На фоне Серова
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке открыта выставка Николая Фешина (1881–1955) из коллекции Государственного музея изобразительных искусств Республики Татарстан. Небольшая выставка к 140-летию со дня рождения художника из самого большого собрания его работ в Российской Федерации предъявляет публике хрестоматийный набор фешинских «хитов» казанского периода.
После «Портрета Вари Адоратской» в Николае Фешине увидели наследника недавно скончавшегося Серова. Это была самая яркая (разумеется, не в смысле цвета: «Его бескрасочность — его валюта»,— скажет о Фешине один из учеников) вещь на очередной выставке Казанской художественной школы. И ее тут же принялись сравнивать с «Девочкой с персиками» — и коллеги с учениками, и журналисты, и простая публика, мнение которой выразил в мемуарах известный в будущем искусствовед Корнилов (его собственную коллекцию сейчас как раз можно посмотреть в галерее Ильдара Галеева), а тогда, в 1914-м, мальчишка-реалист, ученик реального училища. В следующем году портрет показали на выставке Товарищества передвижных художественных выставок, и если выставочная судьба его сложилась сравнительно удачно, то уж искусствоведческих чернил по поводу «Вари Адоратской» было пролито едва ли не больше, чем по поводу «Девочки с персиками»: тут и жемчужные переливы, и светлый образ детства, и внимание к внутреннему миру ребенка — как только стало можно писать об эмигранте Фешине не пренебрежительно-снисходительно (см., например, «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова), а в комплиментарном духе (это случилось в середине 1960-х, когда в Казани, Москве, Ленинграде и Кирове прошла большая фешинская ретроспектива), портрет был превознесен и расхвален на все лады. В советские времена — как одна из вершин фешинского реализма, в постсоветские — как одна из вершин русского модерна и прекрасный образец сложившейся фешинской манеры, так полюбившейся заказчикам и коллекционерам,— с фирменной матовостью, сухостью, нон-финито, с вязкими казеиновыми грунтами и мазками, энергично втертыми в холст мастихином.
«Девочку с персиками» полезно держать в уме, глядя на «Портрет Вари Адоратской»: между ними четверть века — и пропасть в смысле эволюции живописи и эволюции нравов. Картина бесповоротно стала плоскостью, покрытой красками в определенном порядке, как говорил Дени,— серые фоны у Фешина работают в этом плане не хуже, чем золотые у Климта. Что до светлого образа детства, то он уселся на стол с ногами, подсунув под голую коленку плюшевого мишку, и такой стол с нехудожественным беспорядком из посуды, фруктов и игрушек, неряшливо разбросанных по скатерти, был бы совершенно немыслим в добропорядочном абрамцевском доме Мамонтовых. Впрочем, беспорядок, тяготеющий к орнаменту, был нужен ради пятен голубого и оранжевого. Дело, однако, тоже происходит в богемном купеческом доме, точнее — в мастерской. На третьяковской выставке есть несколько портретов (два камерных этюда и две большие парадные картины) тети Вари Адоратской, Надежды Сапожниковой, купеческой дочки, художницы, ученицы Фешина, его покровительницы, коллекционерки и даже переводчицы,— она, только что выпустившаяся из Казанской художественной школы, сопровождала учителя, только что выпустившегося из Императорской академии, в пенсионерской поездке по Европе (где, кстати, задержалась на пару лет — в мастерской ван Донгена) и весьма облегчала ему, языков не знавшему, жизнь. Портреты Сапожниковой, в том числе самые декоративные, вроде того, где она сидит спиной к роялю на фоне узорчатых обоев, отличаются вообще-то не свойственной Фешину психологической глубиной — в ней, женщине умной, талантливой, образованной, властной, славившейся мужским характером и, если верить сплетникам, всю жизнь безответно влюбленной в учителя, в ее тяжелом, аналитическом взгляде и тяжелом, неженственном облике есть какая-то странная, большая, подлинная, интеллектуальнодуховная красота. Сапожникова тоже писала племянницу — вот где настоящее внимание к внутреннему миру ребенка; что же касается фешинского портрета, это она предложила девочку в качестве модели и собственную мастерскую, бывшую также модным в Казани художественным салоном, в качестве интерьера. Судя по воспоминаниям самой Адоратской, Фешину на внутренний мир и прочие чувства ребенка было плевать, он, несмотря на ее протесты, усадил натурщицу на стол