«Я показываю ту страшную жизнь, которая связана с этим дряхлым телом»
Резо Гигинеишвили о своем фильме «Пациент №1»
3 ноября открывается Международный кинофестиваль в Таллине, где состоится мировая премьера фильма Резо Гигинеишвили «Пациент №1». Фильм о смерти предпоследнего генсека ЦК КПСС Константина Черненко в октябре получил приз Фонда Вернера Херцога и теперь начинает одиссею по международным кинофестивалям: сразу после Таллина его увидят зрители фестиваля в Котбусе. О работе с Александром Филиппенко и Инной Чуриковой, смерти Ивана Ильича и Людовика XIV, а также о том, почему фильм «Пациент №1» не выйдет в России, Резо Гигинеишвили рассказал Константину Шавловскому.
Почему ты решил снять кино о смерти Черненко? Мягко говоря, выбор героя — не самый очевидный.
Начнем с того, что я не снимал кино про смерть Константина Устиновича Черненко. К. У.— это собирательный образ тех генсеков: Брежнева, Андропова и Черненко. Для меня кино всегда начинается от какой-то очень личной эмоции. Например, «Любовь с акцентом» появилась от любви к матери моих детей Наде Михалковой, которой я хотел рассказать о своей стране. Моей маме посвящен фильм «Заложники». А «Пациент №1» во многом вырос из того времени, когда я ухаживал за своим отцом и видел его угасание. И когда в тот злосчастный день его кровать подняли в реанимацию, в палате остались только тапочки и вмятина, след от колес больничной койки. Я не могу говорить про большие общие темы — они у меня всегда рождаются из частной и очень личной эмоции. Для меня вот эти тапочки важны.
Но как от этих тапочек ты пришел в Кремлевскую больницу?
В фильме есть сцена, когда герой требует отвезти его на работу в Кремль, его сажают в машину и возят по кругу вокруг больницы, пока он не уснет. Тут важно уцепиться за образ. Отталкиваясь от него, пробираться по шагам к съемкам. И когда я это кружение представил, то позвонил своему другу и продюсеру Тимуру Маргвелашвили в пять утра и сказал: «Темо, ты должен ко мне приехать!» Мы сели в машину, ездили по пустой Москве, я включил музыку Канчели из «Кин-дза-дза!», которая звучала у меня в голове, потому что там моя сестра и мама поют. И у меня в тот момент все соединилось: Канчели, «ку», Константин Устинович.
Но почему именно Черненко?
Потому что этот человек ничего не значит, вообще. За любым другим генсеком встает судьба, характер, образ — Сталин, Хрущев, Брежнев. Даже Андропов. А это — блеклость. Мне было интересно рассказать про никого. В современном учебнике истории Мединского этот персонаж заслужил несколько предложений. Но при этом нужно понимать, что этот никто — диктатор. Не по сути своей, а по политическому строю. И пока он не может помочиться в Кремлевской больнице — идет война в Афганистане, продолжается холодная война, умирают люди. И, кстати, героев фильма «Заложники» расстреляли при Черненко. Но повторю, что наш К. У.— это не впрямую Константин Устинович. В его образе есть черты людей, которых я наблюдал во власти. И, кроме того, три эти смерти подряд сыграли огромную роль в десакрализации власти. Это как анекдот, который мы рассказываем друг другу, где один и тот же сюжет повторяется три раза, и на третий мы смеемся. Поэтому после того же Андропова Горбачев, как мне кажется, был бы еще невозможен.
Встречались ли вы с врачами и медсестрами, которые лечили самого Черненко?
Мой дядя — профессор медицины. Вообще, у меня династия врачей, а я — единственный изменник, стал режиссером. Мой двоюродный дедушка, Платон Гигинеишвили, был легендой в Батуми. У него во время войны были рецепты двух цветов, синие и белые. И тем, у кого мужья или сыновья были на войне, он выдавал рецепты синего цвета, чтобы в конце месяца оплатить их самостоятельно. И мой дядя так прожил свою жизнь, и мой папа так прожил жизнь. Папа, когда уходил, сказал мне: «Я не оставляю тебе много денег, но оставляю свое имя». И я тогда не понимал, о чем он говорит, зато впоследствии не раз думал: какое счастье, что я его сын.
Резо, это был вопрос про ресерч.
Вот я и говорю — консультировал меня мой дядя. Мы провели целое исследование. В ЦКБ ездили члены моей группы, мы записали интервью с врачами, а еще у нас были такие большие альбомы с фотографиями, в одном из которых я увидел фотографию медсестер, которые в противогазах стоят на сцене. Так готовились к ядерной войне. Меня это очень зацепило. И эти сюрреалистические кадры какого-то праздника мы воспроизвели в нашем кино.
Вот про детали очень интересно. Тебе же в то время было четыре года, как ты в него погружался?
Мне кажется, чтобы погрузиться в какое-то другое время, нужно очень внимательно жить в своем. У Ницше есть концепция «вечного возвращения», колеса истории — все думают, что оно куда-то вперед катится, а оно просто вращается на месте. Я с ужасом смотрю на сегодняшние события и вспоминаю, как читал тексты Черчилля про Вторую мировую и думал: ну как это могло начаться? Неужели непонятно было, что после этого будет вот это, а после вот этого — вот это? А сейчас я вижу, как этот джинн, снова выпущенный из бутылки, начинает управлять нашими жизнями.