Эмоции для диктатуры пролетариата
Как авангард хотел управлять сознанием с помощью архитектурных форм
В основе авангардной архитектуры лежит идея о том, что форма воздействует на психику людей одинаково — это физиология,— так что это искусство для масс, а не для одного человека. Массе покажи шар — она почувствует гармонию, покажи вертикаль — она почувствует стремление, сложи одно с другим — получишь Институт Ленина Ивана Леонидова, стремление ко всемирной гармонии, которая покамест еще не наступила.
Понимание русского революционного авангарда как утопии было закреплено выставкой «Великая утопия», организованной Русским музеем и Третьяковской галереей в 1992–1993 годах. Это в известной степени было удобным компромиссом — есть Великая Октябрьская революция, это реальность вполне трагическая, унесшая вместе с Гражданской войной жизни больше десяти миллионов человек, а есть Великая утопия, светлая мечта, которая этой катастрофе параллельна, то есть пересечений с ней не имеет. Проблема в том, что если пересечений нет, то нет и утопии.
Искать в русском революционном авангарде идеи устройства общества и государства, отличные от партии и правительства, — занятие малоосмысленное. Простой пример. В Башне III Интернационала Владимира Татлина — сооружении, предназначенном для размещения в нем главных учреждений всемирного правительства, — есть три уровня. В первом, кубическом, располагается законодательная власть, во втором, пирамидальном, — исполнительная, и в третьем, цилиндрическом, — всемирное радио. Можно ли сказать, что Татлин отвергал идею Джона Локка о разделении властей и полагал судебную власть излишней? Но при этом принимал Эдмунда Берка и полагал прессу «четвертой властью»? Это абсурд — он не имел в виду ни того ни другого, вряд ли знал Локка и Берка и идей относительно устройства государства у него не было. И что же это за утопия, в которой сам вопрос о том, как будет устроена власть, является абсурдным?
Нет, конечно, в идее соцгорода, состоящего из домовкоммун, рабочих клубов и театров массового действия — а именно так выглядит город русского архитектурного авангарда,— есть узнаваемые черты утопии. Но они именно что узнаются — это склад утопий, случившихся до него. Проанализируйте соцгород, и вы обнаружите: индустриальный город — город-завод Тони Гарнье; дом-коммуна — это фаланстер Шарля Фурье; рабочий клуб — это храм Города Солнца Кампанеллы; театр массового действия — это Gesamtkunstwerk Рихарда Вагнера. Большевизм проводит ревизию утопического хозяйства и берет, что годится в его дело. Город-сад, скажем, цензуру не прошел и был отброшен — отдельные коттеджи оказались мелкобуржуазными. Совместные трапезы, которые находятся во всех утопиях начиная с Платона, наоборот, прошли и превратились в фабрики-кухни. Но собственные утопические идеи Великой утопии — это что?
Еще одна проблема — в Великой утопии нет великих утопистов. Среди мастеров русского архитектурного авангарда нет ни одного, кто претендовал бы на создание авторской утопии. Когда смотришь на сотни нереализованных проектов, то утопия в целом вроде бы налицо. Но каждый из них в отдельности не дотягивает до утопии, остается на уровне интересного формально-композиционного построения, которое не было воплощено. Дело не в слабости творческого потенциала или амбиций — этого как раз хоть отбавляй. Но это время, полагавшее индивидуальное творческое высказывание чем-то нелегитимным,— правильно было работать коллективами, бригадами, объединениями. Отсюда бесконечные творческие группировки — борьба времени с буржуазным индивидуализмом. И в рамках этой борьбы идея, что Моисей Гинзбург переделывает мир, выглядела неправильной. Правильно, если это делает АСНОВА (Ассоциация новых архитекторов, куда входил Гинзбург).