Возвращение возвращенца
С историком и филологом Михаилом Ефимовым я познакомился в Выборге, где он живет и работает: я там гостил на фестивале «Окно в Европу», и мы случайно пересеклись в местном знаменитом букинистическом. Оба мы друг друга читали, но никогда раньше не встречались. Из завязавшейся переписки выяснилось, что при всех вкусовых расхождениях у нас два одинаково любимых автора, два Дмитрия: Мережковский, которого я всю жизнь пропагандирую, и Святополк-Мирский, которым Ефимов давно занимается.
Так возникла очередная переписка из двух углов – не столько о лучшем русском критике ХХ века (с этим определением, думаю, вряд ли кто будет спорить), сколько о евразийстве, у истоков которого он стоял. У нас о нем много говорят и мало знают, а между тем в нынешнем историческом хаосе, когда скомпрометированы все идеи, не говоря об их носителях, именно на евразийство многие ставят всерьез. Жизнь и гибель возвращенца Мирского – одна из главных историй ХХ века (хотя рассказал о ней, и то с массой художественных преувеличений, один Михаил Козаков в фильме «Очарование зла»). И мне кажется, что сейчас самое время говорить об этом, особенно если учесть, что столетняя годовщина Октября осталась, по сути, не отрефлексирована.
В чем актуальность биографии Мирского (1890–1939), лучшего, на мой взгляд, русского литературного критика и историка словесности, автора англоязычной «Истории русской литературы», которую Набоков назвал главным учебником по этой дисциплине, и его мнению можно доверять, ибо он эту самую литературу пятнадцать лет преподавал? Мы обычно называем умными тех, с кем согласны, а о вкусах спорить не полагается, поэтому назвать главной заслугой Мирского точность его оценок я не могу, просто они кажутся мне верными, но это еще не критерий. А вот умение видеть главное в литературной эпохе и авторской личности, способность излагать необыкновенно компактно и живо, феноменальное знание предмета – причем Мирский знает и чувствует не только русскую, но и всю европейскую литературу последних трех веков, – это уже делает его фигурой уникальной. И все же это еще не повод ни для разговора, ни для восхищения. Но Мирский принадлежал к евразийству, а оно сегодня стало главным источником современной российской идеологии, как был им когда-то Иван Ильин. Евразийство возникло в эмиграции, что весьма показательно, – возникло, конечно, от безысходности, от тупика, в котором оказались лучшие умственные и нравственные силы страны. Но обычно забывают о том, что не только уехавшие и белые, но и красные оказались в точно таком же мировоззренческом тупике: не может устоять расколотая страна, не может быть вечным состояние гражданской войны. Евразийство вышло из сменовеховства, по названию пражского сборника эмигрантской публицистики, который внимательно читал перед ударом Ленин. Это течение русской мысли, которое сегодня стало политическим мейнстримом; самая известная фигура в сменовеховстве – Николай Устрялов. Суть евразийства в том, что Россия – империя и только империей может быть; она наследует не столько Киевской Руси, сколько Орде. В ней органично уживаются две традиции – европейская и азиатская; свежая кровь Азии вливается в застоявшуюся, дряхлую кровь Европы (эта мысль о дряхлости и обреченности Европы в двадцатые годы была общим местом, после войны это вещь естественная, и именно эта мысль была, как показал опыт Шпенглера, самым коротким путем к фашизму; это и сейчас весьма истоптанный путь, и ведет он туда же). Сталин – красный монарх, восстановитель империи. Мирский был левым евразийцем, то есть не немонархистом, но он прошел серьезный путь от насмешек над Лениным, от полного отрицания революции – к марксизму, к преклонению перед ленинской личностью и стилистикой… и в конце концов к возвращению в СССР в 1932 году. Там он и был предсказуемо арестован в 1937 году как английский шпион и умер в дальневосточном лагере два года спустя, разделив судьбу почти всех возвращенцев.
Ярослав Смеляков, который и сам отсидел три раза и к концу жизни заработал нечто вроде стокгольмского синдрома – превратился в отъявленного тиранолюбца, оправдателя не только Петра, но и Грозного, – посвятил памяти Мирского довольно гнусное стихотворение, напечатанное, разумеется, посмертно:
Князь Мирский бежал из России.
Ты брось осуждать, погоди!
В те дни, когда шли затяжные,
без малых просветов дожди.
И вот он, измявши окурки
в предчувствье невиданных стран,
на месте дождей Петербурга
увидел английский туман.
Но правда, рожденная в Смольном
октябрьским, сумрачным днем,
дошла до него, пусть окольным,
пускай околичным путем.
И князь возвратился в Россию,
как словно во сне, наяву.
Весенние ветры сквозные
в тот день продували Москву.
Белье за окном на веревке,
заплеванный маленький зал.
Он в этой фабричной столовке
о Рюриковичах рассуждал.
Тут вовсе не к месту детали,
как капельки масла в воде.
Его второпях расстреляли
в угодьях того МВД.
В июне там или в июле –
я это успел позабыть, –
но лучше уж русскую пулю
на русской земле получить.
Его, конечно, не расстреляли, он погиб «от острой дистрофии», но не в фактических неточностях дело. «Детали, как капельки масла в воде» никого не интересуют, когда речь заходит о таких масштабных вещах, да и частные судьбы никого особенно не волнуют. Меня тут занимает иное: лучше уж русскую пулю… – лучше, чем что? Чем иностранную пулю? Лучше получить эту русскую пулю, чем жить в эмиграции? Вообще, следует ли признать (а Смеляков, судя по всему, так и думал), что от Родины все мило, в том числе пуля? Это сегодня самая модная, самая актуальная идеология. Вообще складывается ощущение, что Родина ничего, кроме пули, своему истинному патриоту не должна, и кто не хочет русской пули на русской земле, тот не русский.
Евразийство сводится сегодня к тому, что у нас особая традиция и особый путь, что мы можем быть империей и ничем иным, что западные ценности для нас неорганичны, да и для самого Запада уже смертельны; и вот как примирить это с тем, что Мирский, исповедовавший эти ценности и от них погибший, был самым умным человеком своего времени? Просто самым умным, единственным в своем роде, лучшим в своем деле, самым остроумным и точным из всех, кто писал по-русски и по-английски о русской и английской литературе? Четыре года назад массивный том его статей и рецензий вышел в НЛО, Ефимов был одним из его составителей; это, скажу вам, поразительное чтение. И вот как понять, что этот серьезнейший и честнейший мыслитель, автор едва ли не лучших статей о Пушкине и Блоке, так все для себя решил и так погиб? Если уж Мирский… то что спрашивать с нынешних, у которых вместо интеллектуальной честности либо безумие, либо корысть?
Вот об этом я и решил поговорить с Ефимовым, потому что более мучительных тем сейчас нет.
И не скажу, что мне сильно полегчало после этого разговора. Просто я понял, в каком направлении нельзя ни думать, ни двигаться ни при каких обстоятельствах.
Дмитрий Быков
«Евразийство – это умный ресентимент»
Что такое евразийство? И в организационном смысле, и в теоретическом? Сегодня надо его переопределять. Сегодня можно, наверное, сказать – с массой оговорок, – что это русский фашизм. При этом Устрялов мне гораздо симпатичнее, скажем, Ильина – фашиста религиозного. Как Мирский со всем этим соотносится?
После всего, что сказано и написано о евразийстве (и о так называемом современном евразийстве), уже не очень понятно, что это было и когда это было.
Если позволить себе редукцию, то теоретически евразийство – это такой «умный ресентимент». Я бы рискнул сказать, что евразийство – это вариация на тему набоковского Pale Fire. Теоретизация (гиперболизация, метафоризация) тоски по утраченной родине – и по утраченному историческому времени. Только в случае евразийцев они одновременно были и «Карлами Всеславами Великолепными», потерявшими свое королевство (Россию), и «сумасшедшими профессорами» Боткиными, сидящими в изгнании (временами – благополучном и вполне университетском).
Евразийство – это невроз, реакция на травму «все потеряно». Тут почти невозможно обойтись без «социологизма», который в России всегда «вульгарный». Только в случае евразийцев надо говорить не о «потере сословных привилегий» (хотя было, безусловно, и это), а о потере «символического капитала». В Европе евразийцы были «бывшими князьями» – что сколько-то «интересно» – и интеллектуалами, что уже менее «интересно»: в Европе своих хватало. В своей основе это дворяне-интеллектуалы. Не интеллигенты. Это только кажется, что, например, Савицкий1 был «типичным российским интеллигентом»; он им не был (а наличие титула – как у Трубецкого2, Святополк-Мирского и Сувчинского3 – тут, конечно, не определяющее; у Савицкого, черниговского дворянина, отец, к слову сказать, был членом Государственного совета). Мирский «типичных российских» не терпел: они были «полной противоположностью Пушкину». Впрочем, и британских тоже, с их страстью к Чехову.
Евразийство – это рационализация, логизация невроза. Мирский назовет это открыто: «на почве уязвленного эмигрантского самолюбия». Только Мирский мог себе в этом признаться, в отличие от других евразийских отцов-основателей.
Потому можно – и не без успеха – искать «прародителей» евразийцев, и играть в орла-решку, Шпенглера-Данилевского, и находить (а потом еще открывать кого-то «правдоподобного»), но сути дела это, кажется, не меняет.
Погибла страна. Погиб мир, в котором родились, выросли, в котором семьи нынешних эмигрантов-доцентов были частью имперской славы. Не осталось ничего. Осталась страшная загадка, и к месту лишь декламировать евтушенковских «Скифов» Блока.
И хочется на эту «Родину», и страшно.
В 1922-м Сувчинский писал Флоровскому4: «У меня есть иногда страшный зуд скорее проверить себя и всех нас на России, в России». И дальше – лучше: «Верю, что мы с Россией будем делать обоюдную поправку друг на друга. Что мы сверлим с разных сторон одну и ту же туннель и когда-нибудь сойдемся (несовпадение будет минимальным!)».
«Зуд» – и чтобы «сверлить». «Туннель»-то одна.
Вот, к слову, и гадают те, кому делать нечего, не был ли все же Сувчинский в СССР в 1930-х эдаким полусекретным полутуристом. Если и был, то вернулся на Запад. А «проверили» себя «на России» Мирский, Савицкий и Арапов5. Один – до лагерной колымской могилы, другой – почему-то в лагере выжил и вернулся в Европу (пусть и в уже социалистическую Чехословакию), третий – до такого, что «лучше не заглядывать, уйдем».
«Теоретическое» евразийство ныне не производит почти никакого впечатления. Россия – не Европа и не Азия, а некое самоцельное и отдельное. В любом случае – пусть «в процентах» и с обширной Азией, но главное – чтобы без Европы. (К слову сказать, первая «евразийская» история России, написанная Георгием Вернадским6, вызвала у Мирского гримасу: «Вернадский довольно глуп».)
Европа Россию обманула (подразумевалась Первая мировая и ее версальский итог). Россия настоящая – допетровская. А петровская и после – это такая «модная болезнь: она / Недавно вам подарена». Потом пришел русский мужик во множественном числе (это уже революция) и всю фальшивую «Европу в России» изничтожил. Было плохо всем – но резать было надо. Так что теперь нет фальшивой «Европы» (в России), но и от России не Бог весть что осталось. Но – осталось. Пришел большевик с раскаленным добела совочком и подобрал, подсгрёб остатки России. Кто-то от ожогов, совочком причиненных, погиб, но в целом дело нужное. Только большевики не имеют правильной идеологии. (И в целом, и по «пятому пункту»: евразийцы были большие пуристы-ригористы по части «жидов»; Мирский, кстати, на фоне Сувчинского, Трубецкого или Флоровского выглядит еще сколько-то прилично.) Невыносимое слово («жид») привожу лишь в качестве примера устойчивого словоупотребления в евразийской переписке.
Правильная идеология – она, понятное дело, у евразийцев. Называется «идеократия». Потом уже выяснилось, что «идеократия» евразийцев почти неотличима от фашизма, и никакой Ламанский тут ни при чем. Фашисты (итальянские в первую очередь) евразийцев интересовали весьма. Интересовали – но через платок, с зажатым носом. Евразийцы были брезгливы. И при этом «жаждали деятельности». «Активность, прежде всего активность!» Оттого-то к евразийцам сразу потянулись всякие эмигрантские борцы за «обновленную Россию», все эти меллеры-закомельские7 «с проверенными сотрудниками» (которые где еще всплывут в 1930-е). Лингвист Трубецкой, филолог и историк Мирский, географ Савицкий и загадочный Сувчинский (для которого так и не придумали приличного определения по профессиональному признаку) затеяли играть в политику. Поэтому и ГПУ оказалось вскоре совсем близко, и поверить в эту близость сил не было, и в Россию – «зудело», так что всё как обычно.
Это не вызывает ныне сочувствия, поскольку известно, чем всё кончилось. «Хорошие люди» придумали «плохую политику», и придумывали ее истово, с «платформами» и «дискуссиями». Еще хотелось «партийной дисциплины». В эмиграции доктринеров-очкариков (можно называть это как угодно, хоть «профессорской политикой», хоть по линии Милюкова, хоть Струве, хоть правых эсеров) и так было с избытком. Евразийцы не хотели этого повторять (и, конечно, повторили). Была еще «офицерская косточка»–изюминка (которая в итоге встала поперек горла, один Арапов чего стоит).
В начале 1930-х Александр Иванович Гучков сказал важное о кануне 1917 года и всем последующем: нужна была «хирургическая операция… Надо было это сделать со всей политической антисептикой для того, чтобы это сразу не разрослось в гангрену. Это должны были сделать люди государственного ремесла, они этого не сделали. И пришел мясник, резанул даже не по тому месту, где нужно… Отсюда заражение крови, смертельная болезнь».
Вот евразийцы и ощущали себя, как я думаю, теми, кто призван дать идеологию «людям государственного ремесла». А в итоге «пришел мясник».
Всё было как обычно. Вот что самое неприятное.
Мирский в 1929-м в плохо контролируемом остервенении атаковал Сувчинского: «…что мы делаем? И чего хотим? Дело не в содержании евразийства, а в пути его прикосновения с жизнью. Ждем ли мы власти? Воспитываем ли новое поколение? Занимаемся ли за других общеполезной проблематикой? Стремимся ли влиять на Сталина?»
Все это «вопросы, оставшиеся без ответа» (к слову сказать, никто не смеялся). «Влияние на Сталина» из Праги, Парижа и Лондона в 1929-м – это так, петит. Евразийцы боролись не за влияние на Сталина, а между собой – за деньги. Я же сказал, что «как обычно». История с деньгами английского филантропа Сполдинга, который чаял какого-то «синтеза» между Востоком и Западом, описана хорошо. Можно читать и совершенно праздно поражаться, «что деньги делают с приличными людьми». Это важное обстоятельство. Ныне, кажется, это совершенно утраченная (и едва ли кем вспоминаемая с сожалением) категориальность: «приличные люди». Отцы-евразийцы были приличными людьми. Из хороших семей, с хорошим образованием. Потому-то и «современное евразийство» выглядит совершенно невозможно; у кого достанет сил назвать этих людей «приличными»? У большинства из нас первичный социальный опыт – это советское интеллигентство. Из этих советских интеллигентов лишь у меньшинства есть некая дореволюционная семейная, интеллигентская же, память. А что такое «дворянская интеллигенция» – сегодня уже, кажется, и вовсе непонятно: большинству из нас это попросту не с чем сравнивать в своем опыте и своих генах.
В профессиональном смысле среди евразийцев были подлинно крупные фигуры: наследие Трубецкого-лингвиста живее всех живых, Мирский – ключевая фигура в знакомстве западного мира с русской литературой. (И околоевразийское оказалось в итоге едва ли не самым долговечным из того, что произвела русская мысль в эмиграции: достаточно назвать двух Георгиев, Флоровского и Федотова8.) В политике же евразийцы с незавидной точностью подтвердили диагноз, который Мирский поставил в 1922 году русскому культурному сообществу: «В политике мы все или бездарны, или зловредны, и мы правы, в плане политическом, если мы строим наши расчеты в надежде на одного только Николая Чудотворца».
К вернувшимся в СССР было снисходительное, нерадостное отношение. (Впрочем, здесь и вернувшихся с того света не жалуют – говорят, что они вампиры, хотя, казалось бы, радоваться надо, как Гамлет радовался.) Как вы сами относитесь к возвращенцам? Для вас это подвиг, заблуждение, осмысленный жест?
Если отбросить всю предсказуемую риторику, то вероятных ответов два: «заблуждение» и «осмысленный жест». Или так: заблуждение как осмысленный жест. Георгий Адамович в «Одиночестве и свободе» не без содрогания писал о русском писателе-эмигранте, который «ютится на седьмом этаже и по утрам сам бегает за молоком». Что мы можем понимать в этом самоощущении? Наши гримасы и издевки (из советских коммуналок и однажды полученного «отдельного жилья») понятны, но Адамович пытался сказать что-то для себя и своего поколения важное.
Мы все привыкли надрывать душу над нищетой Цветаевой и той гнилой луковицей, которую она подобрала на улице. И луковица, вероятно, была, но были и те добровольные пенсионы, которые Цветаевой годы выплачивали сочувствующие. Мирский, к слову, в их числе. А когда у Мирского кончились деньги (ему – как коммунисту – в Лондонском университете попросту не продлили контракт), Цветаева не нашла в себе ничего, кроме как пожаловаться Тесковой9: «Мирский, все эти годы помогавший на квартиру, платежи прекратил».
До того у Мирского деньги были и на Цветаеву, и на себя. Он разъезжал по Франции, в одиночестве, в «гастрономических турах», и был настоящий гурман (Мирский называл это «полакомиться какой-нибудь поганью»).
Но в письме к Максиму Горькому, обдумывая свой возможный переезд в СССР, Мирский в 1930-м напишет то, что многое объясняет. Он пишет, что им движет «не советский патриотизм, а ненависть к буржуазии международной и вера в социальную революцию всеобщую» и что он «совсем не хоч[ет] быть советским обывателем, а хоч[ет] быть работником ленинизма. Коммунизм мне дороже СССР».
Мирским двигали ненависть и вера. «Коммунизм дороже СССР» – это называется, как ни грустно признавать, идеализмом. И почти невозможно не оговориться и не назвать «идеализм» «идиотизмом». Но это как будто не похоже на Мирского? Он не был идиотом. Он не был наивным человеком. Он сам, за год до того письма Горькому, написал Сувчинскому: «Всякий переход поездки в пребывание кончится, конечно, плохо, вернее всего – местами, более или менее отдаленными».
Значит, ненависть оказалась сильнее (допустим, веры)? Мне, простите, не нравится этот ответ. Я бы предположил иное. Отчаяние. Мирский был одержим ощущением не заката, а гниения западного мира. То, что он в этом «западном мире» был вполне успешен (и был принят не как этнографический монстр, а как ровня лучшим интеллектуалам Европы), для него ничего не меняло. Для Мирского Запад был обречен. Он потому и рвался не в СССР, а во «всеобщую социальную революцию». «Всеобщее» для него тогда было живее любого «частного». Он не хотел быть обывателем ни на Западе, ни в Советской России. Мирский не любил Екатерину II, но твердо помнил, что был ее прямым потомком (его мать – Бобринская).