Иван Тургенев
Портретная галерея Дмитрия Быкова.
1
Сейчас из Тургенева чаще всего цитируют один абзац из «Дыма»: «Посетил я нынешнею весной Хрустальный дворец возле Лондона; в этом дворце помещается, как вам известно, нечто вроде выставки всего, до чего достигла людская изобретательность — энциклопедия человечества, так сказать надо. Ну-с, расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих людей; и подумал я в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца всё то, что тот народ выдумал, — наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: всё бы преспокойно осталось на своём месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы. Старые наши выдумки к нам приползли с Востока, новые мы с грехом пополам с Запада перетащили, а мы всё продолжаем толковать о русском самостоятельном искусстве! Иные молодцы даже русскую науку открыли: у нас, мол, дважды два тоже четыре, да выходит оно как-то бойчее».
Потугин много чего говорит не только о своей катулловской любви-ненависти к России, но и о русском чванстве, и о рабстве, и о неизбывном, словно только что подслушанном: «Бьёт он нас на всех пунктах, этот Запад, — а гнил! И хоть бы мы действительно его презирали, а то ведь это всё фраза и ложь. Ругать-то мы его ругаем, а только его мнением и дорожим, то есть, в сущности, мнением парижских лоботрясов». Но ведь всё это говорит Потугин, то есть Тургенев уже тогда понимал то, что в разговоре с Чуковским сформулировал Леонов: все заветные мысли надо отдавать отрицательному персонажу. Потугин, конечно, не отрицательный, а скорее жалкий, — но авторские симпатии никак не на его стороне, потому что он неудачник, озлобленный и одинокий.
Весьма неслучайно, впрочем, и редкое имя Созонт — в честь великомученика Созонта Помпеольского, который в 304 году нашей эры отломал руку у золотого идола, раздробил её и осколки отдал бедным, поясняя, что истинный Бог не идол, а Иисус Христос. (Имя его греческого происхождения, означает «спасать».) Потугин в самом деле сокрушитель идолов, и Тургенев под горячую руку признавался, что солидарен со многими его высказываниями, — но он своих героев вообще любил и даже говорил, что согласен почти со всеми воззрениями Базарова, кроме разве его взглядов на искусство. Конечно, в «Дыме» ближе ему Литвинов, и вообще сложный символизм этого романа — полагаю, самого глубокого и выстраданного, — до конца не оценён. Но в мыслях Потугина, видимо, есть нечто глубоко верное или по крайней мере точное, коль скоро они продолжают так цеплять славянофилов, всё более радикальных и нетерпимых. Да и когда они были терпимы? Достоевский предлагал «Дым» публично уничтожать, подвергнуть самой настоящей публичной казни — и не стыдясь о том говорил автору. Это у них всегда так: вы к ним с книгой, они к вам с казнью, — потому что пассионарии.
Пожалуй, потугинские речи — в которых автор, конечно, отводил душу, — позволяют понять, за что Тургенев Отчизну недолюбливал; сложнее понять, за что любил. Тут нам понадобится некоторый экскурс в сложную область: все привыкли говорить о тургеневских девушках, этот термин ушёл в язык — а что, в сущности, он означает? Тургеневская девушка — прямая, чистая, решительная, порывистая, страстная — это прежде всего Ася, Зинаида из «Первой любви», Елена из «Накануне», отчасти, пожалуй, Наталья из «Рудина», словом, женщина, принимающая решение за мужчину, который, как всякий русский человек на rendez-vous, в последний момент пасует. Почему он так поступает, Чернышевский пояснил в той самой статье: «Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребёнок мужеского пола, вырастая, делается существом мужеского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиною он не становится или по крайней мере не становится мужчиною благородного характера. Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них». Иными словами, если у мужчины нет свободы, смешно ожидать от него ответственности. Тургеневские девушки сильнее мужчин, поскольку не встроены в социальную иерархию — а потому вправе «не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи». Но с другой стороны — представьте себе, что герой «Аси» отвечает на её чувство полной взаимностью, происходит венчание, потом они едут, допустим, в Лондон — и восемнадцатилетняя Ася влюбляется, допустим, в Герцена. «Сменит не раз младая дева мечтами лёгкие мечты». И бежит она к Герцену с той же решимостью, и вот вам следующая драма — а после Герцена ей понравится болгарин, который, в отличие от русского публициста, не только болтает, а взаправду борется за независимость Родины, — а потом француз-коммунар, а потом американец-ковбой, и так она и будет нестись метеором, оставляя за собою шлейф сломанных жизней, как Лу Андреас-Саломе, — и кому хорошо?
Тургеневская девушка очень мила, но для совместной жизни совершенно непригодна — вот почему Елена бесследно исчезает из повествования и России; что до Зинаиды в «Первой любви», при всём опять-таки очаровании героини, врагу не пожелал бы я такой первой любви и такой женщины, способной очаровываться только уверенностью и силой. Да полно, симпатичны ли они самому Тургеневу? Ему нет равных в изображении сложного женского характера, но истинные его героини — как раз женщины умные, опытные и зрелые: Одинцова из «Отцов и детей», Ирина из «Дыма», а в особенности, конечно, княгиня Р. из тех же «Отцов». Любимый мой вопрос в новом школьном классе (а «Отцы и дети» изучаются как раз в начале года): почему она Р.? Если находится хоть один человек, способный ответить, — у меня с этим классом всё получится.
Напоминаю приметы этой волшебной женщины: «Она внезапно уезжала за границу, внезапно возвращалась в Россию, вообще вела странную жизнь. Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем. День наставал, и она снова превращалась в светскую даму, снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение. Она была удивительно сложена; её коса золотого цвета и тяжёлая, как золото, падала ниже колен, но красавицей её никто бы не назвал; во всём её лице только и было хорошего, что глаза, и даже не самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый, глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд. Что-то необычайное светилось в нём даже тогда, когда язык её лепетал самые пустые речи. Что гнездилось в этой душе — Бог весть! Казалось, она находилась во власти каких-то тайных, для неё самой неведомых сил; они играли ею, как хотели; её небольшой ум не мог сладить с их прихотью. Всё её поведение представляло ряд несообразностей… Он