Елизавета Глинка. Жизнь в журнале
В 2005 году, когда Елизавета Глинка оказалась с мужем в Сербии, один из ее знакомых, чтобы поддерживать связь, завел для нее аккаунт в «Живом журнале». Он же придумал ник Доктор Лиза, который Елизавете Петровне не очень нравился, но дареному коню… Тем не менее со временем этот ник фактически заменил ей и имя, и уже такое привычное для нее Петривна, как звали Глинку пациенты основанного ею первого киевского хосписа. Впрочем, слово «пациенты» она тоже не жаловала. Подопечные – другое дело. Вот об этих подопечных Доктор Лиза и начала писать в своем ЖЖ. Это было едва ли не первое ее появление в публичном пространстве, и, как все последующие свои выступления на людях, будь то радио или телевидение, она использовала его с единственной целью – рассказать о тех, кто нуждается в помощи, об отвергнутых, выброшенных на обочину, оставленных умирать в забвении. Герои историй ДЛ – неизлечимые больные, спасти которых было не в ее власти, но она делала все, чтобы они могли уйти из жизни достойно, без унижений, без боли. Позднее, когда, переехав в Москву , чтобы ухаживать за своей заболевшей мамой, Глинка создала фонд «Справедливая помощь», в орбиту ее благотворительной деятельности попали и бездомные, и малоимущие, и те, кто просто приходил к ней за помощью. Многие из них оказались на страницах ее ЖЖ. Она писала по наитию, не задумываясь над словами, никогда не редактируя. Часто – об очень тяжелых вещах, о которых вообще непонятно, как написать. Но у нее получалось. И при том что Елизавете Петровне приходилось постоянно находиться внутри чужой драмы, она всегда умела подмечать и мастерски передавать комичную сторону жизни тоже. Ее зарисовки – меткие и выразительные, лаконичные и живые, с тонко подмеченными деталями, динамичными диалогами, колоритными мизансценами и персонажами – свидетельствуют о подлинном литературном даре Елизаветы Петровны. К годовщине ее трагической гибели в «Редакции Елены Шубиной» при участии «Сноба» готовится книга «Доктор Лиза Глинка: “Я всегда на стороне слабого”», в которой собраны эти истории. Некоторые мы публикуем ниже.
Карасики
Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.
– Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? – Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. – Нет, вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.
– Шмуль, не забивай баки доктору, – вступала Фира, – она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.
Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
– В смысле, госпитализируетесь? – поправила я.
– Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
– Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы «Цебо», на которой было написано от руки «Фото», рулон туалетной бумаги и аккордеон.
– Мы насовсем. Вот и привезли всё, чтобы не ездить по сто раз.
– Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
– А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.
Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса – это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе – настоящие. Про Киев Карасик смолчал.
Один раз они спросили меня: «А вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ, хором сказали: «Как жалко, а ведь неплохая женщина».
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. Мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать. Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно путал второй этаж с седьмым, поскольку не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
Вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идише. А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
Навеяно 8 марта
В прошлом году накануне праздника смотрела одного больного на дому. Деликатный такой мужчина, осыпал кучей комплиментов, несколько кокетничая (если это слово употребимо к мужчинам) во время осмотра. Посмотрела, послушала, сверху вниз, как и положено. В конце осмотра надела перчатку – ну и да… ректально тоже посмотрела, как пишут, на уровне пальца. Выбросила перчатку, вымыла руки, вернулась к пациенту.
Отвернувшись к стене, глухо произнес: «Я не буду у вас лечиться. Я думал, вы возвышенная, а вы... вы... Пальцем в жопу. Лучше к экстрасенсам пойду».
«Раймонда»
Их у меня в хосписе было трое. Мама Елена и двое детей. Елене – чуть больше сорока. Рак шейки матки.
Детям – двадцать и двадцать три.
Они все время в палате с умирающей мамой. Сын возил ее гулять на коляске и уходил из хосписа поздно ночью. Дочка приходила утром, потом бежала на занятия – и снова в хоспис. Я уже даже не воспринимаю Елену одну – она слилась со своими детьми, или они с нею. Дети похожи на птичек. Наверное, про таких говорят «инфантильные». Что-то в них было от совсем маленьких детей. Наверное, то, как они разговаривали с мамой, как радовались тому, что ей удалось самостоятельно посидеть несколько минут.
О диагнозе и прогнозе знали. Видно, что не верили или надеялись на чудо. А чуда не было. В данном случае не было. Отца нет, есть бабушка. Ее я не видела – она лежала в другой больнице. У детей гуманитарное образование: девочка еще учится, а мальчик – мальчик у нас балерун. Он танцует в театре оперы и балета. Эти дети почему-то вызывали у меня щемящее чувство жалости. Они говорили «спасибо» и здоровались со всеми посетителями, открывали двери всем, кто проходил в хоспис после них. Они всегда со всем соглашались.
Я знаю, что они нуждаются, но никогда ни о чем не просили. Они привыкли к тому, что на Украине не принято пока помогать тем, кому помочь уже нельзя. Мы – хосписные – потерпели поражение в борьбе. И с болезнью, и с существованием. С этим стерпелась не только я, но и мои больные. Правда, удалось мне привести к ним в палату очень богатого человека. Он пришел к нам и выразил желание помочь самым-самым... Это трудный выбор. Но привела к ним. Сказала Елене: «Ради детей попроси, он сделает».
На мой вопрос: «Леночка, что бы господин Н. мог для вас сделать?» – она ответила: «Мой мальчик танцует в “Раймонде” 28-го числа. Обязательно посмотрите... Вам понравится».
P.S. Я вот не могу этого забыть никак.
По имени-отчеству
Когда открывала в Киеве отделение, то средний медицинский персонал набирали из окрестных сел. Работа тяжелая, санитарки (я их гордо именую младшими медицинскими сестрами) в полном составе приезжают из деревни на работу.
Одна из них – ветеран, по хосписным меркам, – Оля Коломиец.
Я обучала их, как говорить с больными. У меня бзик – называть больных по имени-отчеству. И таблички на палатах, соответственно, с полными именами пациентов.
Так вот, объясняю им: больных уважаем. Не говорим «дедушка», «бабушка» и «поссать».
Через день.
– Иван Петрович, помочитесь сюда
(Оля протягивает больному утку).
– Шо?
– Иван Петрович, пописать надо вот сюда.
– Шо?
– Диду, ссы, а то нас Петривна уволит на хрен.
Санёк
В хоспис его привезла железнодорожная милиция. Окровавленный – сопротивлялся при «доставке», с огромной распадающейся опухолью слева на шее. В кармане держал газету со статьей обо мне. Статья эта, собственно, и послужила причиной конфликта. Открылось кровотечение, кто-то пожаловался в милицию, и гражданина Григорьева, 1958 года рождения, судимого, без определенного места жительства, арестовали. В отделении он развернул газету и потребовал привезти его в хоспис.
«Петривна меня возьмет. Вот тут написано. Разойдитесь, с-с-суки!» Ему не поверили, завязалась драка. Он их убедил. Привезли, минуя приемное, сразу в палату.
Смысл первой фразы, которую он мне сказал, заключался в том, что он убийца. В тональности «не нравится – не бери». Отсидел пятнадцать лет за убийство отчима. После освобождения бомжевал.
В палате он был один, но, будучи человеком общественным, в ней только ночевал, часами просиживая в холле хосписа. Несмотря на то что я разрешаю курить в палате, всегда шел на лестницу, без стука в ординаторскую никогда не входил и за обедом или ужином приходил непосредственно к кухне, хотя еду больным сестры развозят. Ложку носил в кармане, вилкой не пользовался.
Говорил на фене, от него я узнала не только сами блатные слова, но и их толкование. Даже органы имеют на блатном языке свое название. К примеру, «макитра» – это голова, а «свекла» – сердце. И то и другое у него болело. Я не спрашивала, как он попал в тюрьму. Он отчего-то решил рассказать сам. Спросила, не хочет ли он исповедоваться священнику.