Театр поражения
С чего началась первая общеевропейская война и кто в ней победил
375 лет назад, осенью 1648 года, был подписан Вестфальский мир, которым завершился первый общеевропейский военный конфликт в истории — Тридцатилетняя война. Венецианский дипломат Альвизе Контарини, будущий дож, восторженно писал тогда о мирном конгрессе: «Одним из чудес света можно признать то, что в едином месте собралось столько людей с разными интересами, пришедших к общему согласию, которые одновременно устраивали собственные дела и дела всего христианства». О самой Тридцатилетней войне тоже можно сказать, что это было переплетение заботы о «собственных делах» и борьбы за будущее христианского мира. Только переплетение не чудесное, а чудовищное, невиданное по размаху и жестокости, кровавое и, наконец, часто попросту бессмысленное.
Как смею я, глупец, не замечая зла,
Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла,
Петь песни о любви, о благосклонном взоре,
Изяществе манер, пленительности уст?! —
восклицал во время войны Мартин Опиц (1597–1639), первый большой поэт немецкого барокко. Вопрос, что он задает, вовсе не праздный: именно германские земли за три военных десятилетия пострадали больше всего. Около 6 млн жертв, по самым умеренным оценкам. Тысячи разрушенных городов и десятки тысяч деревень. Целые регионы, запустевшие хорошо если на четверть, а не на половину или на две трети. Беженцы, голод, толпы калек и нищих, неурожаи, эпидемии тифа и чумы. «Сплошь и рядом берутся за оружие по ничтожным поводам, а то и вовсе без всякого повода, а раз начав войну, не соблюдают даже божеских, не говоря уже о человеческих, законов, как если бы в силу общего закона разнузданное неистовство вступило на путь всевозможных злодеяний» — так в 1625 году ужасался еще один очевидец, великий правовед и философ Гуго Гроций.
Сначала это был как будто бы локальный религиозный конфликт, касающийся габсбургских владений в Священной Римской империи германской нации. Но очень быстро все превратилось в огромную нескончаемую войну (серию частично пересекающихся войн, если формально), в которую прямо или опосредованно был вовлечен весь континент — от Иберийского полуострова до России, от Скандинавии до Италии: у всех так или иначе нашлись свои интересы.
За время войны появилось не так уж мало памфлетов, осуждающих кровопролитие, и прожектов установления всеобщего вечного мира. Ретроспективно можно сказать, что для европейского сознания Тридцатилетняя война стала решительной травмой, что все то мрачное, дисгармоничное, пугающее, что есть в барочном искусстве, откликается на эту травму, и в этом смысле XVII столетие — это такой ХХ век до ХХ века. Но при всем том кажется, что на тех территориях, которые военными ужасами затронуты не были, и интеллектуалы, и тем более простолюдины по большей части усиленно старались жить как обычно — пока лихо спит тихо. Вспомним, например, что именно на Тридцатилетнюю войну приходится действие «Трех мушкетеров». Там походя говорится в самом начале, что «испанцы вели войну с королем». Да еще фигурирует осада Ла-Рошели (которая все-таки тоже не чисто внутреннее французское дело между католиками и гугенотами). Ничего отчаянно-апокалиптического во всем этом, кажется, нет; вот и, скажем, в той же Италии 1620–1640-х культурная жизнь била бодрым ключом. В Риме кудесничают Бернини и Борромини, в Венеции заработала новая индустрия — первые коммерческие оперные театры, и от зрителей нет отбою.
Кстати, о театрах. Наше выражение «театр военных действий» (по-латыни theatrum belli, «театр войны») — оно ведь родом именно оттуда, из первой половины XVII века. Тогда словом «театр» в переносном смысле сыпали направо и налево, если нужно было выразиться многозначительно и красиво; географический атлас, к примеру, выходил под заголовком «Театр круга земного», сборник алхимических трактатов назывался «Химический театр», богословский трактат — «Театр божественной премудрости». Все эти мирные метафоры со временем выпали из употребления, а вот военная осталась даже и в повседневной речи.
В театре Тридцатилетней войны, как положено, у всех «свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль». Но это не та драма, где добродетель вознаграждена, а порок наказан: многое в итогах войны участников вестфальского переговорного процесса совершенно не устраивало, кое-какие конфликты и вовсе не были урегулированы (и уж точно не были ликвидированы раз и навсегда). Это не та война, где победитель забирает все: есть те, кто по итогам Тридцатилетней войны оказался в выигрыше, но безраздельного победителя-триумфатора нет — в глобальном смысле это скорее ничья, чем победа одной из сторон.
Среди участников войны много тех, кому активное участие в ней не принесло ничего хорошего ни в тогдашнем настоящем, ни в будущем. Это смотрится особенно дико в сопоставлении с объемом брошенных в военную топку финансовых и человеческих ресурсов. А общий градус безжалостности, политического цинизма и двуличия особенно поражает, притом что разворачивалась война под знаменами борьбы за конфессиональные права и охраны веротерпимости.
О скорбный край, где кровь потоками течет!
Мы восемнадцать лет ведем сей страшный счет.
Забиты трупами отравленные реки —
так еще один немецкий барочный поэт, Андреас Грифиус, сетует в своем сонете «Слезы отечества» (1636). Однако прибавляет к этому вот что:
Но что позор и смерть, что голод и беда,
Пожары, грабежи и недород, когда
Сокровища души разграблены навеки?
Протестантская Богемия: крах антигабсбургского восстания
Все началось, как известно, с того, что 23 мая 1618 года двух наместников богемского короля Фердинанда II и их секретаря выбросили из окна пражского Града. Этой «дефенестрацией», новость о которой быстро обошла всю Европу, разозлившиеся представители сословий Богемии заявили о том, что более не желают признавать Фердинанда Габсбургского своим королем.
Фердинанд II был ревностный католик; в сословной верхушке Богемии, у которой с ортодоксальным католичеством были сложные отношения еще до всякого Лютера — со времен Яна Гуса, к началу XVII века преобладали протестанты. Теоретически по Аугсбургскому религиозному миру 1555 года каждый имперский князь сам мог определять, какую веру в обязательном порядке должны исповедовать все его подданные («cuius regio, eius religio»). Но это теория, а на практике все-таки бывали уступки и компромиссы, и в крупном государстве, каким была Богемия, без них было трудно обходиться. Фердинанд, которого совсем недавно, летом 1617-го, те же сословия чин чином выбрали королем, начал все эти послабления отменять — и получил восстание.
Помочь Фердинанду вызвалась Испания, а курфюрст Пфальцский Фридрих V (кальвинист) и герцог Савойский Карл Эммануил I (добрый католик, но враг Испании) на свои средства снарядили армию наемников на подмогу восставшим чехам. Сначала дела у последних шли хорошо, войска мятежников одно время стояли под самой Веной, сословия с энтузиазмом затеяли превращение Богемии в протестантскую «коронованную республику», а летом 1619-го избрали Фридриха Пфальцского своим новым королем. Рассчитывая, естественно, что в случае чего за Фридриха встанут и его тесть, английский король Яков I, и другие протестантские князья империи. 4 ноября 1619 года Фридрих по скупому реформатскому обряду короновался в Праге.
Положение было острое: помимо всего прочего, Богемия была курфюршеством, то есть ее короли входили в число семи главных имперских князей, имевших право избирать императора. К своему месту в коллегии курфюрстов Габсбурги шли буквально веками — а тут избирательный голос от них, казалось, ускользал.
Но Фридрих V процарствовал в Богемии только год. 8 ноября 1620 года богемская армия была наголову разбита под Прагой, у Белой горы. Победивший Фердинанд II, ставший к тому времени императором Священной Римской империи, теперь уже не церемонился: все вольности были упразднены, Чешское государство превратилось в абсолютную монархию, неотчуждаемую габсбургскую вотчину, протестантизм был объявлен вне закона, 27 предводителей восстания казнены на Староместской площади в Праге (пока сам Фердинанд с показательной набожностью молился за их души перед чудотворной статуей Девы Марии в Мариацелле). Почти половина дворянских имений в Богемии и Моравии была конфискована и затем роздана (или продана по сходной цене) новым лояльным владельцам-католикам.
Война в империи ширилась своим чередом, но католический лагерь до поры до времени торжествовал: Белогорскую битву чествовали как великое чудо Богородицы, одолевшей нечестивых супостатов. Этой победе посвящена, наряду со многими другими храмами, римская церковь Санта-Мария-делла-Виттория, та самая, где берниниевский «Экстаз св. Терезы». В самой Праге в честь сражения соорудили в 1650 году Марианскую колонну на Староместской площади. В 1918-м, когда Чехословакия получила независимость, колонну снесли как памятник ненавистной габсбургской оккупации. В 2020-м, после бурной многолетней дискуссии, все-таки восстановили.
Князья-католики: вынужденная веротерпимость
«Этот набат зазвонил не сам по себе — за веревку тянули совсем из другого места». Так Фердинанд II отозвался о начале богемского восстания: мол, это Фридрих V Пфальцский мутит воду, а за ним голландские денежки. Воевать с Нидерландами он, конечно, не собирался (этим уже не первое десятилетие занимались его испанские кузены), но восстановить должный конфессиональный порядок внутри Германии надеялся. Как и его родич из Баварии — герцог Максимилиан I, еще в 1609 году, задолго до войны, создавший и возглавивший Католическую лигу, союз единоверных субъектов империи, направленный против протестантов, объединившихся в Евангелическую унию.
Когда Фердинанд изгонял протестантов из своих собственных австрийских владений, ему никто не мог возразить — таково было его право, узаконенное Аугсбургским миром. Когда устраивал репрессии, усмиряя Богемию,— то же самое: он все-таки был легитимным королем. Естественно, никаких симпатий у протестантских жителей империи все эти акции вызывать не могли, но формально за рамки своих прерогатив Фердинанд не выходил.
Однако католические князья в целом, одержимые воинственным духом Контрреформации, рассчитывали на большее. Совсем извести протестантов было, конечно, невозможно, это все прекрасно понимали, но можно было, не сокрушая имперской конституции, по крайней мере требовать возврата к status quo Аугсбургского мира. С 1555 года протестантские владетели тихой сапой секуляризовали и прибрали к рукам добрую дюжину княжеств-епископств (включая жирные архиепископства Магдебурга и Бремена) и земли десятков монастырей: надо все отобрать. Буква Аугсбургского мира признавала только два исповедания — католиков и лютеран: надо объявить вне закона князей-кальвинистов (а это и Пфальц, и ландграфство Гессен-Кассельское, и много чего еще).
Восстание в Богемии и приглашение в короли Фридриха Пфальцского развязало Фердинанду II руки: он отобрал у Фридриха его владения и передал его курфюршеское достоинство Максимилиану Баварскому (с подачи последнего и с одобрения Святого престола). Протестантов в коллегии курфюрстов, высших князей империи, осталось таким образом только двое. Через 10 лет, в 1629-м, когда военная фортуна особенно благоволила императору, тот вообразил себя абсолютным хозяином положения и без согласия имперских чинов издал «Реституционный эдикт», требовавший отмены всех секуляризаций после 1555 года и возвращения соответствующих земель католическим владельцам.
Тут уж даже самые покладистые из протестантских князей заартачились. Вскоре под предлогом помощи немецким протестантам в войну вступил король Швеции Густав II Адольф, и его натиск постепенно сделал положение Фердинанда II (как и Максимилиана Баварского) совершенно отчаянным. В 1635 году император заключил с протестантскими князьями Пражский мирный договор, по которому он распустил Католическую лигу и, пусть с бесконечными оговорками и увертками, фактически отменил «Реституционный эдикт».
А в 1648 году его сын, император Фердинанд III, был вынужден согласиться на условия Вестфальского мира. Мир этот закреплял и легитимизировал все конфессиональные переделы, случившиеся после 1555 года, восстанавливал курфюршество Пфальцское и признавал кальвинизм еще одним законным вероисповеданием. При этом он отменял обязательство подданных менять веру (или эмигрировать), если конфессию менял сам правитель. Поэтому, например, даже такое потенциально оглушительное событие, как переход в католицизм (1697) курфюрста Саксонского Августа Сильного, неверного союзника Петра Великого в Северной войне, на поверку оказывалось пшиком, никакого влияния на конфессиональную карту Европы не имевшим. Более того, после 1648 года в конституции империи появились дополнительные «сдержки и противовесы», призванные охранять существующий религиозный баланс. Среди членов имперского рейхстага (князей, рыцарей, представителей городов) католики все-таки были в большинстве. Но в том случае, если это большинство грозило ущемить права протестантов, последние получали право прибегать к «itio in partes» — «расхождению на стороны»: католики и протестанты в этом случае голосовали по отдельности, и решение считалось принятым только тогда, когда оба блока проголосовали за. Папа римский Иннокентий X, ознакомившись с условиями Вестфальского мира, воспринял его как личное оскорбление и как великий урон делу католицизма — а потому разразился бреве «Zelo domus Dei» («Ревностью по доме Божием...»), которое аттестовало положения мирных договоров «недействительными, тщетными, недолжными, нечестивыми, несправедливыми, проклятия достойными, окаянными».