Строки, оборванные пулей
Известность пришла к поэту-фронтовику Павлу Когану в 60-е годы прошлого века, когда под влиянием «оттепели» набирала популярность романтика бардовских песен и, возможно, самая первая из них — «Бригантина», написанная Коганом и его другом Георгием Лепским ещё в 1937 году. Но сам Павел своей славы не застал: он погиб в 1942 году на сопке Сахарная Голова под Новороссийском. О судьбе архива поэта рассказывает Любовь Сумм, внучка Павла Когана и писательницы Елены Ржевской.
Узнав о гибели Павла Когана, два его товарища-поэта, Борис Слуцкий и Сергей Наровчатов, почти одновременно откликаются требованием найти и сохранить его наследие. Именно в таком порядке — найти и сохранить. А где искать?
В самую интенсивную пору своего творчества Павел не имел постоянного дома. После двух лет совместной жизни с Еленой Каган брак распался, но значительная часть рукописей оставалась в её квартире. Судьба их внушала опасения: Елена ушла на фронт (после войны она станет писательницей под псевдонимом Ржевская, взяв имя в честь города, возле которого начинался её фронтовой путь), в квартиру были подселены чужие люди.
Павел же после развода, с лета 1940 года, жил у друзей, много ездил в экспедиции. У него начался роман с Ниной Бать, студенткой того же ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), где учились и он, и Елена. Вместе они пробыли очень недолго, в это время Павел ничего не записал и не поручал записать Нине. Вслух читал, правда, неизвестно — старое или сочинявшееся в ту пору. Потрясение при известии о гибели Павла вызвало амнезию: его отцу Нина писала, что забыла стихи и это мучит её «как преступление».
Возможно, и настойчивость Слуцкого проистекает из схожего чувства — он удержал в памяти всего три строки из прочитанного Павлом стихотворения:
Разрыв-травой, травою-повиликой,
Мы прорастём по горькой, по великой,
По нашей кровью политой земле.
Эти строки Слуцкий декламирует в фильме «Мне двадцать лет» и поясняет, что стихотворение услышал от Павла в короткую встречу в Москве, когда приезжал с фронта. Но в чём уж винить Слуцкого, если сам Павел, напророчивший себе гибель, не позаботился записать стихи?
В письмах с фронта у Павла никакой заботы, никаких напоминаний или вопросов о том, целы ли его рукописи», — отметила в дневнике Елена Ржевская, когда настало время разбирать наследие Когана. И не потому нет у него такой заботы, что в близости смерти утрачен литературный интерес. Ведь в письмах Павел мечтает о книгах, которые ещё предстоят ему и Нине, отзывается на складывающиеся тексты друга.
По-видимому, причина равнодушия к оставшимся в Москве рукописям, отсутствия новых стихов и поразительного «легкомыслия», с каким Павел не записал стихи, прочитанные разным людям, одна и та же и кроется она в его отношениях с собственным творчеством.
В отличие от большинства собратьев по творческому кружку в ИФЛИ и бригаде Сельвинского в литинституте, Павел прижизненно не опубликовал ни единой строки. Публикацию ему заменяло чтение — как публичное, так и на семинаре или в дружеском кругу. Ещё в школьные годы у Павла появилась привычка диктовать завершённое стихотворение — в ту пору роль секретаря играл двоюродный брат. И Лене Павел диктовал как старые свои стихи, так и то, что сочинял в пору их брака. Если же Павел записывал стихотворение сам, то обычно в подарок. Кажется, в таком взаимодействии он и видел сохранность созданного — и в таком только дружеском общении и мог работать. Горше всего в письмах из-под Новороссийска Павел жалуется на то, что не с кем поговорить.