Как арестовали орлов
История о добром человеке, его птицах и предательстве
В Брянской области — громкое дело о незаконном содержании диких животных. По версии следствия, 57-летний местный житель Владимир Иванченков почти 15 лет содержал трех беркутов-инвалидов, занесенных в Красную книгу. На самом деле он спасал диких птиц, а вот полиция, которая ворвалась в его дом и увезла в коробках орлов, их погубила. Откуда у нас столько злобы, бессмысленного насилия и предательства?
— Тонька-пулеметчица расстреливала тут, — Владимир Михайлович ведет машину по Локтю — в сторону бывших царских конюшен. — Здесь во время войны была Локотская республика, тут правили сами русские — предатели. Здесь генерал Каминский служил немцам, командовал гренадерской дивизией СС. Предателей сюда немцы свезли со всей страны.
Машина проезжает под растяжкой «Афганистан — незаживающая рана». Владимир Михайлович Иванченков, житель поселка Локоть Брянской области, стал героем петиции, которую подписали восемьдесят пять тысяч человек (на момент публикации номера. — «РР»). Петиция заканчивается словами: «Человек, приносивший такую пользу и добро, не может быть осужден!» Владимиру Михайловичу действительно грозят тюрьма и большой штраф за незаконное содержание краснокнижных птиц.
— Тонька из пулемета «Максим» расстреливала военнопленных, партизан и их семьи, — продолжает Владимир Михайлович, как будто спеша поскорее рассказать все о своем месте жительства. — Потом добивала из пистолета. Она служила немцам, сама пошла к ним служить — добровольно. Партизаны на нее объявляли охоту. Но ее только в семьдесят девятом нашли, она жила уже в Белоруссии, вышла замуж за участника войны, перекрасилась. Ее опознали по смеху. Смех у нее был истерический…
Машина подъезжает к заснеженному двору, обнесенному металлической сеткой. Внутри низкий одноэтажный домишко, три черные яблони и круглый железный стол, на котором белым сахарным пирогом стоит снег. Справа — еще один двор с белым одноэтажным домом. Разделены дворы между собой низкой сеткой, и на той стороне тоже растут яблони. В белом доме живет участковый. Известно, что приложенное к уголовному делу видео, на котором запечатлены орлы, живущие во дворе Владимира Михайловича, снималось со двора участкового.
Владимир Михайлович открывает калитку. Прямо под ней — на пороге двора — круглая обледенелая дыра в снегу. Сторожевая собака бренчит цепью под яблоней. Ствол яблони растраивается, и из всех трех стволов растет так много веток, что кажется, кто-то нарисовал их черными росчерками на небе, чтобы его закрасить.
Надвинув синий капюшон на бледный лоб, Владимир Михайлович огибает домик и сарай. Стены сарая и даже прислоненная к нему стремянка покрыты зеленью мха, словно выкрашены нежной краской. Судя по живости цвета, мох пережил морозы и этой зимы, и предыдущих.
Между домом и сараем — сломанный вольер. Бруски валяются в снегу, сетка осела, и кажется, что теперь она запирает сам снег, лежащий в ней длинным сугробом. О том, что тут жили орлы, говорят только коричневые с бежевым перья, заткнутые за темное окошко сарая.
— Снег свое дело доделал! — говорит Владимир Михайлович, подходя к вольеру. — А не пойман — не вор, — кивает он на белый домик участкового. — Я подошел к нему, говорю: «Володя, ну снимали же с твоего подворья…» Он: «Ни я, ни жена моя, никто не снимал». — «Но как на твое подворье без тебя можно проникнуть? Значит, полицейские с твоего разрешения снимали». Мне позвонила женщина — сотрудница заповедника, которая помогала полицейским орлов забирать, и сказала, что ей эту запись скинул лейтенант Горохов. Все знали, что у меня тут птицы живут. Все! Я сам отвозил их в Москву. Один мой беркут до сих пор в Московском зоопарке живет. У него нет глаза и перебито крыло. Ну вот я с малолетства занимаюсь птицами, лечу их, — говорит Владимир Михайлович, стоя перед пустым вольером. Голос звучит сдержанно, не эмоционально. — Я еще школьником был, выхаживал одного орла. Он долго прожил у меня и умер своей смертью — старенький был. И вот эти орлы… Одного я обмороженным забрал. Из деревни Жучок мне позвонили — так, мол, и так, орел попал в ледяной дождь, замерз. Его подняли охотники, хотели на чучело отдать. А человек из Жучка говорит: «Не убивайте». Я приехал, завернул птицу в одеяло, увез. Эта орлица целую неделю со мной в машине ездила — там я ее пеленал, чтобы мышцы не атрофировались. Она дикая, выбивалась. Потом уже привыкла и на руку садилась. На своем птичьем языке — чук-чук-чук — разговаривала со мной. Я подхожу, крылья ей глажу, когти поглажу — а они там по пять-шесть сантиметров. Просто… — он отворачивает бледное лицо к полю, — …просто лишили меня радости. Я назвал ее Беркутом, она у меня пятнадцать лет прожила… А потом эти приехали, скрутили птицам лапы скотчем… Если бы я был, они бы орлам моим ничего не сделали. Они, во-первых, сюда бы без документов не зашли — на частную территорию. Это соседка Нина увидела, как полиция приехала на нескольких машинах. У них в тот день был рейд «Браконьер», и вот по этому рейду они выехали. А видеозапись сделали за несколько дней до этого. Говорят, им поступил анонимный звонок с жалобой на меня. Но я знаю, что на анонимные звонки полиция реагирует, только когда теракт или угроза жизни… Да весь мир знает, что у меня тут орлы живут! Краснокнижные, но раненые, никому не нужные. Я их в какие только зоопарки и заповедники не предлагал. Не брали — птицы травмированные, никто с ними связываться не хотел. Улететь они не могли, на воле не выжили бы.
Владимир Михайлович отворачивается к полю — где-то там вдалеке в рассеянном свете виднеются деревья, ровные как солдаты. Мучная бледность с его лба как будто просыпается и на щеки, или просто день уходит и забирает с собой краски.
— Я же пытался отпустить Беркута, — говорит он. — Наверное, уже два-три года прошло с тех пор, как она оказалась у меня. Думал: «Улетит — и ради бога. Пусть летит на свободу!» Я хотел дать ей свободу. Но, может… может, я еще хотел проверить — привязалась она ко мне или нет. Улетит ли… Вон видите те деревья? — он показывает на стволы, солдатской шеренгой темнеющие на заснеженном поле. — Видите, там столбы стоят? Там немецкий лагерь был для наших военнопленных. Она полетела туда.
— И что вы чувствовали, когда она улетала? — спрашиваю его я.
— Она вольная птица, — избегает прямого ответа Владимир Михайлович. — Я знал: вольная птица должна жить на воле.
— И все же, что вы чувствовали, когда она улетала от вас? Владимир Михайлович отворачивается к разрушенному вольеру. Изучает глазами снег, плененный сеткой. Капюшон спускается ниже, надевая на его лицо пятно тени.
— Сердце саднило, — нехотя отвечает он и добавляет: — чуть-чуть… Она села там, возле столбов. И сидела. Я пошел к ней. Она пошла ко мне навстречу. Я протянул руку. Она на нее села. Оказалось, она ко мне привязалась… А вот когда шесть воронят упали вместе с гнездом… ну, как это обычно бывает — лес валили, дерево упало с гнездом… воронят привезли мне. Я не стал их приручать — просто кормил и отходил. Когда они на крыло встали, то улетели. С орлами у меня другой ворон жил — Яков. Его сняли с дерева — дерево собирались пилить, оно стояло на кладбище. Принесли ворона мне. Он ручной был, спал у меня под мышкой, вечно пытался у Беркута еду отнять… Беркут меня уважала. Да, птица может уважать человека… И вот моих орлов эти… замотали скотчем, погрузили в коробки из-под конфет… Да вы скажите мне! Я сам! Сам их к вам привезу! …Беркут у меня уже жила, и я в интернете увидел, что орла из Дагестана продают на чучело. Он крылом попал в волчий капкан. Я позвонил чабану, который его нашел, рассказал ему, как орла запеленать, как в коробку посадить. Он все сделал, как я ему сказал, и передал его поездом. Проводнику я объяснил, как кормить орла. Мы с другом приехали на Казанский вокзал и встретили там Бека. Если бы мне государство сказало, что ему птицы мои нужны, я бы сам их упаковал — вон же у меня в сарае ящики специальные с вентиляцией, еловыми ветками проложенные, чтобы птицам было за что держаться… А про третью орлицу мне друг сказал — под Ростовом в Шахтах закрывался частный зоопарк, потому что его владелец стал депутатом Госдумы. Они распродавали зверей. Айсану никто не купил. И когда я приехал и поймал ее в руки, убедился, что грудь у нее битая. Видимо, так ее натаскивали на охоту, хотели сделать ловчей птицей. А на юге знаете, как ходят с птицами? Их за деньги на руку любому сажают, чтобы фотографию сделать. Их же там тьма-тьмущая, этих диких птиц — они сидят на руке, обколотые транквилизаторами, квелые, непонятно какие. Вы понимаете, что эти птицы волка поднимают, они не могут без транквилизаторов вот так спокойно на руке сидеть? Айсану я тогда забрал и начал лечить. Она такая красивая была. А самым спокойным из всех орлов был Бек. Я с руки его кормил. Только когда чужие подходили, он волноваться начинал. Орлы разговаривали со мной. К Беркуту я руку медленно протягивал — она птица гордая, ей могло не понравиться, что я ее глажу. Я лапу ей так тихо поглажу, нос почешу, когти… а там такие когти — мама не горюй! Айсана тоже не могла улететь, она в неволе родилась. Погибла бы на природе. Когда ее забирали, она так билась грудью об клетку… Только Бек выжил.
Владимир Михайлович отходит во двор. Его бледная рука тихо сжимается в кулак. В этот раз двор открывает секреты — дупло в стволе яблони, до краев заполненное прозрачной водой, и омелу на дальней березе, похожую на гнездо.
— Вы плакали? — окликаю Владимира Михайловича.
— Нет, я не плакал, — сдержанно отвечает он.
Из трубы на крыше белого домика выходит первое облако дыма. По двору быстро распространяется запах дерева и костра.
— Я не плакал, — Владимир Михайлович прячет под рукавом кулак, как будто его руку парализовало и он не может кулак разжать. — Но мне было обидно. Ну нужно вам было изъять у меня этих птиц, которые — вы знали — живут у меня больше пятнадцати лет, ну были мои орлы бельмом у кого-то на глазу, — дайте мне их упаковать! Я сам вам их привезу. Но им звездочки нужно получить. А еще президент не продлил на должности генерала нашего брянского, вот у них все в тартарары и полетело, они выслужились так. Все знают, кто команду дал паковать моих птиц, — Сыроежкин, подполковник. Он в Локте живет. А материалы готовил Горохов, лейтенант. Беркут задохнулась в коробке. Айсана меня дождалась. Она умерла от инфаркта уже в Калуге, в центре для птиц, куда их отвезли. Лапа у нее после смерти так и осталась сжатой, словно парализованная. Я не медик, но у людей тоже так бывает, когда они переносят инфаркты.
— Может быть, она умерла от разлуки с вами? — спрашиваю его.
— От стресса, — бесчувственно отвечает он. — Я ездил, ее навещал. Теперь Бека навещаю. Я его заберу, — бросает он и уходит к калитке.
С двух сторон к ней подходят две женщины — пожилая и молодая.
— Я курочек кормила, ну только они доклевали, я мешочек заворачиваю, и гляньте-ка — из-за угла эти пробегли: трое камуфлированные, и одна женщина — по форме, — тараторит пожилая. — А я, эт-самое, думаю…
— Да они там все были в полицейской форме! — звонко перебивает молодая.
— Нет-нет-нет!
— Кроме двух, все по форме!
На молодой — пуховик и черная шапочка с цветочком из белых стразов. На пожилой — пуховик и вязаная зеленая шапочка с кокетливой россыпью меховых вставок; в ушах золотые сережки-бусинки.
— А я еще смотрю и думаю: ой, это Володечка, что ли, так рано приехал с какими-то ребятами? А потом думаю: подожди-ка… — пожилая приседает, — а чей-то и женщина какая-то с ними по форме? И зачем это они тут ходють? И так-то я вышла сюда, съежилась и сама себе думаю: «Господи, может, случилось что?» «Обокрали?» — думаю. А у меня ж ключ от Володечкиного дома. И сама себе еще думаю: «А может, я замок не закрыла?» Вот такая мысль у меня была, и только поэтому я к этим полицейским вышла. Гляжу — Горохов наш. Спрашиваю: «Обворовали?» А сама съежилась так! — она опять приседает. — А он отвечает: «Типа того…» Вот после этого у меня давление и скачет. Иду я сегодня и ка-а-к растянусь. Лежу, эт-самое, и пошевелиться не могу…
— Давай по делу, у меня там суп варится! — перебивает молодая.
— Да у меня там у самой картошка тушится! — кричит пожилая. — И, значит, я вся вот так вот съежилась и говорю: «Да в доме-то и воровать нечего. Кому они сдались, коршунята эти!» А этот Горохов мне отвечает: «Типа того». И так, значит, бумагу вытаскивает и писать начинает. А я как дура-а-ачка, значит, стою и все ему рассказываю! И потом я такая гля-я-янь — а они ж из-за угла бегуть… Я ж безо всякого про коршунят Горохову этому сказала: «Шо там воровать, одна птица!» А они меня на этом изловили и показания записали.
— Просто он тебя на слове поймал! — кричит Оксана, и с соседнего двора начинают скандалить гуси. — Я смотрю в окошко, а он ее все спрашивает и спрашивает! Полицейские рано утром приехали, в начале седьмого.
— У половине восьмого! — перебивает ее пожилая.
— Нет, в начале седьмого!
— Это ты на время не гляделась, Оксанка. Полвосьмого было. Потому как я раньше половины восьмого кур кормить не хожу!
— Так солнце уже было! Да ты не помнишь, я тебе говорю! У меня муж на работу уезжал. У него посевная в восемь начиналась!
— Полвосьмого!
— Давай по делу, у меня суп!
— Да и у меня картошка!
Во дворе участкового взрываются гуси, и их сварливый гомон на секунды перекрывает женские голоса.
— А если бы у меня ключа не было, я бы в жизни к ним не пошла и ничего не сказала. А так получилось, что я дурой влипла. У меня давление сразу — сто шестьдесят. Вот те на! Говорю: «Господи! Жизнь прожила, и на тебе — под старости лет в свидетели влипла!» Да еще к кому — к этому золотому человеку! У меня голова распухла. А все почему? Потому что я спросила: «Кому эта птица нужна?» — и как будто показания дала, что там коршунята. Да откуда ж я знала? Я потом к этому Горохову подхожу и спрашиваю: «Вы что, меня за дуру посчитали? Что вы мне тут натворили?» А он как засмеется…
— Он и коробки, бедный, чуть ли не в зубах выносил, в багажник клал, — говорит молодая. — Мы с мужем встали рано утром, я смотрю в окно — полицейские тут. Мы не поняли, что случилось. Я говорю: «Жень, то ли кого убили у нас во дворе…» А у меня окно угловое, — она показывает на двухэтажный многоквартирный дом без крыши, окруженный почерневшим снегом. — Оттуда весь периметр просматривается. Я видела, как один со двора выскакивал. Я это видела стопроцентно! — звонко сердится она. — И вот этот вот Горохов вышел со двора, калитку закрыл и больше туда не заходил, пока дядьВовина бывшая жена не приехала. Я видела Горохова во дворе! Видела! И ничего он мне не сделает, потому что я его видела! И на суде скажу, что я его видела! А когда дядь-Вовина бывшая жена приехала, она говорит: «Что вы делаете? Это частная территория!»
— А я тогда к Горохову подхожу, — начинает пожилая, — «А что ж ты мне все “типа того, типа того, типа того”?! И, получается, птицу вы “типа того” забрали?!» А он мне отвечает: «Типа того».
— А потом он сел в машину, Горохов этот, и давай в Брянск звонить, мне хорошо слышно было: «типа птицу здесь держат незаконно, занесенную в Красную книгу». Потом подъехала машина серебристая с женщиной, которая птиц забирала. Она какой-то там специалист. Значит, это все запланировано было! — зрачки серых глаз молодой сужаются в сердитые точечки. — А только дядя Вова каждый день сюда ездил, птиц кормил! И все знали, что у него — птицы. И он очень много хорошего людям делал! И зачем наш участковый так с ним поступил, я не знаю!
— Он клянется-божится, что это не он, — говорит пожилая.
— А кто еще мог сделать видео с его двора! — кричит молодая, и тут гуси, как будто почувствовав, что ругают их хозяина, снова начинают охаивать женщин из-за забора. — Теперь вся деревня будет знать, что он предатель!
— И я пойду в суд, всем расскажу, как меня обманули — «типа того!» А вот вам и «типа того»! А за что Володю судить — за то, что он их раненых лечил, за свои денежки кормил? До чего милые были птички, чистенькие! Вы просто их не видели! А если б видели, у вас бы душенька съежилась — такие они птички добрые. Я всегда Володю спрашивала: «Володечка, а они там яичко для меня еще не снесли?» А он, бедный, когда уезжал, крестил их всегда, коршунят своих. Я ему говорю: «Володечка, да чего ты их крестишь!» Вот пускай и накажут теперь этих людей, которые коршунят загубили. И когда суд будет, я приду и сама им скажу: «Вот вы с вашими “типа того” человека и загубили».
С той стороны на дороге показывается молодой рыжий мужчина и быстро юркает во двор белого дома. — Вон он пошел, — говорит молодая. — Собственного соседа сдал. Я с ним теперь даже здороваться не буду. Да пусть он теперь хоть по всему селу на коленях проползет, никто ему не поверит. Слава предателя теперь всегда будет идти за ним…
По протоптанной в снегу дорожке я захожу во двор участкового. Гуси уже замолкли, а навстречу мне выходит невысокая дворовая собака. На ее лай из дома показывается участковый. Рыжий волос в бровях отливает таким золотом, будто на небе — августовское солнце.
— Без комментариев, — говорит он, услышав по какому вопросу я пришла, и поворачивается, чтобы уйти в дом.
— Значит, птиц снимали с вашего двора? — успеваю спросить я.
Участковый останавливается. Поворачивается ко мне.
— Я не в курсе, понимаете, девушка? Я Владимиру сказал: «Это не я снимал». Сказал ему об этом. Но он считает, что это я.
— Потому что больше неоткуда. Ракурс…
Ну вот вы сейчас зашли в мой двор беспрепятственно, обошли собаку. Точно так же мог сделать любой.
— Ну вы же тут участковый. Как вы можете не знать, кто заходит к вам во двор и производит съемку?
— У вас все? — он снова разворачивается уходить.
— Нет, не все… — говорю я. — Как вы относитесь к тому, что в деревне вас считают предателем?
Он останавливается и медленно поворачивается ко мне лицом. В зелено-голубых глазах участкового — настороженное ожидание, легкая усмешка и готовность опровергать все, что бы я ни сказала.
— Меня считают предателем? — как будто машинально переспрашивает он.
— Да. Вас.
— Кто снимал, я не знаю. Ну, что у вас еще, говорите.
— Просто хотелось бы знать, как вы к этому относитесь…
— Я не предатель! Я — участковый! Почему я предатель? Это субъективное мнение их.
— Вам что, обидно?
— Мне — конечно. Это Владимир высказал свое субъективное мнение.
— К тому же в прошлом у вашего села такая репутация…
— Что у нас полицайский край? Так-то нет, — тянет он, и золотой волос в его бровях загорается, когда он поднимает лицо к небу — то ли выражая поспешную готовность рассказывать о прошлом села, то ли чувствуя облегчение от того, что разговор переходит на другую тему. — Я вам сейчас по факту все, девушка, объясню. Изначально, как говорится, Адольф Гитлер планировал тут автономную область в качестве пробного варианта. И в большей степени его взгляд пал на Брасовский район. Сказать вам, почему? Тут цари Романовы жили, в связи с этим он решил идти сюда. Но наша народная российская армия победила, а история о предательстве Локтя осталась на языках.
— А вы бы сами, живи вы в то время, пошли бы работать на полицию?
— На какую полицию? Немецкую, что ли? Вы шутите, что ли, — с присвистом смеется он.
— Неужели предпочли бы уйти в партизаны?
— Конечно, предпочел бы. Если я — человек, то зачем мне родину предавать?
— Я подал встречное заявление, — говорит Владимир Михайлович, а за окном его машины в это время проплывает пилорама — горы обтесанных рыжих бревен. — В администрацию президента написал. Оттуда дали команду МВД разобраться, а МВД спускает команду Брянскому УВД, и там мое заявление возвращается в Локоть, и получается, наши полицейские сами себя контролируют. Но это же мы со своих налогов им зарплату платим, одеваем, обуваем, кормим! А они нам же устраивают такой беспредел. Вы возьмите, какого-нибудь бандита поймайте, гада какого-нибудь возьмите за жабры! Но нет, им легче на меня дело открыть.
Локоть — поселок городского типа с населением девять с половиной тысяч человек. Здесь есть пилорама, замороженный спиртзавод, который, по слухам, вот-вот разморозят, и «маслосырзавод». Желтое здание завода «Сыры Брасовские» отплывает назад следом за пилорамой. Говорят, что при царе, когда в Локте жил его брат Михаил Романов, аллеи тут были посажены в форме двуглавого орла, и огромные белые березы двумя орлиными головами бежали к царскому дворцу. Но правдивость этого утверждения можно было оценить только тогда, при царях, и сверху — с высоты птичьего полета.
Машина едет мимо церкви; при большевиках в ней была баня, при коммунистах — дом культуры. С баннера, стоящего в почерневшем снегу, машину провожает гордым взглядом член императорской семьи Михаил Романов. Из беспросветного дня бельмом выскакивает ядовито-синий домик — в нем жил управляющий царским имением. — Сюда каждый год приезжают потомки императора, — говорит Владимир Михайлович, перехватив взгляд Великого князя с баннера, — из Англии, Франции, Германии. На них без слез не взглянешь. Такое чувство, будто на помойке одеваются… А царского дворца больше нет, в нем располагался немецкий штаб, и его разбомбил уроженец Брасовского района во время войны. Остался только парк — сохранились фотографии царя в этом парке — и фонтан.
Владимир Михайлович выходит из машины и идет мимо царского парка к фонтану. Останавливается на пригорке. Перед ним белый-белый от снега простор земли с черным кругом фонтана. И кажется, что на этом участке история стерла все — и фашистов, и Тоньку-пулеметчицу, и полицаев — оставив только фонтан, чтобы на пустоте, окружившей его, легче было представлять царя, его брата Михаила и прочих членов царской семьи, спускающихся по этому склону к черной дырке в снегу.
Леонида Сабанеева
— Я простой обыватель, — говорит Владимир Михайлович, стоя напротив фонтана. — И мне много чего в нашей стране непонятно. Я не понимаю, почему страдают люди на юго-востоке до сих пор. Вы либо возьмите их себе, — разговаривает он с воображаемой властью, — либо отрекитесь от них. Либо сразу скажите, что территория эта российская и мы ее содержим. Мне как обывателю плевать на мнение американцев, потому что и американцы на нас плюют. Один тут приезжал из Прибалтики и говорит: «Вам одна шестая суши принадлежит». Я говорю: «Да нет…» А он: «Да! После того, как вы Крым прирезали!» Так и сказал, «прирезали». И говорит: «У вас шестьдесят семь процентов всех полезных ископаемых! А что же вы так некруто живете?» Я говорю: «А кто считал? Ты считал? Откуда такая информация?» Он мне отвечает: «Ваш Путин — самый богатый человек в мире». Знаете, я не то чтобы пропагандист какой-то, но когда иностранец начинает хаять моего президента… Это мы, жители страны, можем хаять его, а ты, который приехал к нам сюда на побывку, — ты права не имеешь, и ты сейчас хамишь, ты дерзишь мне в глаза про моего президента, — Владимир Михайлович распаляется так, будто перед ним не царский фонтан, а тот прибалтиец, и я делаю вывод, что разговор между ними вышел жаркий — может, даже дошел до драки. — Мне, гражданину моей страны, не нравится пенсионная реформа. Мне не нравится повышение платежей за мусор. Вы знаете, что тут у нас происходит с платежками? В них мертвые души вписывают — родственников, которые умерли лет десять назад! И люди вынуждены идти в поселковую, брать справки, чтобы не платить за умерших. А откуда персональные данные у компаний, я вас спрашиваю? Откуда?! А пенсионную реформу народ не понял, и никогда не поймет. И та женщина, которой год до пенсии оставался, а теперь, получается, шесть, — не поймет. Ей как быть? Как?! Это неправильно! И президент либо все знает и такое поддерживает, либо ему в его окружении просто лгут. Пусть выйдет, как цари делали, переодевшись в юродивого, в народ… Чтобы я не слушал этих, которые из Прибалтики будут сюда приезжать и такое лепить про моего президента. Хотя я на своей шкуре убедился, как хорошо в нашей стране жить — птиц моих сгубили.
У полицейского участка курят двое в форме. Полицейские переговариваются приглушенными голосами.
— Кто-нибудь из вас — Сыроежкин или Горохов? — перебиваю я их.
— Сыроежкин сегодня выходной, и Горохов — выходной, — отвечает один из них. — И если вы журналист, с вами тут никто разговаривать не будет.
— Даже про птиц?
— Тем более про птиц, — он затягивается сигаретой.
— А вам самому птиц не жалко?
— Птиц? — он выдыхает сизую струю в бесцветное небо. — Скоро весна, новые прилетят…
В отделении полиции за застекленной решеткой дежурный, прижав трубку стационарного аппарата к уху, спрашивает: «А что мне ей сказать? Она говорит, про птиц хочет спросить…»
— Девушка! — наклоняется он к окошечку. — Никто не будет с вами разговаривать! Обращайтесь в пресс-службу. Ничем помочь не можем.
— Так оно всегда и бывает — приходишь в полицию, а тебе говорят: «Ничем помочь не можем», — бормочу я, толкая железную входную дверь на улицу, и сталкиваюсь с возвращающимся в отделение полицейским, который только что курил во дворе.
— А все менты — козлы! Вы что, не знали? — с веселой иронией спрашивает он.
Владимир Михайлович сидит в машине, припаркованной возле частного дома. В соседних окнах уже горит свет, хотя и день еще не погас.
— Просто если бы я был на месте в этот момент, — снова прокручивает он в разговоре тот день, — я бы не дал их увезти. Вот как так — зайти на частное подворье, мотивируя тем, что поступил анонимный звонок, проникнуть в подвал, сломать замки? Они людей уже не знаю с чем сравняли… А содержим их мы — обуваем, кормим на свои налоги.
— Вы знаете, наверное, что в конце прошлого года был принят закон «Об ответственном обращении с животными»? — спрашиваю я.
— Да. Знаю. Теперь нельзя содержать диких животных. Но я-то согласен. Нельзя изымать из природы диких животных с целью продажи, да и вообще краснокнижников нельзя изымать. Но вот я ее нашел подбитую. Я ее взял на руки — и все, уже попадаю под ответственность. Но в законе не прописано, что лечить диких животных нельзя! Мне что, мимо пройти?
— И что вы теперь будете делать, если увидите раненую птицу? Пройдете мимо?
— Подниму, — с упрямым вызовом отвечает Владимир Михайлович. — Подниму и буду лечить. И ни от кого этого не скрываю. Подниму, — упрямо повторяет он, будто перед ним сижу не я, а Путин. — Окажешь помощь — виноват. Не окажешь помощь — виноват. Может, просто законы должны писать не клерки из кабинетов, а люди, которые конкретно этой темой занимаются?
— Вас посадят в тюрьму.
— А так птица погибнет.
— Вас лишат свободы.
— Свободы?! Это вы называете свободой? А какая это свобода, если я не имею права делать то, что я должен?! Я что, взял щенка за задние лапы и убил? Или поднял его больного и выходил? Вы знаете, я не охотник. Я на охоту не хожу.
— А уток не спасаете?
— Нет. Один раз видел на болоте подранка. Не спасал.
— А если бы на ее месте был орел?
— Орел? — Владимир Михайлович оживляется. — Орла бы я достал… Поймите меня правильно, я люблю всех птиц. Но орлов я люблю потому, что они свободные.
— Ассоциируете их с собой?
— Нет. Нам такой свободы, как у орлов, не видать. Это у меня они вынужденно жили в несвободе, у них и у меня не было другого выбора. Но у меня есть беспилотник, и когда я его поднимаю, смотрю сверху — и все видится иначе.
— Взглядом орла смотрите?
— Угадали… И я не сравниваю свою свободу со свободой орла — надо мной царь и Бог, а над ним — только небо. Орел сам себе хозяин. Мощь и невозмутимость. Наши предки не зря гербом выбрали орла. Орел — это гордость, свобода и высота. Орел помирать будет, а свое свободолюбие покажет! А если он тебя за руку поймает, его хватка — такие тиски… Поймает, замрет и молчит. Беркут мне перехватывала руку. Она еще дикая была, я переносил ее из кухоньки в вольер, и ей это не понравилось. Она схватила меня за руку. И поверьте, мужское рукопожатие спортсмена по сравнению с этими тисками — ничто. Там один палец создает давление в восемьдесят килограммов. И люди их тупо продают на чучела… Чучела — это ущербность… Знаете, я когда приехал в Жучок Беркута забирать, она вся нахохленная, обмороженная, квелая сидела. Ну вот поохотилась она в тот день, села переваривать, пошел дождь, а потом ударил мороз. Птица замерзла. Слава богу, тот человек не дал ее охотникам забрать. Я сразу ее в одеяло закрутил, клюв открыл, гортань посмотрел — не ссохшаяся, нормально. Отнес в машину, положил на сиденье рядом с собой, она мне все сиденье клювом в тот день разодрала. Да что мне эта машина, не жалко машину… Я поехал сразу в ветлечебницу, мазей набрал, уколы птице делал… Она же знаете как в той коробке из-под конфет лежала? С вывернутой головой, воздуха пыталась схватить.
Владимир Михайлович умолкает. Кажется, он пытался выговориться, но, видимо, облегчения ему разговор не принес. Он прячет сбоку руку, сжатую в кулак. Вечер садится на Локоть, и первые, кого он касается своей тенью, — наверняка царский фонтан, дупло в старой яблоне и прогалина под калиткой, ведущей во двор, где жили орлы.
— Вам сейчас кажется, что государство схватило вас в тиски? — спрашиваю я.
— В тиски? Нет. Оно меня запеленало, как я пеленал орлов. А теперь я знаете как буду делать? Увижу — по-тихому подберу, вылечу. Не пойман — не вор. Вот по такому воровскому принципу государство нас теперь заставляет жить.
В маленькой кухне Владимир Михайлович садится во главе накрытого стола рядом с женой, по бокам — дети-подростки, мальчик и девочка. Под столом — вертлявый пес Барин. Владимир Михайлович наливает себе стопочку, делает маленький глоток, и только тогда легкий румянец показывается на его бледных щеках.
— А прокуратура говорит, что я не шел на сотрудничество со следствием, — разводит руками он. — Как, елки-палки, не шел?! Я же сразу к ним приехал, объяснил по каждой птице и написал встречное заявление, а этот сопляк Горохов говорит мне: «Мы тебя закроем». Сначала завели дело на неустановленное лицо по 258-й статье часть первая — за содержание красно-книжных животных. Хотя я когда туда ехал, уже знал, что птицы погибнут, и я им сразу в глаза сказал, когда узнал от понятого моего знакомого Валерки, как их паковали. Валерка — егерь. Ему сказали, что проводят операцию «Браконьер», и его просто вызвали. Я когда к ним пришел, я не ругался, не кричал. Я просто сказал: «Птиц вы убили. Все». Там полицейский, парень молодой, меня успокаивал: «Ну что вы, Владимир Михайлович, все хорошо будет с вашими птицами». А ничего хорошего с ними не было.
— Он две недели не мог прийти в себя, — говорит Вика, жена Владимира Михайловича. — Ходил как в прострации. Ел только потому, что надо было поесть. Человек потерял все. — Пальцы отрубили, и новые уже не отрастут. Ну почему?! Я ведь плачу налоги! Почему мое государство так со мной поступает? Айсана, когда я в первый раз приехал к ним в Калугу, ко мне даже не подошла.
— Она просто обижена была на тебя очень, — успокаивает жена.
— А Бек вообще от меня отвернулся… — Владимир Михайлович сжимает губы, как будто сдерживает ругательство. — Я в клетку захожу, Айсана психует, и такая обиженная — «Как ты, козел, меня мог оставить?» Только на второй день начала со мной разговаривать. А теперь получается, что я предатель. Ну а кто я еще? Конечно, предатель. Птицу гордую предал. Я просто хотел ее погладить: «Айсана… Айсана…» Но я не виноват! А получается, что виноват. И на эту женщину, которая их паковала, я зла не держу. Она специалист, понимаете? Они отучатся в вузах и считают себя знатоками. А ты в лесу поживи… Ну куда ж ты птицу в коробки сорок пять на сорок пять сантиметров пихаешь? Беркут на зоб положили, она лапами не может упереться, они у нее скотчем смотаны. Ну нужно было вам забрать, мне скажите — они не мои птицы, а общественные, я бы отдал. Только ни фига не государственные они, не-не-не. Это государство думает, что птицы — государственные. Они свободные. Они сегодня здесь, а завтра в Финляндии, и пускай государство себя тешит, ребра себе чешет, а птицы — свободные. И мне даже самому было приятно думать, что я даю таким свободным птицам возможность жить… А Горохов знаете как мои показания записал? Нет, ну у него что, мозг меньше, чем у голубя? Якобы я сказал, что птица выпала из гнезда и попала под ледяной дождь. Но птенцы рождаются весной! В школе-то учиться надо, в конце-то концов! Это для чего так мои показания искажать — чтобы люди меня считали идиотом? Я дурак, что ли?! …Потом они в ноябре месяце перевели это дело с неустановленного лица на меня. Они думали, им сейчас звездочки дадут за краснокнижных животных, а птица ни за что погибла. Мне единственно обидно, что Путин, который занимается краснокнижниками — то со стерхами летит, то тигриц выпускает…
— Не отвлекайся на политику, — осторожно замечает жена.
— Но когда этот прибалтиец начал мне… — Владимир Михайлович гневно поводит глазами, — нервы выносить, что наш президент — тыры-пыры-растопыры… Ну хули ты своего президента, которого тебе американцы поставили, у себя дома. А мой президент пусть плохой, но он мой. Мы сами разберемся. Но не оттуда вам нам указывать. У нас менталитет немножко другой — мы как избираем, так и снимаем.
— Вы с ним подрались? — спрашиваю я.
— Да, но нас быстро разняли. Они уже давно не понимают нашего менталитета. У нас ни еврей, ни русский, ни ребятадагестанцы, ни осетины не будут с чужими президента обсуждать. Да, несправедливость большую мы и сами видим, но попробуйте только вякните со стороны. Но почему господин президент нам такую пенсионную реформу сделал? А НДС — двадцать процентов? Это же просто кирдык! Заправился бензином, и все — двадцать процентов сняли. Не с них, а с нас — с каждого жителя. Одно слово… — Владимир Михайлович жует губами, кажется, наконец, собираясь выругаться.
Сейчас он и сам похож на двуглавого орла — одной головой защищает президента и клюет его врагов, а другой ругает его, и вот сейчас собирается произнести бранное слово, но звонит его телефон, и Владимир Михайлович выходит из кухни, оставив недопитой стопку. По его сжатому кулаку видно: его и сейчас не отпустило.
— Потомки предателей остались в селе? — спрашиваю я Вику, когда он уходит.
— Нет, ушли с обозами. Это был немецкий эксперимент. Немцы свезли сюда всех предателей. Бабушка рассказывала, что даже немцы, эсесовцы, поражались их жестокости. Они свирепствовали больше всех.
— Почему?
— Им терять было нечего. И они ничего собой не представляли. Только такие люди идут в предатели. И свирепствуют, наслаждаясь.
На втором этаже Владимир Михайлович сидит за столом и смотрит в компьютер. Ворон Яков подходит к орлице и, сунув клюв через проволоку, тянет ее за хвост. «Беркут, Беркут, Беркут, Беркут», — звучит голос Владимира Михайловича — расслабленный, немного гнусавый и подрагивающий где-то глубоко в гортани. Слышно, как птица отвечает ему.
— Я постоянно повторял ее имя, чтобы она воспринимала мой тембр голоса и узнавала его, — обращается он ко мне.
Видео заканчивается и начинается следующее, снятое егерем-понятым. Он же наложил на него музыку — «Полет Кондора» Эннио Морриконе. Владимир Михайлович во все глаза смотрит на полицейских, которые подходят к вольеру. Увидев их, птицы взлетают и бьются грудью о клетку — шарах, шарах, шарах. Женщина — работница заповедника «Брянский Лес» — заходит в вольер, растягивая на руках одеяло. Вскоре природоохранная прокуратура объявит: именно ее действия повлекли гибель птицы. И присудит за это штраф — пятнадцать тысяч рублей.
— Как они на нее не кинулись? — Владимир Михайлович разговаривает сам с собой. Его кулак разжимается.
— Я там крапиву специально садил, чтобы им чисто было… Беркут, Беркут, Беркут… Бек, Бек мой, Бек — самый спокойный. Не кинулся на нее.
— Я не могу это смотреть, мне тридцати секунд хватает, сердце сжимается, и я так хожу, пять минут, десять, пятнадцать, пока оно не разожмется, — говорит Вика и уходит вниз, чтобы не слышать, как в компьютере птицы бьются грудью о сетку.
А Владимира Михайловича как будто наконец, впервые за день, отпускает. В его пространстве больше нет заскорузлого снега за окном, поблескивающего коркой в свете фонаря, нет Барина, крутящегося под ногами, нет даже царского фонтана, с которым он сегодня днем долго говорил. В его реальности женщина-специалист накидывает одеяло на Бека.
— Бек мой, — говорит Владимир Михайлович и по-птичьи зовет: — Бек, Бек, Бек. Крапиву я вам посадил… Скотчем лапы перекручивает… Я миллион раз смотрел это видео, — он отворачивает от компьютера красное лицо. — Оно восемь минут длится. Знаете, почему я его смотрю? Потому что там мои птицы в последний раз живые… А что мне еще сделает это государство? Расстреляет? Пусть расстреливает. Я все равно Бека заберу и все равно буду птицам помогать. Без возможности помогать человек теряет свободу.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl