Кошмарный сон Актера Фролова
Как бездомные выживают в московском лесу
Прямо сейчас, в февральские морозы в подмосковных лесах в хижинах-времянках и палатках живут люди, лишенные нормального жилья. Об этом корреспондент «РР» узнала на суде по иску актера из семейного сериала «Папины дочки» Сергея Фролова. Он утверждает, что его квартиру отняли у его мамы «черные риелторы». На суде были десятки жертв той же кредитной организации, что и актер Фролов; по их следам корреспондент «РР» отправилась в лес.
Роль жертвы для актера Фролова
— …жалобу Фролова оставить без удовлетворения! Три судьи в черных мантиях удаляются из зала судебных заседаний. Актер театра и кино Сергей Фролов, опираясь на трость, идет к выходу. Но публика остается пока на своих местах.
— Браво! Прокурору браво! — доносится с рядов несмелый, но язвительный женский голос.
Прокурор Цветкова еще стоит за своим столом, скрестив руки на груди.
— А в какой бессовестной позе она зачитывала приговор! — вскрикивает еще одна женщина.
— Людям жить негде, а они устраивают тут клоунаду! — раздается трескучий мужской голос.
— Клоунада в цирке! — отвечает ему другой. — А в суде — беззаконие!
— Позор! — шумит публика, вставая с мест. — Давайте Трампу письмо писать, пусть приедет и заберет наше правительство с собой.
— Я таких ролей в таких спектаклях еще не играл, — обернувшись, произносит Фролов.
Толпа вываливается в коридор Московского городского суда, где только что в апелляции слушалось дело Сергея Фролова о признании торгов, с которых его квартира была продана третьему лицу, незаконными. Аргументы Фролова — в материалах дела отсутствуют оригиналы документов о том, что торги состоялись.
Несколько лет назад мать Фролова, пенсионерка, взяла кредит — шестьсот тысяч рублей — в микрофинансовой организации. Она не смогла выплачивать проценты, набегающие на проценты, организация предложила второй кредит — на миллион рублей двести тысяч, чтобы закрыть первый. Через два месяца после возможного подписания второго договора мать Фролова умерла. Тот въехал в ее квартиру, через некоторое время принялся разбирать бумаги, узнал о кредите и как-то утром нашел на ручке входной двери записку, где сообщалось о том, что его квартира продана с торгов и сам он с семьей должен ее освободить. Все суды Фролов проиграл.
— СМИ не пишут о нас — у нас в стране нет свободы слова! — горячится в коридоре его адвокат, окруженный публикой — такими же потерпевшими от микрофинансовых организаций. — Если нет оригиналов документов в деле, это значит только одно: торги просто не состоялись! Они были фиктивными! Вы берете миллион рублей под залог имущества стоимостью в девять миллионов, и вот вас уже выгоняют из вашего единственного жилья, и вы же еще остаетесь должным! Система в сговоре с этими мошенниками! Стоимость квартиры, попавшей на торги, снижается почти в два раза! Это ловушка, «эффект Люцифера», описанный впервые в Америке еще при администрации Буша! В нее у нас попадают люди, рожденные в Советском Союзе. Они доверчивы. Честны и доверчивы.
— И финансово безграмотны, — сокрушенно произносит Фролов. — К этому надо с детства приучать.
Его адвокат почти выкрикивает слова, сжимая обшлаг пиджака кулаком. Его слушают не только потерпевшие, но и многочисленные ожидающие других заседаний. Сергей Фролов сидит на скамейке, поместив между ног трость. Он скорее комедийный актер, снялся в семидесяти фильмах и сериалах, предпочитает играть по Дидро — не разрывая душу.
— А вот сейчас по Станиславскому… — говорит Фролов. — По Станиславскому… Я не могу понять, что происходит… При явном отсутствии документов о торгах мне отказывают судьи. И люди, участвовавшие в этих торгах, фигурируют и в делах других потерпевших. Это система по планомерному обомжеванию людей.
— А мне уже в квартире свет выключили, мы с ребенком живем без света и не знаем, куда нам податься, — говорит женщина, сидящая на скамейке рядом с Сергеем. — Мне нужно было только триста тысяч, но в кредитной организации сказали, что такие маленькие суммы они не выдают. Говорят — подписывайте на крупную сумму, а себе оставляйте сколько хотите. Ну я и подписала. Но я три с половиной миллиона не брала! Они же сказали, что это им для Регпалаты нужно! И меня к ним подруга отвела! А теперь еще и родителям моим съезжать из их квартиры, я не помню, как я и на их квартиру там же документы подписала. А платить не смогла — пошли проценты на проценты. В этих организациях сидят не дураки — они умеют жертв выбирать.
— Вы что, хотите, чтобы люди сами начали отстреливать судебных приставов?! — продолжает адвокат столь яростно, что кажется — в Мосгорсуде ставят спектакль, а он в нем — главный харизматический персонаж. — Люди доведены до крайности! Их лишают единственного жилья. Требуем запретить иным организациям, кроме банков, выдавать ипотеку под залог единственного жилья!
— Куда мне с ребенком идти? — вопрошает женщина, сидящая рядом с Фроловым.
— Только в лес, — отвечает ей кто-то. — Там уже живет одна семья — в палатке. Они ушли туда с детьми, чтобы их не забрала опека. Дети ходят в школу из леса. Недавно наши активисты к ним ездили. Но они очень просили не говорить, где стоит их палатка. Боятся, что отнимут детей. Они оказались в такой же ситуации, как Фролов.
У актера Фролова, слушающего эту историю, округляются глаза. В ночь после судебного заседания ему снится кошмарный сон.
Савелий и Поросеночек
Впереди по узкой тропке, протоптанной в снегу, идут двое — мужчина и женщина в свалявшейся шапке с помпоном. В начале леса, встающего от трассы, кусты в снегу обведены желтой собачьей мочой. Редко стоят березы. Почерневший борщевик поднимается выше человеческого роста. Дальше снег становится чище. Мужчина с женщиной идут и идут, не переговариваясь на ходу, пока не показывается впереди сарай, по крышу утопленный в снегу, а поодаль — крошечный домик, окруженный загустевшими березами. И кажется, березы рассыпавшимся хороводом сбегают от него.
Возле домика детские саночки — не запорошенные снегом, с начищенными полозьями. Видно: кто-то ездил на них только что.
Мужчина гостеприимным жестом распахивает дверь в домик, приглашая войти внутрь. На нем черная шапочка, надвинутая по самые глаза, посаженные чересчур глубоко. В домике лежак, кое-как сложенная из кирпичей печь и сизого цвета бугристый диван. Детей нигде нет, но под одеялом на диване кто-то шевелится.
Женщина садится на лежак, заваленный сальным бельем, и смотрит пристально на диван. Она не снимает ни шапку, ни капюшон под ней. Ее лицо со вздернутым носом, голубыми замороженными глазами, черной от сажи кожей явственно выдает человека, который давно обитает на улице. И я понимаю, что в поисках приличной семьи с детьми забрела в домик обычных, ничем не выдающихся бомжей. Впрочем, саночки у домика и шевелящееся одеяло позволяют предположить: дети тут все же есть.
— В девяносто четвертом матери моей дали в Москве квартиру, — с воодушевлением начинает бомж Савелий рассказывать свою историю. Он прикрывает за собой дверь и остается стоять у проема. Под джинсами угадываются слабые, переломанные в нескольких местах ноги. — В девяносто пятом бабушка продала свою и переехала к матери. И вот у нас семья получилась — мама, бабушка, отчим, я, брат и еще один брат. Трое нас братьев. В декабре я падаю с восьмого этажа, мне лет одиннадцать было, — на этом месте бомж Савелий долго и с запалом описывает, как он летел, крутил головой, считал этажи, предавался размышлениям и даже молился: «Господи, только не насмерть!» Его рассказ перебивается только глухими удивленными междометиями, которые вставляет женщина, сидящая рядом со мной на лежаке. — Мать тогда уехала в Николаев с отчимом, а бабушка пьяная в своей комнате спала. Старший брат Славик в интернате был — он в семь лет менингит получил. Просто бабушка отпустила его на мороз играться без шапки, он голову застудил, а когда ударила температура, бабушка в горячую ванну его. В итоге он недееспособный. А я в тот день на балконе курил, я сам низкий, табуреточку подставил. Бычок бросаю — и полетел, животом в клумбу упал. Пролежал до трех ночи, ноги переломаны, голова разбита. Но полз, пока до подъезда сам не дополз… А потом меня взяли за убийство бабушки. Мне было девятнадцать. Но за несколько дней до этого прихожу я домой с работы, а у нас тетя Таисия сидит с незнакомыми людьми, и они говорят, что нам надо нашу трехкомнатную квартиру на дом во Владимире с доплатой обменять. Я говорю: «Не-не-не, я свою московскую прописку ни на что менять не буду». Таисия — знакомая матери, отчим их познакомил. А я тогда уже охранником работал. И вот прихожу я с дежурства, а у меня дома — труп. Бабушки.
— А кто ее убил?
— Славик. Его же мать тогда из интерната забрала, а его нельзя было забирать. Ему дашь печеньку, скажешь: «Славик, убей» — он убьет. Вот тетя Таисия ему печеньку и дала и что делать сказала… Но взяли за убийство меня. И я уже подписал признательные показания. Только через три месяца прокурор говорит: «Да это не он!» Суд мне вынес оправдательный приговор. Я пошел главным свидетелем — меня спрашивали, как я нашел труп, кто дома тогда был. А Славик дома был, тихо сидел. Он только мать с отчимом разбудил и сказал: «Бабушка убежала». А она никуда не убегала, на полу лежала, и свет в ее комнате горел. А когда меня выпустили, прихожу я домой, мне дверь открывают какие-то нерусские: «Пошел вон отсюда! Твоя семья здесь больше не живет». Я поехал во Владимир, эти «черные риелторы» туда мать перевезли и кинули с мешком соли и ящиком мороженых кур. А в полиции мне выдали паспорт, и там я уже был выписан из этой квартиры и прописан во Владимире, и печати стояли. Я снова пошел к ментам. Мне сказали: «Ехай во Владимир». Поехал. Там мать, и вместо дома — заброшенная школа. Мы со старшим Андрюхой в Москву вернулись, ходили баночки собирали. Это был 2002 год.
Савелий заканчивает, и я конструирую из его истории картину, близкую к реальности, — возможно, Савелий сам бабушку и убил. Отсидел, вернулся и застал изменения, случившиеся за годы тюрьмы. Одеяло на диване распахивается, и показывается голова пятидесятилетнего мужчины — распухшая, выбритая наголо, с бегающими темными глазками. Кажется, под одеялом у него нет ног, только туловище.
— Кхик-кхик-кхик, — смеется он.
— Это Юрка, — представляет его Савелий и засматривается на женщину. — Поросеночек ты мой, — с нежностью в голосе обращается он к ней.
Женщина поворачивается к нему, и в лице ее появляется тупая кокетливость. Она со снисходительным презрением смотрит на Савелия.
— Светлана Викторовна, не смотри на меня так, — игриво говорит он, — а то я сейчас упаду. Сама же и соблазнила меня, поросеночек ты мой.
Женщина снимает с правой руки варежку. Раскуривает бычок, картинно зажав его между пальцами с черной, как уголь, грязью под длинными ногтями. С властной усмешкой она выдыхает дым в сторону Савелия. — А ее я встретил на приемке металла, — говорит Савелий о женщине. — Она жила с Валерой-приемщиком.
— Он ушел, — бесцветно дополняет она.
— Уехал на заработки и оставил ее мне. Она говорит мне: «Ну пойдем, покажешь, где ты живешь». А у меня в лесу диван, мангал. Она говорит: «Савелий, скоро осень. Надо что-то думать. Замерзнем». Сначала мы под балконом на первом этаже спали, ночью запрыгивали под него, а рано утром, пока никто еще из дома не вышел, уходили… Кстати! В последнее время там снова кто-то живет, я и одеяло там видел!
— Я тоже заметила, — оживленно говорит она.
— Без нее был, я один в лесу жил. Зимами в снегу спал. Матрас положу, одеялом накроюсь, на голову целлофановый пакет надену, надышу в него влаги, чтобы было тепло. Потом задыхаться начинаешь, снимаешь пакет — сразу холодно. И так много раз за ночь, пока не надоест, тогда встаешь и начинаешь по лесу бегать, чтобы согреться. Недавно я попал к человеку, который вагончики делал. У него джип и трехкомнатная квартира. Он научил меня работать электропилой и болгаркой. Он никогда не кричал на меня, не приказывал. Еды давал. На деньги не кидал. Выпивку давал, чтобы мы не замерзли. Я у него научился домики делать и сам на скорую руку построил этот. Потом бизнес того человека прогорел, остался я снова без работы. Я работать люблю. И сейчас в доме работы полно — воды принести, дров наколоть, еду приготовить. А она ко мне прилипла. Попробуй ее теперь оторви от меня. Говорю ей: «Съезди к маме, помойся». У ее матери квартира на Каховке.
— Без тебя не пойду! — мотает головой она.
— Любит она меня, — говорит Савелий. — Вот я в прошлом году алкоголем траванулся, сознание уже терял. Она мне скорую вызвала и со мной поехала. А я в таком виде! Небритый! Отвезли нас в Домодедово, а там больница не хотела нас принимать. Даже скорая за нас заступилась: «Вы не можете его не принять! Это человек, ему плохо!» Мы там в приемном посидели, мне сделали укол и отпустили. Назад пошли, я до станции дошел и упал. Ей говорю: «Брось меня тут. Возвращайся к матери. В домик одна не ходи — опасно». Она: «Без тебя — нет! Только вдвоем». Вот так прилипла ко мне.
— Я у матери спросила: «Мам, можно мы с Савелием придем?» — говорит женщина. — Мать отвечает: «Одна приходи. Вдвоем — нет». А я от своего сердечка только половинку нашла. Я тебя не брошу. Я очень сильно тебя люблю, — говорит она, уставившись замороженными глазами на Савелия.
— Поросеночек ты мой… — с нежностью в голосе отзывается тот.
По маленькому домику разливается какое-то чувство и кружится туго, пьяно, как юла; и кажется, что из-за этого кружения березы вокруг домика и растут рассыпными кругами.
— Кхик-кхик-кхик, — скабрезно смеется с дивана Юрий.
— Сколько я тебя искала, — бесцветно говорит она. — И наконец-то я тебя нашла в сорок три года.
— А я тебя нашел, поросеночек. Ты только не уходи, мне тебя будет не хватать.
— Не уйду.
— А бывает, поросеночек, что и в семьдесят лет люди находят друг друга. По телевизору показывали — когда они встретились, ей было семьдесят, а ему восемьдесят.
— Восемьдесят три, — серьезно поправляет Юрий. — Я тоже смотрел.
— А вы здесь как оказались, Юрий? — спрашиваю его.
— Я двадцать три года отсидел. За разное, — предупреждает он мой вопрос. — За разбой, наперстки. Вышел, семь лет на улице провел, а недавно человека порезал — в печень ножом. Зятя своего… Марин, сока купите мне, если сможете, томатного. Я не тот человек, чтобы просить чужого, но томатного сока очень хочется.
— Здесь с вами живут какие-нибудь дети? — спрашиваю я.
— Дети? Нет, — отвечает Светлана Викторовна. — Только дочка моя Аленка иногда приезжает, ей двадцать лет. Она живет с отцом… И такой конкретный вопрос, Марин… Пятьдесят рублей не дадите — на сигареты?
Хором, втроем, они начинают убеждать меня в том, что не привыкли просить чужого, воровать, и только обстоятельства непреодолимой силы вынудили их просить у меня пятьдесят рублей.
— Ну не такие мы люди! Не такие! — надрывается с дивана Юрий. — Свое готовы отдать, а чужого — не возьмем!
— Савелий, а это не вы случайно бабушку убили? — спрашиваю я, понимая: за пятьдесят рублей они ответят на все мои вопросы.
— Не я, Марин, честное слово, не я.
Савелий берет с печки молоток. Сжимает его в руке.
— До вечера надо дрова найти, — говорит он. — А то дом остынет.
Баночный кризис
Он и она сосредоточенно топают по снегу. В воздухе — легкий минус, но уже чувствуется, что к вечеру подморозит. Хотя и сейчас поглубже от трассы студеный дух, кажется, витает вокруг берез и кустов, опьяняя. Светлана Викторовна тянет за собой саночки. У одного дерева Савелий останавливается.
— Под этим деревом на прошлой неделе пацан замерз. Я выхожу из леса, а тут мужик с собачкой стоит. Руками мне машет, «Помоги!» кричит. И так рука из снега торчит. Он тут всю ночь пролежал, лицо синее… Я его на себе тащил до дороги, а у него ноги разъезжаются — влево-вправо. С дороги скорую вызвали. Полиция приехала. Но менты к нам не лезут. Они меня не первый год знают.
— Видно, травку здесь закопали, а он искал, — говорит Светлана Викторовна.
— Тут часто одни закапывают, другие приходят, забирают.
Они трогаются в путь; когда приближаются к трассе, в кармане куртки Савелия звонит кнопочный телефон.
— Игорь на днях приедет, — говорит Савелий, отойдя в сторонку, ответив на звонок и вернувшись. — Он в метрополитене работает.
— Мой поклонник, — скромно вставляет Светлана Викторовна.
Они перебегают трассу. Саночки весело подпрыгивают по раскисшему снегу, словно на них и вправду сидит невидимый ребенок — сыночек до семи лет, в теплой шапочке, надетой заботливо, чтобы не застудил голову.
— Савелий, а где Славик? — окликаю я.
— Он из интерната убежал, — отвечает тот. — Где-то ходит.
Возле трассы — торговый центр и «Макдоналдс»; их жители ближних домов посещают как будто по расписанию — в выходные. А сегодня выходные. Савелий и Светлана Викторовна, опустив головы, по-деловому и достаточно быстро, чтобы никто не окликнул или не успел обратить внимание, идут между однотипных многоэтажек. Им попадаются приезжие дворники, гребущие лопатами снег. Пустая детская площадка. Обледеневшая скамейка. Кажется, что весь мир и его цивилизация, его домашние люди — для них декорация, в которую им приходится нырять в поисках чего-то жизненно важного, торопливо барахтаться здесь и выныривать назад в свою нору, пока этот давно отказавшийся от них мир не распознал в них чужих, давно выброшенных, отверженных — и не проявил к ним агрессии. Он и она доходят до огромного мусорного контейнера, на дне которого лежат доски, коробка из-под обуви, куртка и дверцы от шкафа.
— Я бы взял куртку, — говорит Савелий. — Но у меня уже их полный сарай. А баночек нету.
— Баночек нету, — отзывается Светлана Викторовна, тоже заглядывая в контейнер.
— Килограмм баночек стоит пятьдесят рублей, — говорит Савелий. — Еще год-два назад можно было до пяти килограммов баночек в день собирать. Сейчас у бомжей высокая конкуренция с домашними. Смотришь — идет домашний, херак! — у него уже ноги из контейнера торчат. Баночки собирает. Вчера Светлана Викторовна ходила весь день и только два килограмма собрала.
Он достает из контейнера деревянные бруски и передает ей. Она закладывает их подмышку и идет за ним. — А бомжи себе еду вообще не готовят, — продолжает Савелий. — Но без горячего на улице нельзя никак! Они постоянно у меня кастрюли крадут, поэтому я никого к себе не пускаю. Они же не готовят в них даже, а сразу в приемку несут. А я вчера гороховый суп сварил, завтра у меня, допустим, будет гречка, а послезавтра — жареная картошка. Может быть, с фаршем. Нам магазины просроченное отдают.
— А почему, вернувшись в Москву из Владимира, вы не устроились на работу? — спрашиваю его.
— Я паспорт утерял, — отвечает он. — Я его с собой все время таскал. А тут одноклассника встретил, он мне голову пробил и паспорт забрал… Жаль, я только сейчас строить научился. Так бы я раньше себе домик построил, но я же не умел. Я сам полы поднимал. Некрасиво получилось. Но весной я его доделаю.
Звонит его телефон, и он снова по-деловому вынимает его из куртки.
— Смотри, не запускай, — говорит он, выслушав, в трубку. — Алене позвони… Зять звонил, — буднично обращается он к Светлане Викторовне. — Спал на снегу, обморожение двух стоп получил. Отвезли его в больницу в Видное. Там ему сказали: пока не почернеют, ничего не сможем сделать. А если почернеют, значит, гангрена, тогда отрежем. Он просил его до станции подвезти — отказали. Сейчас идет оттуда пешком, еле наступает на пятки. И хотя речь идет о муже ее дочери, Светлана Викторовна остается безмолвной и безучастной.
Юрий и Люцифер
В лесу темнеет, и возле берез ложатся сизые тени. Дверь в домик распахнута — не вставая с дивана, Юрий курит, сбрасывая пепел за порог.
— Лешка ноги обморозил, — приносит новости Савелий. — Ну и дурак же. Говорил ему — нельзя без валенок спать в снегу. А был бы нормальный, с ножом бы не бросался, разрешил бы я ему и дальше жить тут. В больнице ему штаны теплые дали, он идет теперь вдоль трассы — трезвый, и на пятки не может наступать. Без стоп останется. Гангрена у него.
— Кхик-кхик-кхик, — закатывается Юрий.
— Ну ладно, один раз я ему простил, когда он мне голову разбил, он пьяный был. Но второго раза не прощу.
— Крыша у него дымится, — отчетливо и зло говорит Юрий.
— У него уже в крови это, — поддакивает Савелий, и по голосу слышно: он боится Юрия.
— Это он на тебя и на Светку может с ножом кидаться, — продолжает тот. — Вы его слабей. А меня он боится.
— Тебя он боится, — уважительно подтверждает Савелий.
— Юрий, почему вы говорите, что Алексей вас боится? — вмешиваюсь в их разговор. — Вы ведь болеете и не встаете?
— Это я сегодня не встаю, — отвечает он. — Потому что у меня ноги за ночь распухли. А так я его бил — не один раз бил, и всегда за дело. Человек он пакостный. Может в компании сидеть и тут же что-то скрысить. Наехать на того, кто слабей. Так нельзя. Я говорю: «Если сидим, то на равных»… Послушайте теперь и мою историю, Марина. Хотя у меня история-ха — лучше вам не знать. И смех и грех: родная сестра кинула на квартиру. Начал я с малолетки, — вытянув руку, он сбрасывает пепел за порог, в окончательно посиневший лес. — А в конце восьмидесятых, когда бригады пошли, мы по лохотрону работали — три стакана, колпаки.
— И вам не стыдно было людей обманывать?
— Нет, не стыдно и не жалко. Я о таком и не задумывался.
— А сейчас задумываетесь?
— Не-а. Я сейчас только понимаю, что в жизни много плохого сделал. Может, за это и страдаю. Разбоем занимался, оружием. В последний раз с зоны вышел, и уже семь лет как от криминала полностью отошел. Сейчас увижу, кошелек валяется — не подниму. Семь раз его обойду, а не подниму.
— Добрым стали или закона боитесь?
— А просто не хочется сдыхать на зоне. Насмотрелся, как там люди умирают-ха — от туберкулеза и наркотиков. Потом я банк кинул — «Русский Стандарт». Кхиккхик-кхик. Я деньги взял — по наводке брокеров, им триста отдал, себе четыреста оставил. Отдавать не собирался. И в тюрьму снова за другие дела сел. А нам с сестрой квартира досталась трехкомнатная на Сретенке. У сестры двое детей. Она в квартире с семьей жила, и ее устраивало то, что я всю жизнь в тюрьме. Потом она ко мне на свиданку приезжает — «Юра, заколебали вышибалы из банка, коллекторы одолели. Говорят, квартиру разменивайте, долг гасите. Давай я тебя выпишу из квартиры, чтобы они от меня отстали». Ну я ей все доверенности написал. В двенадцатом году домой прихожу, а у них своя жизнь, племянник жену молодую привел-ха. Я уже как бы не нужен там. Сестра говорит: живи на даче. А дачу они богато сделали, она трехэтажная. Но там тринадцать километров до станции-ха! Я ей говорю: «Ты дура, что ль? Тогда уж и машину мне давай!» Но она прекрасно понимала, что я машину сразу пропью. А пил я для того, чтобы жизнь такой черной не казалась. Недавно я мужа ее порезал. И уже все — безвыходная ситуация.
— А почему вы здесь, а не в тюрьме?
— А он меня не сдал. Сказал, на остановке его ножом пырнули. Потому что уйду я в тюрьму, и что? Я ведь все равно оттуда выйду, кхик-кхик-кхик…
Савелий со Светланой Викторовной возятся с фонарем на лежаке — вставляют в него купленные мной батарейки. Он с улыбкой называет ее поросеночком, показывая осколки гнилых зубов. И от этой возни кажется, что домик снова начинает кружиться, а синие березы, не в силах разомкнуть круг, бегут, унося домик с собой.
— Савелий, а как убили вашу бабушку? — спрашиваю я.
— Ой, ее растоптали, — отвечает выдернутый из кружения Савелий. — Славик же под два метра ростом, и нога у него сорок шестого размера. Он ее сбросил с дивана и прыгал на ней. Сломал ей все ребра, порвал селезенку. Когда мне на суде показали экспертизу, я чуть, на фиг, в обморок не упал.
— Кхик-кхик-кхик, — закатывается Юрий.
— Но разве вы на экспертизе впервые об этом узнали? Днем вы говорили, что нашли ее труп…
— Я пришел с работы домой. А дома — труп. Вызвал полицию. Меня арестовали. На суде прокурор показывал фотографии, я все увидел. И тут встает какая-то опекунша или соцработник и говорит: «Он был бы виноват, если бы его мать не пила. Но она пила! И бабушка пила! Отчим пил! Мать виновата. Делайте выводы». А мать мне давно даже не снилась. Не знаю, жива ли она. Когда отчим умер, она продала дом и куда-то ушла. И Славика я давно не видел, даже во сне. Все-таки брат он мой родной, хоть и от разных отцов… До слез-то не доводите, — отвернувшись, Савелий скупо плачет.
— А вы, Юрий, намеренно зятя проткнули?
— Спонтанно, — отвечает с дивана он. — Просто когда я в лагере перед освобождением двадцать тысяч в карты проиграл, я сестре позвонил. Он снимает трубку. Ну и развонялся. Сам захребетник, сидит на шее у сестры-ха. Я говорю: «Слышь, мне двадцать тысяч надо, чтоб до завтра они пришли. Ленка придет, скажи ей, чтоб мусору перевод сделала». А вы что, не знали, что мусору можно сделать перевод, он пойдет, деньги снимет и мне передаст? Кхик-кхик. В лагере еще не то делается. Это вам — домашним — по телевизору одно показывают, а в жизни все по-другому. Это мы, бичи, хорошо знаем.
— А вы друг друга не боитесь? — спрашиваю я. — Вы же оба убийцы.
— Я никого не убивал, — говорит Савелий.
— А моя жизнь просто дала трещину, — отвечает Юрий. — Я же после освобождения несколько лет возле храма на станции шкуру тер. И с батюшкой Максимом иногда разговаривал-ха. Он говорит: «Скорее всего, ты за свои старые грехи страдаешь».
— А вы страдаете?
— Да. Живу только ради того, чтобы выжить. А цели никакой в жизни нет. Может, если сдохну, лучше будет. Только я, сдыхая, мучиться не хочу. Поэтому не хочется умирать. Я же под электричку хотел броситься. Меня бичи из домика выгнали. Я стоял на станции, замерзал и ждал, когда электричка подойдет, чтобы броситься под нее.
— Да делать тебе нечего! — прикрикивает на него Савелий.
— Савелий меня спас. Он меня на станции увидел, понял, что я бросаться собираюсь, и говорит: «Пойдем к нам. У нас тепло».
— Отовсюду его прогнали, — подтверждает Савелий. — А я увидел его и в свой домик привел. Спрашиваю: «Кушать будешь?» И Светлана Викторовна против не была.
— Вот такой я человек! — вдруг бодро отзывается Светлана Викторовна. — Не могу человека бросить. Сама знаю, каково мерзнуть на улице.
— Юрий, но, может, вы хоть что-то хорошее сделали в жизни, а не только убивали и воровали? — спрашиваю его.
— Нет, — тихо отвечает он. — Ничего.
— Когда я ноги обморозил, со мной в палате пацан лежал — машинист, — начинает Савелий. — Он ночью опоздал на метро и уснул на остановке. Его привезли с обморожением, через несколько дней он уже начал на пятки наступать, ходил нормально. И тут приходит новый врач и говорит: «Ампутация». Ему ноги отрезали до колен. И девчонка его сразу бросила.
— Ой! — вставляет Светлана Викторовна.
— Он когда от наркоза в себя пришел, расплакался. А я и думаю: «Господи, а мне — бездомному — ты спас ноги». С тех пор, когда кто-то от цирроза печени умирает и спрашивает: «Господи, за что?», я всегда говорю: «Ребята, это, скорее всего, не Бог делает. А Люцифер». Бог давал жизнь не для этого. Это Люцифер под Бога очень хорошо подмазывается. Сначала делает вид, что добро делает, а потом душу забирает. Получается, что Люцифер как бы Богу мстит за то, что тот его скинул — вот до чего я додумался. И мстит он ему через людей — Бог их создал, чтоб они в мире жили, в счастье, чтобы у каждого человека был свой дом или квартира. А Люцифер забирает у людей это все, чтобы Богу было плохо. А Ему совсем плохо, когда кто-то из людей продает душу дьяволу. Но если человек не продается, то в конечном счете он попадает домой — к Богу.
— Тогда пусть Бог даст мне миллион, — говорит Юрий.
— Бог тебе уже этот домик дал, — отвечает Савелий.
Сын Поросеночка
Ночью он и она снова выбираются из домика, словно из норы, и доходят до трассы. Переходят ее, идут к торговому центру, уже закрытому для посетителей. На стоянке для машин стоит электрическая плита Indesit. Он и она останавливаются. Он посылает ее за саночками и, ожидая ее возвращения, ходит кругами у плиты, подбираясь все ближе. Светлана Викторовна быстро возвращается с саночками. Молча они грузят плиту на саночки и не спеша уходят. Часть ночи на холоде под луной разбирают плиту, а утром он увозит несколько частей в пункт приема металла на станцию. Там ему выдают сто пятьдесят рублей, и он делает вторую ходку к домику и обратно на станцию.
Юрий с самого утра уходит «сшибать деньги» возле торгового центра. Внимательно высматривает прохожих, выбирает кого-нибудь, подходит и вежливо произносит: «Извините, вы не могли бы помочь деньгами?» Каждый шестой ему подает. От торгового центра Юрий уходит на станцию, где назначена сходка бомжей, раз в неделю проходящая в одном и том же месте, в одно и то же время. Здесь, в заброшенном помещении магазина, они обмениваются новостями. В домик Юрий возвращается, сильно хромая. Его ноги опухают. Савелий говорит, что ему надо в больницу. Юрий боится полиции и отказывается.
Светлана Викторовна подходит к «Макдональдсу». За ней едут саночки.
— Я устала, — отчетливо, но бесчувственно говорит мне она. — Мне тяжело ходить по помойкам. У меня болят ноги.
— Вернитесь домой к матери, у вас есть квартира, — отвечаю я.
— Не могу Савелия бросить, — говорит она.
— А до этого вы не могли бросить Валеру, — отвечаю я.
— Я сыночка хочу, — говорит она, и мы идем ко входу в «Макдоналдс». Саночки ползут следом. — От Савелия, — добавляет она. — Месячные у меня еще идут. Я могу. Дочку не хочу. Но у меня проблема — я сделала семь абортов. Из-за мамы. Она меня подталкивала. А я не хотела. Из-за мамы я делала аборты.
— А от кого были те дети?
— Не от Савелия. Мама — злая. Она сама хотела сделать аборт, чтобы не рожать меня. Потому что отец пил, она работала, а тут еще я. Аборты мне делали в больнице под наркозом. И всегда я под наркозом видела одно и то же: везут меня на тележке по тоннелю, а у меня в руках какая-то записка, и я ее показываю врачам. А что на той бумажке, не могу разобрать. Даже на седьмой раз не смогла разобрать… Я сына хочу!
— Где же он будет жить, если родится?
— Домик у нас уже есть. Сыночка нормального хочу — не алкоголика, не наркомана. Чтоб жил нормально. Я пять лет уже стараюсь его зачать.
— А вы никогда не жалели, что ваша мама не сделала аборт?
— Нет. Я жить хочу. Я люблю жить.
Подходит Савелий, в другой куртке и пьяный.
— Марин, — заплетающимся языком начинает он. — Я сварил Юрию борщ. У него ноги опухли совсем… Я говорю, давай тебя отправлю в центр, где Богу молиться заставляют. Он говорит: «Богу я не молюсь, а выживаю по-своему». Марин, не могу больше скрывать… купите лекарство от вшей, — просит он, и мы разворачиваемся к аптеке.
— Кто ваш отец, Савелий? — спрашиваю его.
— Самсонов Алексей Филиппович. Видел меня только на фотографии. И я его только на фотографии видел. Его бабушка прогнала. Он так по моей матери тосковал, что через три месяца на другой женился. Так мать рассказывала. А потом от тоски по ней умер в сорок два года — тромб.
— В каком возрасте вы начали пить?
— В семь лет. Бабушка приучила. А когда мне было четыре, били меня телефоном по голове: дед — трубкой, она — аппаратом. Этот момент я хорошо помню. Они с дедом выпили и поругались, а ребенок, как обычно, виноват… Был бы я старше, я бы не допустил, чтобы бабушка свою квартиру на Академической продала и деньги все пропила. Сейчас бы жил в ее двухкомнатной квартире. Там потолки высокие. А бабушка моя сорок лет на кирпичном заводе отработала и пила как терминатор. Царствие ей земли пухом. Но видели бы вы, что она в свои семьдесят лет вытворяла! Как сейчас помню: возвращается домой, поднимается по лестнице, на весь подъезд слышно — поет «А я лягу-прилягу!» Дверь открывается, заходит — нос красный. И такая: «Са-ве-лий! Я уже готова! Давай в карты играть. Давай выпьем!» Сидим играем в карты. Отчим такой зайдет пьяный — хрясь мне по лицу. «Ты мою жену, мать свою, обидел!». Мне отчим — никто. Он в детстве меня душил. Я говорил — вырасту, отомщу… У-у-у, — получив пузырек с жидкостью от вшей, грозит он пальцем Светлане Викторовне, — завтра будешь мыться, поросенок. Намажемся, пакеты на голову наденем, веревочкой перевяжем и будем сидеть, друг друга по рукам бить, чтоб не чесаться, пока они там капитально не сдохнут. Пакеты снимем, голову вымоем — вот вам гниды, вот вам вши, поросеночек… — описывает он процесс избавления от вшей так, будто речь идет о романтическом ужине.
— Савелий, а вы уверены, что у вас нет детей? — спрашиваю его.
— Есть. Леночка. Я с одной женщиной жил до Светланы Викторовны.
— С женщиной легкого поведения, — поправляет его Светлана Викторовна.
— Она родила, но я не уверен, что ребенок мой. Мне в больнице сказали, что детей я иметь не могу.
— Светлана Викторовна, вы знали об этом? — спрашиваю ее.
— Да, — не дрогнув отвечает она.
— Но вы же пять лет пытались зачать от Савелия ребеночка! Новость о том, что Савелий бесплоден, не причиняет вам страданий?
— Нет, — буднично отвечает она, и они вдвоем уходят в сторону леса — к своему вшивому домику, где их ждет потерявший силу умирающий рецидивист.
Саночки подскакивают по снегу за ними, и снова кажется, что на них сидит мальчишка — новый, чистенький, без вшей, в теплой вязаной шапочке, защищающей от менингита, не наркоман, не алкоголик. Не такой, как те семь детей, обозначенных в записке Светланы Викторовны — происходящие из династии алкоголиков, унаследовавшие кровь алкоголиков. Другой мальчишка — новый, самый любимый этой матерью хотя бы за то, что он у нее никогда не родится.
Возле трассы Светлана Викторовна прыгает на саночки, и Савелий весело тянет ее через лес к домику.
— Я от Бога пришел! — Савелий оборачивается и улыбается гнилыми зубами. — Там, где я появляюсь, все несчастья исчезают! А то, что я на улице, — это мне Бог такой путь выбрал. Но таким путем я все равно домой иду — к Богу! Потому что я людям помогаю! — машет рукой он.
Володя вытащил Россию
Юрий лежит на диване под одеялом. В лесу темно. Дверь в домик наглухо заперта. На печке кастрюля с борщом. В углу фонарик мерцает на умирающих батарейках. — Валерка отравился боярышником, — передает Юрий новости, собранные на сходке. — Кольку подростки подожгли, он заживо сгорел. Наташка, его жена, лежит без сознания, у нее прободная язва. Димка худой совсем, у него цирроз.
— Царствие им земли пухом, — говорит Савелий.
— Обсуждали, куда еще кому подлататься, где подработать, где чего раздобыть. Бабки жалуются, что цены дорожают.
— Баночек уже не соберешь, — вставляет Светлана Викторовна.
— А так я считаю, Володя вытащил Россию из дерьма, — говорит Юрий.
— Вроде нормальный он человек — Путин, — соглашается Савелий.
— Но вот отмотает он срок, — хрипло говорит Юрий, — и кого посадят вместо него?
— А ты, Юра, иди вместо него, — говорит Савелий и заходится смехом, показывая остатки гнилых зубов.
— Не, — кряхтит старый рецидивист. — Президент должен прийти из народа.
— Чтобы жить согласно, — берет слово Светлана Викторовна. — Как у нас: один картошку чистит, другой — морковку, а Юра — лук. И никто не ссорится.
— Я страдать не хочу, — говорит Юра. — Ноги болят. Сильно мучиться начинаю. Савелий, дай бутылку. Выпью, чтобы всей этой бытовухи не видеть. Господь меня за грехи наказывает.
— Это не Бог, Юра, — говорит Савелий. — Это Люцифер.
— Устал я в этой жизни пинаться, — под одеялом нога Юрия приходит в движение и толкается в диван, словно так за пятьдесят пять лет он и не смог родиться, а только пинает ногой вселенную дивана — чтобы та выпустила его из своей поганой материнской утробы.
— Юра, весной забор поставим. Собаку заведем, — успокаивает его Савелий. — А дом у нас уже есть.
Роль Савелия для актера Фролова
Актер Фролов просыпается. Ему снился кошмарный сон: как будто он идет через промзоновский пустырь. Заходит в палатку за сигаретами. Вот люди — сначала они идут мимо. А потом — никого. Он подходит к какому-то дому, и вдруг его пронизывает ужас: он вспоминает, что в этом доме у него еще одна квартира, но он о ней напрочь забыл. Из окна девятого этажа высовывается Тигран Кеосаян и бросает Фролову пакет. Фролов ловит пакет, развязывает его. В пакете початая пачка чая и карамельки. «Сейчас дойду до дома, — думает Фролов, — и выпью чайку с конфетами». Он заходит в подъезд, поднимается на свой этаж, открывает дверь в свою забытую квартиру и видит, что она давно покрылась пылью. В этот момент Фролова снова пронизывает непередаваемое чувство ужаса. Он просыпается.
Этот сон Сергей Фролов рассказывает мне через несколько дней после суда. Мы сидим в кофейне рядом с его домом. Фролов ведет пять чатов с пострадавшими от микрофинансовых организаций, которых, в общем счете, в этих чатах — человек пятьсот. С другими посрадавшими мужчинами он выезжает на помощь семьям, которых приставы выселяют из единственного жилья.
— Я бы, наверное, мог сыграть Савелия, — говорит Фролов.
— Он много врал, — отвечаю я. — Он актер.
— Но это и интересно — сыграть актера, будучи актером! Это же «На дне — 2».
— Почему вы из них троих выбрали Савелия?
— Ну, Светлану Викторовну я при всем желании сыграть не смогу… Представляете, я сегодня в театр на репетицию прихожу, и у меня роль мужа, которому изменила жена! И я должен произнести такие слова: «Я же все ей! Я бы даже однушку продал, чтобы мы жили отдельно от мамы!» Черт возьми! Опять квартиры! Снова квартиры! Мне кажется, у меня уже на этой почве начинается паранойя… Я с сыном недавно поспорил. Вспомнил, как в детском саду он гениально прочел стихи. И я ему говорю: «Слушай, а что, ты такой актер?» Он: «Ну отстань. Ты сам знаешь». «Нет, не знаю. Скажи мне». «Ой, пап, ну актерство у меня в крови. У меня мама и папа — актеры!» Сейчас он уже в школу ходит, недавно мы идем, и я ему говорю: «А я вот в больнице недавно лежал. Там кровь сдавал. И мне не сказали, что у меня в крови есть что-то актерское. И ты тоже в поликлинике кровь сдавал, и у тебя актерского ничего не нашли». Я ему хотел сказать, что по крови таланты не передаются.
— Вы так думаете?
— Я думаю, что, черт возьми, эта зараза по крови и передается!
— А алкоголизм?
— А это то, к чему я веду. Пристрастия — это тоже талант. Быть алкоголиком — к сожалению, талант. Алкоголизм передается по крови, и это ужасно.
— Вы не оставляете шансов тем детям, которые, как Савелий и Светлана Викторовна, родились в семьях алкоголиков.
— Родившись в таких семьях, они подсознательно становятся алкоголиками, как мой сын становится актером. Но театр — это все равно правила. Их надо знать и выполнять… Я сейчас скажу ужасную вещь, и это породит нападки лжезащитников от ювеналии… Я бы забирал детей из таких семей. Дело в том, что чем моложе кровь, тем больше шансов ее вычистить. И далеко не переливанием, а воспитанием… Но я бы сыграл Савелия, в нем есть что-то фантастическое. А у него со Светланой Викторовной еще и любовь… И желание иметь детей, и жуткая тяга к алкоголю. Чем непреодолимее обстоятельства, тем интересней играть…
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl