Если вы читаете это, значит, меня уже нет.
А значит, я могу говорить правду. Вовсе не потому, что правду так уж обязательно говорить, просто, кроме нее, мне больше ничего не остается.
В прямом смысле – ничего. Здесь нет времени и пространства, нет последовательности событий и явлений, нет ни начала ни конца – хаотичным, беспорядочным набором разноцветных мазков – как холст, на который смотришь недостаточно издалека, представляется мне отсюда моя жизнь. 
В моем распоряжении океан неупорядоченных воспоминаний, откуда я могу по желанию выхватить любое, но при этом не буду знать даже, мое оно или же кто-то думает обо мне в данную минуту, было ли это месяц назад, или это еще только случится через миг, год, десять лет.
Я выбираю наугад.
Снег. Пятая авеню обросла сугробами. Мелко семеня и то и дело оскальзываясь, прохожие жмутся к стенам домов и – почти бессознательно – ближе друг к другу. Уличные торговцы жарят каштаны, и в прозрачный морозный воздух вплетается едкая нотка дыма.
Мы прилетели в Нью-Йорк прошлой ночью. Отсюда, из комфортного гостиничного номера, последние несколько дней моей жизни кажутся сплошной, смазанной от скорости чередой событий, как будто в нормальный объем нескольких земных суток оказались неведомым образом втиснуты события нескольких лет.
Дима смотрит в огромное, до пола, окно. Я сплю. Я сейчас очень много времени провожу в кровати – сил едва хватает добраться от одного сна к другому, и постепенно перестаю различать разницу между грезами и перерывами на реальность, которые становятся все короче.
Пусть, во сне так хорошо!
Платон. Мама. Папа. Наташка. Янтарная, прогретая солнцем за день Юрмала сосновой смолой липнет к пальцам. Упругий, свежий, соленый утренний бриз. Терпкий йод водорослей, вынесенных на берег. Белая с рыжими подпалинами дворняга бежит по кромке волны, приоткрыв от удовольствия большую розовую пасть. Медовый торт в придорожном кафе. Хлоп! – пробка от шампанского выстреливает в бархатную тьму. Беззаботная шутка. Чей-то хороший, живой смех. Звон в ушах перерастает в колокольный.
И я открываю глаза уставшей.
Сильно уставать я начала сразу после родов: стоять, лежать, думать, все было мучительно тяжело, через силу. Я чувствовала, как с тонким присвистом с каждым выдохом исходит из меня жизнь; мы отправились к врачам, чтобы рассеять сомнения. И нам это вполне удалось – сомнений не осталось, мне прописали скорую и неизбежную смерть...
«А как же ребенок, как же мой мальчик, неразумная ты сука?!» – укоряла я судьбу, пытаясь ухватить ее за грудки, остановить, заглянуть ей в глаза, принудить к ответу. Напрасно. Жизнь слепа, глуха и бесчувственна, она не слышит ни мольб, ни доводов, ни проклятий, она движется вперед, оттачивая, доводя до абсурдного мастерства единственное свое незрячее умение – продолжаться, продолжаться, несмотря ни на что.