклизмы в цивилизованное русло. И речь идет не только о неформальных, личных ресурсах, но и об устойчивости имеющихся институтов, обрамляющих и контролирующих интеграцию, пусть и медленную.
Вопрос лишь в том, что делать со всем этим дальше? Как в принципе возможно выстраивать долгосрочное экономическое и политическое сотрудничество со странами, чья субъективность так и осталась чем-то эфемерным?
Отказ от тотальности
Любопытно, что часть наблюдателей оценивали действия Москвы на нагорнокарабахском и белорусском треках — самых для нее чувствительных — как чрезмерно острожные. Настолько острожные, что показалось, будто Россия готова уступать там, где внешние игроки — в данном случае Турция и Польша — начинают проявлять агрессивную напористость. Как будто геополитическая ситуация откатилась назад — ко временам XVII–XVIII веков, когда еще неокрепшая Россия была теснима Османской империей и Речью Посполитой
Однако при всем изяществе подобных аналогий (их можно бы было и развить, добавив, например, что уже к концу XVIII века и Стамбул, и Варшава были Россией раздавлены и оккупированы соответственно) подобная аккуратность Москвы на своей периферии прагматична, а не апатична. С оглядкой на глобальную повестку меняющего мирового порядка на пресловутом пространстве своего ближайшего зарубежья Россия выбирает позу интеллигентного дистанцирования. Но не для того, чтобы ослабить влияние или уйти, а для того, чтобы усилить внутренний потенциал за счет более тонкой и мягкой настройки. Ее новый императив — действовать исходя из ситуации глобального кризиса идеологии суверенитета, или, если точнее, Вестфальской системы.
Последнее не только объективно снижает предсказуемость политического процесса, но и разрушает саму идею глобальных альянсов по принципу конверсии экономической или любой иной зависимости в крепкую политическую лояльность.
«Идея подобным образом скроенных альянсов уходит в прошлое, — рассказывает Андрей Казанцев, профессор НИУ ВШЭ и главный научный сотрудник Института международных исследований МГИМО. — Это заметно, к примеру, по Китаю, который вроде связан с США, однако попытки конвертировать эти связи в единый политический проект провалились. Мы видим это по Пакистану, который очень зависим от США, но при этом стал не только союзником Пекина, но и явно создает американцам проблемы в Афганистане. Мы видим это и по Саудовской Аравии, которая превратилась в постоянную головную боль для Вашингтона».
Подобная эрозия привычных конструкций мировой безопасности особенно активно обсуждалась в связи с символичным юбилеем — 75-летием ООН. Института, неэффективность которого стала сегодня едва ли не притчей во языцех. Об этой же эрозии миропорядка свидетельствуют и все собеседники в нашем исследовании, посвященном кризису государства. Таковы уж издержки многополярного мира — идет долгая «пересдача карт», по меткому замечанию политолога Сергея Караганова.
Отсюда ясно, что дестабилизация, которая столь явно проявилась по всем самым значимым для России бывшим советским республикам, — всего лишь симптом этого глобального тренда. Но он потому столь отчетливо проявился именно в этой зоне, что расположенные в ней государства относятся к так называемому лимитрофу, то есть геополитически нестабильному пространству между цивилизационными платформами, которые конкурируют за него друг с другом. В силу этого сами эти страны вынуждены постоянно торговать своим геополитическим выбором и отчаянно балансировать на тонком лезвии многовекторности. Каковы эти платформы в Евразии?
К интеграции селективной
Во-первых, это западный мир, который развивает экономические связи на постсоветском пространстве в рамках «Восточного партнерства», а также стремится вытеснить Россию с буферных территорий бывшего советского доминирования. К нему примыкают и США, которые действуют как совместно с Европой, так и самостоятельно, главным образом стремясь создать десинхронизацию евразийских процессов, играя на противоречиях Индии и Китая или усиливая санкционное давление на Москву.
Во-вторых, Китай, созидающий вдоль южной российской границы «Один пояс — один путь», который позволит сшить евразийское экономическое пространство для свободной циркуляции китайских товаров и технологий. Пока позиции Пекина здесь строго прагматичные. Как пишет Чжао Хуашэн, профессор Института международных исследований Фуданьского университета, «для Китая значение Евразии в плане национальной безопасности состоит в том, что Евразия является стратегическим тылом Китая, а не источником стратегического давления».
В-третьих, Турция, которая столь успешно активизировалась в уходящем году в Закавказье. Анкара планирует обеспечить транспортный коридор между Баку и Нахичеванью, за счет чего может вырваться к Каспийскому морю, а также развернуть газопровод TANAP, который, по замыслу, должен соединить Южную Европу с Турцией и Грузию с Баку.
Наконец, это Индия и Иран. Дели в последние годы активно двигается в сторону Центральной Азии, чтобы, во-первых, уменьшить растущее здесь китайское влияние, а во-вторых, расширить контакты по линии обороны, энергетики, торговли, гуманитарных и социально-экономических связей. Тегеран, в свою очередь, наращивает свое влияние в Таджикистане, Туркменистане и Узбекистане, аккуратно налаживая контакты и с Арменией с оглядкой на турецкого оппонента.
Отсюда ясно, что в условиях столь напряженной конкуренции реализация любой тотальной интеграции — в духе триумфального возвращения советского наследия — просто невозможна, да и не нужна. Зато возможна и нужна «интеграция селективная», считает Александр Караваев, научный сотрудник Института экономики РАН, которую можно выстроить не с государствами как таковыми, а с определенными пространствами.
«Здесь я бы выделил три потенциальные платформы. Первая — “защищенность”, причем не только военная, но и санитарная, социальная. Вторая платформа — логистика, то есть интеграция вокруг логистических проектов в Евразии и связанных с этими проектами факторий. И наконец, третья платформа — общее духовное и культурное наследие. Причем речь идет о духовной конструкции, понимаемой либо как память “общесоветского единства”, либо как примат суммы консервативных ценностей, независимо от религии», — считает эксперт.
К политике тонкого маневра
Собственно, российская осторожность — ее маневрирование, ранжирование интересов, — которая была считана как отказ от имперского нарратива времен нулевых годов в его экспансионистском духе, — лишь ответ на описанную выше калейдоскопичность. Ответ, проявившийся на глобальном и на региональном уровне. Этот обновленный внешнеполитический стиль России — условная селективная интеграция на политическом уровне — хорошо различим по событиям нынешнего года.
Так, поддержка Кремлем Лукашенко была осуществлена после некоторой паузы — лишь для того, чтобы позволить ему своими же руками сделать западные санкции неотвратимыми. После чего двухстороннее сотрудничество активизировалось, но уже не только для того, чтобы умерить аппетиты Варшавы — на кону интенсификация проекта Союзного государства.
Правда, ценой этого маневра может оказаться отторжение России частью белорусских граждан, для которых Москва превратится в циничного защитника нелегитимного диктатора. Речь идет об очень серьезных репутационных рисках. И это то, что России в своем внешнеполитическом стиле придется совершенствовать — учиться работать «на земле», выстраивать широкую сеть контактов. В том числе с оппозицией.
В Нагорном Карабахе Россия действовала аккуратно не только для того, чтобы не портить отношения с Баку, с которым за последние годы удалось достигнуть столь многого на уровне экономического и политического взаимодействия, но и чтобы избежать конфронтации с важным региональным игроком Турцией — пусть и сложным, коварным, но партнером.
За счет такой тактики удалось вынудить и армянское руководство изменить траекторию своего политического сближения — с западной на российскую: в нынешней ситуации у Еревана альтернативы просто не осталось.
Правда, для России ценой этого маневра стало не только опасное усиление террористической угрозы на Закавказье, но и турецкая активизация на российской периферии. Здесь в перспективе качественное сближение с Ираном, как со стороны Москвы, так и Еревана, — это позволит уравновесить геополитическую ситуацию на Закавказье.
Наконец, в Киргизии, где интересы России связаны с вопросами сворачивания наркотрафика и угрозы исламизации, жесткого отмежевания местных кланов от Москвы не наблюдается. Наоборот, свидетельство прямых контактов с кремлевской бюрократией среди местной «аристократии» почитается. Поэтому Россия официально не стала вмешиваться в политический кризис в стране. Однако в перспективе, с учетом того, что республика входит в ЕАЭС, а также является важным фактором региональной безопасности, возможно было бы повысить планку требований по отношению к местным кланам — без их исполнения объемы российской помощи Бишкеку будут редуцироваться. Это как минимум позволило бы сделать работу всего интеграционного института более предсказуемой.
Тем не менее смена российской стратегии на постсоветском пространстве очевидна. Происходит общее смещение от модели целостной, альянсной реинтеграции всего пояса бывших советских республик в сторону стратегии реагирования, различного по содержанию, вектору и интенсивности. При этом Кремль выглядит более мобильным. Так, идеология монолитного политического доминирования уходит в прошлое под напором «новой нормальности» многополярности и кризиса института государства.
«Думаю, было ясно, что с учетом тех событий, которые имели место в Белоруссии, Кыргызстане, Армении и Азербайджане, политика России и дальше неизбежно будет все более прагматичной. Потому что в этом году высветились принципиально новые риски, которые теперь придется учитывать: обнаружилось, что ситуация в любой из постсоветских республик может поменяться на 180 градусов просто по щелчку пальцев», — резюмирует Андрей Казанцев.
Институты вместо элит
Другой стороной обновленного дизайна постсоветской интеграции становится создание институтов, которые организуют сложившиеся союзы и двусторонние отношения. То, что Россия с самого начала оказалась окружена так и не созревшими государственными образованиями, все эти годы препятствовало налаживанию нормальных отношений.
Работать приходилось главным образом за счет неформального взаимодействия с региональными правящими классами. Однако эта политика в итоге обернулась пустой тратой средств, для чего в 2015 году и потребовалось создание наднациональной структуры ЕАЭС, которая, несмотря на проблемы и декоративность многих процессов, все же показала свою эффективность.
За пять лет был налажен функционирующий единый рынок труда и Таможенный союз со свободным движением товаров. Вместе с тем был заключен и ряд соглашений с иностранными партнерами: например, с Вьетнамом, непреференциальное соглашение с Китаем и соглашение промежуточного формата с Ираном.
Кроме того, режим единого рынка услуг в первое пятилетие существования союза фактически распространился в странах — членах ЕАЭС почти на 60%. Но самым важным стало то, что союз хоть и охватил всего пять из 15 бывших советских республик, однако позволил встроить интеграцию отношений российской периферии в цивилизованную рамку.
Как замечает Ирина Болгова, научный сотрудник Центра постсоветских исследований МГИМО, «тот modus operandi, который сложился на постсоветском пространстве, — соотношения институтов многосторонней экономической интеграции, военно-политического сотрудничества, а также двусторонних форматов и контактов, — выглядит достаточно устойчиво. Выстроенная таким образом логика взаимоотношений стала страховочной сетью или каркасом, смягчающим риски от возможных встрясок на уровне двухсторонних отношений, которые скорее определяются личностным фактором — как правило, конъюнктурным и зыбким».
Вместе с этим удалось включить этот проект в более глобальное евразийское пространство, сделав первые шаги в объявленном в 2016 году «повороте на Восток». Так, с объединения ЕАЭС с остатками зоны свободной торговли СНГ началась их постепенная стыковка с глобальным региональным проектом «Один пояс — один путь».
В перспективе это позволит, во-первых, по-новому сшить экономическое пространство Евразии в рамках феномена нового регионализма — то есть поверх сложившихся и кровоточащих в регионе государственных границ. А во-вторых, постепенно снимет асимметричность постсоветской интеграции — самое отягчающее обстоятельство любого глобального сотрудничества в регионе.
В этом смысле становятся ясными и два, на наш взгляд, основных приоритета России на постсоветском пространстве с точки зрения продолжения экономической интеграции.
«Сквозные» линии партнерства
Первое — создание сети промышленных коопераций, которая обеспечит технологическую, промышленную и кадровую циркуляцию внутри постсоветского пространства в обход прямого межгосударственного взаимодействия. Такая политика в целом соответствует общемировому тренду укрупнения хозяйств. И базой здесь могут выступить сотрудничество в области автопрома, строительства, в сфере железнодорожного транспорта, авиасборки, цифровых экосистем. Перспективным видится и расширение региональных энергомостов.
Во время Первого Евразийского конгресса, который прошел в Москве 4 декабря под эгидой Евразийского банка развития, особый акцент сделан на обсуждение подобных «сквозных» проектов и формирование сквозных цепочек добавленной стоимости за счет «низовой» кооперации бизнеса.
Второй приоритет — вовлечение в орбиту экономической интеграции новых стран-участниц. «Одной из подобных пробных форм интеграции является активизация статуса страны-наблюдателя в Евразийском экономическом союзе. В 2018 году такая практика началась с Молдовы. А в этом году, что существенно, после глубокого изучения всех “за” и “против”, к этому статусу присоединился и Узбекистан. Страна, чью ключевую роль в Центральной Азии недооценивать не приходится», — полагает Геннадий Чуфрин, научный руководитель направления постсоветских исследований ИМЭМО РАН.
Здесь потенциальных претендента два — уже упомянутый Узбекистан и Азербайджан. И с тем и с другим у России с каждым годом растет товарооборот. С Узбекистаном по итогам прошлого года он вырос на 17% по сравнению с 2018 годом и составил 6,6 млрд долларов. С Азербайджаном составил более 3 млрд долларов и вырос на 27%.
Узбекистан — страна с неплохой армией, диверсифицированной экономикой, богатая природными ресурсами. Благо и перезагрузка отношений России с Узбекистаном произошла еще в августе 2016 года, когда после смерти первого президента страны Ислама Каримова к власти пришел Шавкат Мирзиёев, который порвал с политикой изоляционизма своего преемника и быстро наладил контакты с Москвой и Пекином.
В результате после его первого визита в российскую столицу было заключено множество сделок на 15 млрд долларов. В ходе же ответного визита Владимира Путина в 2018 году в Ташкент было подписано 800 соглашений уже на 27 млрд долларов. Одним из главных достижений той встречи стало соглашение о строительстве первой в Центральной Азии атомной электростанции в Навоийской области.
С Азербайджаном у Москвы идет активное строительство промышленнологистической организации коридора Север — Юг, который соединяет Россию с Ираном, Ближним Востоком и Индией. Реализуются совместные проекты в Каспийском море. Баку также выстроил активные двусторонние отношения с Минском и Астаной — двумя главными игроками ЕАЭС. Так что фактически Азербайджан, конечно опосредованно, но уже вшит в евразийское партнерство. Хотя его институциональная интеграция пока едва ли возможна.
При этом, как считает Геннадий Чуфрин, необходимо отказаться от идеи предоставления статуса полноправного члена ЕАЭС всем желающим, как это уже было сделано — и во многом ошибочно — с Арменией и Киргизией. Вместо этого можно было бы позаимствовать практику Евросоюза, который, прежде чем впустить к себе новые страны, предоставляет им статус различного рода ассоциированных членов.
Это также позволит постепенно выправить изначальную асимметричность постсоветской интеграции, которая вот уже многие годы превращает Россию в романтического донора стран своего ближнего зарубежья. Главное здесь — постепенная перенастройка интеграции в сторону рентабельности и сокращения издержек, прежде всего политических.
Зона престижа
Известный американский социолог Рэндалл Коллинз в своей статье «Civilizations as Zones of Prestige and Social Contact» определил цивилизацию как «зону престижа». По его мнению, эта зона стягивает к себе периферию за счет производства символических объектов. Под ними подразумеваются не только институты социальной мобильности, но и такие культурные центры, которые генерируют эмоциональную энергию и социальную харизму, собственно, маркирующие престиж.
При этом для каждой цивилизации характерно двойственное движение потоков людей. Один поток двигается внутрь — к цивилизационным центрам престижа, которые стягивают к себе специалистов, студентов, туристов, трудовой капитал. Этот поток инвестирует в престиж центра и так его усиливает и расширяет. Другой поток, наоборот, идет изнутри по направлению к периферии — это специалисты, учителя или, как раньше, миссионеры, которые окучивают и вспахивают пограничную ойкумену, обеспечивая мягкую экспансию центра.
В пределе, полагает Коллинз, цивилизация создает целую сеть развитых культурных контактов, которая способна покрыть ее приграничные территории и обеспечивает их постепенное притяжение даже поверх государственных границ — как бы игнорируя их. И в этом смысле в условиях многополярности и взвинченной конкуренции на евразийском пространстве обрамление бывших советских республик — это его культурная интеграция по мягкому, описанному Коллинзом в терминах престижа, сценарию.
Иными словами, как замечает историк Дмитрий Андреев, отталкиваясь от реалистического взгляда на современное состояние постсоветского пространства, Россия может «вернуть с помощью мягкой силы и осторожного военного присутствия то, что некогда было приобретено силой оружия или агрессивной политической игрой. Прямо как в китайской игре в го, в которой камню соперника перекрывают дыхание». Однако для этого нужно удерживать свой статус цивилизации, не оглядываясь на истощающийся исторический ресурс.
Зачаточные формы такой обновленной интеграции демонстрирует, к примеру, дипломатия и «мягкая сила» российской вакцины, а также перезапуск Россотрудничества, которое началось вместе с приходом Евгения Примакова. Но это лишь капля в море.
Реальная работа по выстраиванию «цивилизации престижа», с одной стороны, лежит в области академического и научного сотрудничества, более интенсивного открытия русскоязычных лицеев с сопутствующей пиар-кампанией без страха быть обвиненными в неоколониализме. В развитии по-настоящему широкой сети стипендиальных программ и программ гуманитарной помощи. Это, прибегая к концепции Коллинз, движение наружу — к периферии.
Здесь в перспективе открываются сразу две возможности. Первая — перехват повестки западных структур «мягкой силы», работающих, как правило, только с политической проблематикой. И вторая — создание пула российских специалистов, по-настоящему понимающих, как устроены страны бывшего СССР изнутри.
Пока подобные знания о постсоветских странах находятся в зачаточном состоянии, считает Андрей Казанцев: «Это заметно даже по тому, как российские эксперты комментируют любые события в этом регионе: обсуждаются не сами страны, не их интересы, не мировоззрение людей, там проживающих, а одни геополитические интересы России».
Однако, с другой стороны, подобная работа вряд ли принесет ощутимый результат без работы внутри самой России — причем речь идет не только о переломе бесконечной экономической стагнации и боязливой политики правительства, которое пока делает ставку только на корректное взимание всевозможных налогов. Престижной должна стать сама идентичность, которой живет страна: ее повседневная жизнь, культурная и правовая устроенность.
И это тот ресурс, который, согласно Рэндаллу Коллинзу, является самым долгосрочным и надежным. Однако без него движение внутрь цивилизации оказывается невозможным. И пока именно здесь располагается наиболее уязвимое место российской политики «мягкой интеграции».
Фото: Егор Алеев/ТАСС, Максим Григорьев/ТАСС, Станислав Красильников/ТАСС, Стрингер/ТАСС, Луси Саргсян/Photolure/ТАСС
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl