Фигура / Али Курбанов, вожак
Брат
Почему нельзя разрушать орлиные гнезда
В феврале в Махачкале произошла трагедия: погибла девятилетняя девочка. Ходили разные слухи о том, как это случилось. Одни считали, что на девочку напала стая собак. Другие говорили, что собаки терзали мертвое тело, истерзанное человеком. И когда одни горожане схлестнулись в ненависти друг к другу в соцсетях, другие взяли оружие и пошли убивать. В «Инстаграм (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена)» заливали видео, которые невозможно смотреть. Десятками или сотнями убивали бездомных собак, неизвестно. Никому в Махачкале не придет в голову считать собак. И поскольку никто не остановил убийц, можно сказать, что все, от простых горожан до руководства республики, поддержали самосуд
Над электрическими вышками черным полотном проплывают перелетные птицы. Когда Али утром только приехал сюда, на земле сидело столько ворон, что земля черной была от них. Он остановил бордовые «Жигули» и, сощурив глаза, наблюдал, как волкодав прыгает на цепи, играя с вороной. По ходу погода меняется, понял он. Вчера дождь же был. Земля размякла. Вороны почувствовали, что черви проснулись, на землю сели, но некоторые мяса захотели, к волкодавам близко подошли.
Вороны снимаются и улетают черной кучей в ту сторону, откуда недавно приходил ураган и порвал провода на вышках. Али тогда первым сказал, что ураган будет. Столько ястребов, как в тот день, он никогда над этим местом не видел. По ходу вороны на старое свое место прилетели за червями: не знали, что теперь тут стоят волкодавы.
На округлой горной возвышенности, поросшей мхом и полынью, спиной к сгущающемуся небу, обрыву и крышам села за ним, стоят на цепях десять волкодавов.
Не только вороны прилетают за мясом, змеи тоже приползают. Ложатся возле собак. Недавно ночью пришел Али проведать собак, слышит шум, будто газ из трубы выходит; прожектор направил туда — там гюрза стоит с поднятой головой. Бросилась к волкодаву, укусила в спину, снова встала. Собака разозлилась, тоже на гюрзу кидается. Али собаку обошел, за цепь потянул — и в этот момент хорошенько змее по голове дал лопатой. Собаку Али с того света вернул. Змею Али покушал. Он оскаливается в улыбке. Гюрза вкуснее рыбы. Трех змей Али съел недавно. А змеи убили тридцать его собак.
В промозглом тумане собаки глодают мясные кости, рвут их когтями, поднимая измазанные в крови морды, чтобы хищным взглядом окинуть окрестности. Желтый волкодав встает и подходит к кастрюле с водой. Серый волкодав, оскалившись, бросается на него. Лязг. Цепь натягивается, удерживая его за шею. Отлетев от кастрюли, желтый оглашает холм грозным рыком. Волкодавы рвутся друг к другу, и между ними волчком кружатся ярость, злоба, азарт, вой и хрип двух лишенных возможности сойтись противников.
— Э! Э! — кричит Али.
Из его тонкого рта выходят грубые звуки родного языка, а в «Э!» слышится скрежет зазубрин тупого лезвия. Собаки замирают. Али подходит. Они припадают лапами к земле и, положив на них головы, подобострастно смотрят снизу.
Недавно Али приехал сюда ночью на мотоцикле. Свет фары поймал волка. Али встал в метре от него. Слез с мотоцикла. Волк на него смотрел, он — на волка. — Иди своей дорогой, — сказал Али волку по-даргински. — Я тебе плохого не делал, и ты мне не делай. А если захочешь сделать, тогда узнаешь, кто из нас сильней.
Сильный волк, красивый, большой, повернулся и ушел.
Али спускается вниз. Рыжий конь щиплет траву. Земля за ним убегает к электрическим вышкам. Конь шарахается от Али.
— Красавчик! — зовет коня Али и смотрит на него исподлобья взглядом, затуманенным то ли сном, а то ли горной влагой. — Уах, боится он меня, хоть я его каждый день кормлю. Друзья мне его подарили. Он два раза убегал от меня, до своей кошары дошел — туда, где раньше жил. Дома пока его держал, ручной был, а здесь дикообразный стал, в дикий характер вошел. Змеи лошадиных копыт очень боятся. Они затаптывают мышиные норки, в которых змеи прячутся. Змеи не могут выйти и умирают.
Али вдыхает воздух, который здесь, на горе, на четыре градуса ниже, чем в низине. С глаз его слетает сон. Глинистая земля под ногами пробуравлена норами. Гора распространяет черный туман.
— Это поле я знаю как свои пять пальцев, — говорит он, держа руки в карманах куртки. — Я маленьким тут коров пас. Там спал, — показывает вниз, — и одна собака бродячая пришла, мне лицо облизывать начала. Я домой ее загнал, накормил. Пахан у меня сильным ветврачом был. Пока жив был, ни одна корова тут не болела. Он шаг в сарай делал, корова сама вставала и к нему шла. Как собаками занялся, меня тоже потащило в пахана колею. Я тоже лечу. У меня изнутри природа работает.
Идет ниже, к машине. У Али племенной завод по разведению дагестанских волкодавов. Отдает холодом крытый жестяными листами ринг для собачьих боев, похожий на консервную банку. Он стоит у дороги.
— Я Маугли, — Али оборачивается на ветру, тонкие губы растягиваются в улыбке. — Ночью я лучше гуляю, чем днем. Я хищный человек. Природный. Не боюсь погоды, волю чувствую ночью.
— ГIяхIна дурхIя! — обращается к волкодаву; тот плавно переставляет мощные лапы, пригибает голову с обрезанными ушами, и движения складываются в танец. — Хороший мальчик. С полуслова меня понимают собаки.
— Кажется, они вас боятся, — замечаю я.
— Нет. Они меня уважают. Уах, а дети почему уважают отца? Любят же они его.
— Вы их бьете?
— Уах, зачем их бить?! Только дурной человек, который с головой не дружит, может собак бить.
— Почему они у вас такие худые?
— Недавно дождь сильный пошел. Я приехал в тот день, мясом их покормил, загнал в домики под землей. А ночь такой мороз дала, что к утру цепи замерзли. Пятнадцать собак умерли — не смогли из ошейника выйти. Те, кто головы из цепи вытащить смог, вышли. Я приехал, молотком цепи отбивал. Сейчас я тут им вольеры поставлю и забор, чтобы обезопасить. Это — мои собаки. Я их выращивал с детства, я знаю двадцать их поколений.
— Вы их продаете?
— Их покупают. Но мне не везет. Можете к ним подойти. Они не будут кидаться. При мне.
Холодает. Перелетные птицы возвращаются, вновь накрывая небо полотном, так и не найдя себе места. Если бы они сели на электрические провода, день получился бы хорошим, а ночь — теплой. Но они не садятся.
— Вечером мясо принесу, — оборачивается Али к собакам. — Сегодня они не замерзнут. А завтра хороший день будет.
Он уходит. Волкодавы остаются сидеть у своих столбов, почтительно навострив обрезанные уши. Похожие на гладиаторов в ожидании сезона боев.
— Вы видели, что в Махачкале произошло? — стоит Али подойти к забору, как начинают лаять собаки. — Я не одобряю. Надо было как-то поймать тех собак, которые виноваты. А кровавый бой на улице устраивать — не одобряю, — повторяет он.
У Али привычка — произносить сказанное по второму разу, словно рядом с ним стоит кто-то невидимый, который хотел бы произнести то же самое, но лишен возможности говорить.
— За что тогда власть бабки на животных получала? Говорят, сейчас испугались, какой-то питомник в Махачкале открыли. Лучше бы мне эти деньги дали и гектар земли. Я кормил бы дворняг. Домики бы им тут построил. Никто бы не пожалел.
— У вас пятнадцать собак замерзло.
— Это Всевышний так сделал. Главное — их кормить. Голодными им не давать быть. Это главное. Я много собак спас, которых убить хотели. Я их забирал.
— За что хотели убить?
— Разное бывает, — Али прячет глаза, отворачивается. — Чабаны не любят, если их собака барашку из отары тронет. Такую собаку убивают или кому-то отдают. Если я попадал под такие разговоры — что убить хотят собак — говорил: «Убивать не надо. Лучше отдайте». — «А кто возьмет?» — «Если никто не найдется, я сам возьму». Так много собак забрал.
Он заходит на территорию с будками и вольерами. На цепях сидят волкодавы. Носятся упитанные щенки. Огромный белый волкодав бросается на решетку, встает на задние лапы, вырастает на голову выше Али и внимательно смотрит на него. Из-под опущенных нижних век выглядывают налитые кровью глазные яблоки. Нос пересекает шрам. В отличие от других собак, он не издает ни звука, но в глазах его — обида, и, может быть, она предназначается не Али конкретно, а всему роду человека.
— Молодец, Боксер, — говорит Али. — До сих пор меня не подпускает. Я его еле сюда загнал. Он кидался на меня. Нет, это не моя была собака. Я его недавно сюда привел. Хозяева убить хотели, я взял.
— Что он сделал?
— Я не знаю.
— Знаете.
— Ничего не сделал. Барашку не загрыз. Никого не покусал. Это теперь моя собака, — в его голосе звучит угроза. Он поднимает лицо. Туман и сон больше не заволакивают его глаза, и из них больше не смотрит воля. Здесь, в селе, Али меняется. Он становится нервным, а взгляд его серых глаз — острым и злым.
— Я-то знаю, что он сделал, но не скажу, — Али отходит.
— Где вы берете деньги на содержание собак?
— Нигде.
Под ногами на глинистой земле попадаются коровьи рога, почерневшие бараньи головы. Растут саженцы — голые, крепкие, словно и их земля вылепила из глины. В соседнем дворе женщина в длинном халате и платке вскапывает огород, не поднимая глаз от земли, но каждое ее движение набухает недовольством, и это чувствуется на расстоянии.
Али обходит свои владения. Увидев его, заходится лаем рыжая собака. Из будки показывается белая. Когда Али равняется с ней, она прижимает голову к земле, возит ею по глине, выставляет вперед лапу. Она танцует, и чем дольше, тем яснее — это девочка. В ее темных глазах — осознанная униженность и подобострастность.
— Хорошая девочка, — бросает ей Али, тянет руку к ее голове и проходит мимо.
Она вскидывает голову, как львица, смотрит ему в спину со слезливой тоской. По спине Али видно — он знает, как она сейчас смотрит на него.
— Обиделась она, — тихо говорит он. — Она вольная ходила, а потом я ее завязал. Тут моя ошибка была, не надо было ей дать волю узнать. Каждый раз просит ее развязать. Я развяжу, она к соседям пойдет, — он бросает взгляд в сторону женщины, вскапывающей огород.
Али запрыгивает на каменную кладку. Мотнув головой так, что из рычащей пасти расплескивается слюна, рыжий волкодав бросается на него. Али отступает.
— Эта собака тоже не моя, — говорит он. — Тарзан. Один пацан, борец наш, ее купил. Его родители захотели избавиться от него — кидался на них. Кроме мальчика никого не подпускал. Сказали: «Лучше теленка держать». В один день я его забрал. Я ему жизнь спас. Пускай живет своей жизнью и умрет своей смертью, а не от человека. Он от Гороча род ведет, а по линии Гороча все агрессивные. Просто мальчик купил, а воспитывать не умел. А я умею. Я породу не даю потерять.
— Чем эти собаки лучше тех, которых вы держите на горе?
— Ничем.
Собака на цепи в центре двора окрасом и формой головы похожа на волка. Только выражение преданности, с которым она смотрит на Али, не оставляет сомнений: это — собака.
— У нее близкий предок — волк, — говорит Али. — В Гергебильском районе чисто случайно так получилось — волчица пришла к кобелю на кошару. Ее из стаи выгнали за какие-то нарушения. Она стала одиночкой и искала себе пару. Чабан потом за ней следил. Она в лес ушла, породила щенков. Он двух из помета вытащил. Если бы всех забрал, она бы не оставила их, по запаху бы нашла. Чтобы так не стало, он только двух взял, слепых принес. Не приручаются же они, когда уже не слепые. Те, которые с волчицей остались, — они не были собаками. А те, которых чабан забрал, стали собаками из-за того, что рядом был человек. Они человеку во всем подражают, поэтому ненавидят волков.
Лай не умолкает. Собаки приветствуют хозяина. Лай поглощает в себя село, раздувает над ним плотный, как кишка зарезанной коровы, пузырь.
— Вы уверены, что они никогда на вас не нападут?
— Они меня любят, — усмехается Али. — На меня только чужие собаки кидаются, от меня пахнет моими, я для чужаков — враг. У них природа такая — бойцовская. Если природу в них не вырабатывать, они на кошаре волков бояться будут. Свою собаку я всегда найду. У меня знаешь сколько крали собак? Пацаны заходят сюда без страха и развязывают взрослых собак. Поиграют, поиздеваются, бросят. Недавно собаку украли. Я пошел ночью в другое село, прислушался и по голосу ее узнал, отвязал голодную всю, в ранах. Родителям этих пацанов говорю: «Еще раз залезут…» А они, как змеи, на меня кидаются, — он выбрасывает вперед руку, показывая движение змеиной головы. — Дети, они не понимают, где хорошее, где плохое, делают, как родители говорят.
— Все же почему тех собак вы отвезли на поле?
— Из-за людей, да. Из-за людей. Соседи возмущаются. В Дагестане вы не найдете столько собак ни у кого. Но люди приходят, говорят: «Али, зачем да тебе они? Убери да их». Я говорю: «Не ваше дело. Моя жизнь — это моя жизнь. Я люблю собак. Вас тоже любить заставляю, что ли?»
К Али подходит щенок с длинными ушами. Он пока не боится и пристально смотрит снизу в лицо Али. В его темных глазах, не менее осмысленных, чем у Али, — воля, преданность и знание о человеческом предательстве. Али сплевывает на землю. Щенок отбегает и прячется за огромным волкодавом, который сидит на цепи спиной к вольеру и смотрит в одну точку перед собой.
— Цемент — вот самое опасное для собаки. Он холодный. А в горах земля теплая. Земля согревает. Там они сегодня не замерзнут.
— Вы молитесь? — спрашиваю Али, когда он заходит во двор своего одноэтажного дома — с задернутыми занавесками, побеленного и обмазанного глиной.
— Нет, — коротко отвечает он, проходя под веревкой с бельем.
Войдя в комнату с низким потолком, садится за стол. В углу источает тепло железная печка.
— Мои собаки волка видят — бешеными становятся, — говорит Али. — Слюни у них текут. Лишь бы хозяину угодить, лоб в лоб на волка идут. Не знаю, почему природа разделила волков и собак. А может, они разделились из-за того, что их человеческая рука тронула.
В доме Али преображается в третий раз — снимает черную кепку, обнажив лысую голову, и теперь его брови с проседью у переносицы не выглядят устрашающе. Кажется, в нем натягивается напряженная нить.
— Одни люди знаешь что делали? — продолжает, потягивая крепкий чай. — У них собаки волков боялись. Они мясо покупали, в лес тащили, там оставляли. Волк мясо находит и отару не трогает. У нас это называется: кормишь тех, кто не близкий, а далекий; волков кормишь. Лучше так. Потому что один волк приходит, двадцать барашек убивает. Это же убыток для хозяина. Я ничего абсолютно не знаю про волков, — говорит он и улыбается так, словно мог бы добавить: «Просто я сам — волк». — У наших собак много в генах нитей, которые их к волкам ведут. Но не генами собаки привязаны к человеку. И эта цепь — сильней. К одному моему однокласснику бедному волки домой зашли, всех баранов задушили. У них прикус сильнее, чем у собак. Они кровь высасывают, как вампиры. Он мне этих барашек для собак отдал, я их резал, у них внутри — все мясо белое. Раненые еще живые барашки тоже бывают. Бывает, волки им курдюки высасывают. И помирает барашка со своим страданием. Но человек не оставит же ее страдать, зарежет же. У нас если волк потрогал барашку, уже нельзя ее кушать. Харам, говорят. Грехи, грехи через такое мясо передаются. Поэтому людям, которые молятся, нельзя собаку трогать. Не отмоешься, как говорится.
— От чего?
— Собака же берет с земли грязные вещи — от этого. Я бетон, на котором сидят собаки, каждый день промываю, чтобы запаха не было. Соседи говорят: «От твоей собаки запах выходит», — не знакомый с устойчивыми словосочетаниями русского языка, Али подбирает такие слова, которые описывают суть буквально и будят воображение сильней.
— Кто там? — настораживается Али, услышав стук в ворота, который в комнате не слышен.
Он выходит.
— Девочку приводили, — говорит он, вернувшись. — Вся голова и тело у нее в лишае. От коров на нее перешло. Мой пахан тоже много людей вылечил, и я лечу — псориаз, чесотку. Химичу из разных мазей… Раньше собак у нас в селе много держали, — возвращает он разговор в свою колею. — Раньше люди жизнь любили. Но сейчас, сами посмотрите, какая у нас молодежь — слишком агрессивная, не как тогдашняя. Мне Всевышний с детства дал свой звонок — любовь к собакам. Думаю, это не всем дается. Вот сама смотри, есть тысяча человек, которые любят собак, а есть миллион, которые не любят. Когда ко мне приходят чужие люди и говорят: «Убери собак, они лают», — я отвечаю: «Если Всевышний собаке голос дал, я ей что, язык должен отрезать?» И угрозы тоже бывают. Я говорю: «Палец положите на мою собаку — я сам наподобие этого вам сделаю. Если моя собака вам плохого не делает, зачем ее трогать?»
— А что вы сделаете, если тронут?
— Я сказал: «Вам удобно будет? Вам красиво будет? Мне в первую очередь скажите, я собаку от вас изолирую». Если ты собаку с детства не научишь доверию и любви, она тогда только агрессивной станет. Ты же видела ту красную собаку, которая лаяла? Говорил тебе, она у борца жила в семье. Его родители пришли: «Убрать хотим, да. Уговори его». Говорю им: «Вы что, хотите от него то же? Он же любит ее». Ради этой собаки он спортом занимался, с собакой у него больше шансов победить появилось — он с собакой каждый день гулял, бегал, дыхалку нарабатывал. Стал чемпионом Дагестана. Но против родителей же сын не пойдет…
— Он знает, где его собака?
— Он… как бы сказать… он же не отреагировал на то, что ее забрали… Устал, наверное. А что делать? Это у вас в России чисто словами можно человеку объяснить. А у нас — не так. У нас действиями объясняют. Поэтому у нас народ своих паханов и братьев уважает, боится.
— А вы кто для своих собак? Вы им тоже… пахан?
— Нет. Я — наверное, их любимчик. И они — любимые мои. Любовь к животным — это тоже в генах. Аллах мне так написал. Я Стрелец и Дракон. Всевышний дает нам мышление, чувствовать дает, жизнь дает. Но самое главное, что он человеку дает, — это то, что он сам должен отделить хорошее от плохого. А что мне делать, если Всевышний дал мне звонок, и этот звонок отсюда, — дотрагивается до груди, — мне говорит: «Возьми, да, Али. Пусть не убивают. Ты возьми»? Иногда бывает, возьму собаку, спасу от хозяина, а он приходит, видит, что я ее воспитал, и говорит: «Отдай». А почему я должен отдать, это же я вытащил из собаки то, чего он не смог? Вот недавно момент был. Белую собаку помнишь, возле домика прыгала? Мне понравилась она, ее хозяин узнал об этом через кого-то и мне ее подарил. А недавно сам ко мне пришел. Я показал ему собаку, она хозяина сразу узнала, прыгала-прыгала. А он стал уходить — она под домик зашла, не выходила, обиделась.
— Почему хозяин ее не забрал?
— Он не мог. У нас так делают — собак дарят. Он же от души мне подарил. Еще момент был. У нас один инвалид собаку продал в Россию. В деньгах нуждался. Она вообще не кушала там. Доверчивая она была, умная. С детьми игралась. Месяц не пережила у того хозяина, умерла. Туманом звали. Видишь, такие собаки бывают? Или Бурза же есть — мой волкодав. В боях участвовал, никому не проигрывал по три-четыре раунда. Хозяин деньги ставил, машину можно было выиграть. Бурзу все боялись. Единственный момент, дома подрался, ухо потом не восстановилось. Его в бою собака за ухо поймала, он чуть заскулил, проигрыш получил.
— Что вы чувствуете, когда ваши собаки на ринге и им больно?
— Они на меня смотрят и мне подражают. Они мои глаза видят, мои чувства чувствуют, и я их чувства чувствую, я вместе с ними дерусь.
— Но вам не больно.
— Уах, если ему больно, мне что, не больно? Сколько морщин на моем лице появляется! Когда собака скулит, ее человек страдает в такие моменты. Но собаке этого показывать нельзя: даже волноваться будешь, она почувствует и на ринг не выйдет.
— Вы чувствуете себя не в своей тарелке оттого, что все вокруг молятся, а вы — нет?
— И с собаками, и молиться — не получается. Собаку тронешь, глиной надо перед намазом отмываться. У русских — вода святая, у нас — глина. Еще аяты надо читать. Но мне хочется молиться, чтобы грехи убрать.
— Какие у вас грехи?
— Что намаз не делаю.
— А то, что у вас пятнадцать собак замерзло — не грех?
— Главное — что они сытые, что я их кормлю. А что мне делать? Развязать их, чтобы они кому-то помешали? У нас народ горячий, потом придут, мне ружье к голове приставят. Но до этого не доходило, иншалла. Я знаю, что у вас в России люди сами животным еду покупают, в приюты привозят. У нас так не бывает. Если машина задавила корову на дороге, ее мясо нельзя есть, корову сразу режут и мне звонят: «Али, забери мясо, да». А чисто из своего кармана на собак никто не даст. Это у русских большая привязанность к собакам. У них грамматика есть. У них словарный запас больше, чем у нас.
— Но вы наверняка прекрасно владеете родным языком.
— Да, но мы — Россия же. Мы с другими национальностями на русском разговариваем. А русский плохо знаем. А если плохо язык знаешь, когда на нем говоришь, оно же тоже за собой тянет тогда все плохое? Грамматика в русских больше происходит, — слово «грамматика» он произносит так, будто говорит о какой-то магии, происходящей в душе. — Когда грамматика работает, люди войну не начинают, животных не убивают. Те, которые в Махачкале собак убили, — грех сделали. У нас в религии так написано: «без причины собаку убивать нельзя». Не все же собаки ту девочку покусали. Зачем это кровавое зрелище на улице нужно было? Он свой грех сделал, пусть за собой кровь убирает, я его грех видеть не хочу.
— Вы обогащаетесь на собаках?
— Да нет. От собак разве кто-нибудь богатым становится? Я люблю этих животных. Завод у меня сам по себе так получился. Одна мамаша родила, два щенка умерли, три выжили. От них набралось количество. Я никогда от своих собак не избавлялся — как говорится, сам завел, сам держи.
— Зачем вам шестьдесят собак?
— На этот вопрос я сам себе не могу ответить. Только стерилизовать я не хочу, нет, я не такой. Лучше по кошарам щенков раздам… Я умирающую собаку из-под земли достану, у меня способ есть. Но щенков не могу, если в нем много волка сидит. Я чувствую, когда щенок выживет, он всячески взглядом показывает, когда его гладишь — подыгрывает. Это в нем жизнь. А который не выживет, никак не реагирует.
— Почему же волкодавы столь отчаянно борются с волками, когда в их крови так много волка?
— Никто не знает. Хочешь глубже в грамматику меня засунуть, а я там путаться могу. Лучше думать так — хорошо, что я живой, и хорошо, что каждый день — счастливый. Я наслаждаюсь работой. Огораживаю свой питомник от людей. Позавчера тоже приходил человек из кошары, его жена пешком через огороды ходит. Говорит: «Собаки твои гавкают. Огороди их забором, Али, да». Поэтому мой мозг никогда не спит. Люди разные сюда приходят, одни хорошее делают, другие — плохое.
— Вы так сильно переживаете, когда к вам приходят с просьбами убрать собак?
— Не в этом дело, — Али краснеет. — Но получается так, что или он дурак, или я. Они считают, что я, потому что с собаками вожусь. А мне обидно, конечно. Что я, должен их высказывания слушать? Это меня бесит больше всего. Или я должен жить, как они хотят? А я не должен же. У меня своя жизнь. Мне изнутри мозг, сердце и звонок говорят, что я должен. Давление общества — оно сила, понимаешь? Один человек — не кулак. Общество может что угодно сделать. Если выйдет народ, застрелит моих собак… Ну, единственное, что у меня останется, — это обида. И отомстить я тоже смогу. Я им говорю: «Люди, в лицо мне скажите свое недовольство прямо!»
— Вы двадцать лет выдерживаете давление общества. Почему считаете себя не воином?
— Любая цепочка может порваться, когда щель появится, — Али краснеет сильнее. — Я борюсь один, но я для них — враг. Мне нисколько не обидно, я нисколько не плачу и нисколько не боюсь. Но в душе от этих разговоров происходят какие-то отклонения. Но звонок говорит мне — я все равно прав. И это дает победу.
— Люди, которые приходят к вам с угрозами, плохие?
— Почему? Хорошие. Просто они не любят собак. Грамматика другая. Пошли всем кварталом заявление написали, участкового привели. Соседку видела — она сегодня еще огород копала? Она же есть шумиху подняла. Один день приехали мясники и, ни слова мне не сказав, насыпали мне мясо у ворот. Там порезанные головы были, ножки, требуха, кишки, навоз, мусор. А лето было, вонять начало. Теперь три соседки подходят ко мне: «Али, мы терпели, но больше тоже не можем терпеть. Убери, да, Али, собак». «Че стало?» — спрашиваю. «Воняло», — говорят. «Вы же видели, я сам искал тех, кто кучу насыпал. А че, корова у вас дома не воняет?» Они истерику целую подняли. Говорю: «Самый плохой враг ваш, женщины, — это ваш язык». На следующий день участковый приходит, сельсовет приходит: «Али, убери, да, собак». «Куда я уберу? Землю дайте, оформите на меня». «Бери», — говорят. Поэтому я собак начал перевозить. Поэтому они замерзли. Говорю соседям: «Мороз же там». «Нам какое дело», — отвечают… Еще одна учительница приходила: «Али, твоя собака поймала моего петуха». — «Смотрите, все мои собаки завязаны. Тут мясо в сарае. Тут барашки мои. Кроме моих собак, что, в селе нет бродячих собак? Они голодные, бедные, ходят. Вы же не даете им кушать. Один я собак уличных вдобавок кормлю, отдаю кусок свой. А вы в них только камнями кидать хотите». Она ушла, головы от стыда поднять не могла. Через месяц ее встретил. «Извини, Али, — говорит. — Не твоя собака была».
— Ты знаешь, у нас соседнее село есть, — Али смотрит исподлобья, его бьет едва заметная дрожь. — В том селе молящиеся люди живут, поэтому они всех собак выгнали. Вместо хлеба камнем в них бросали. Собаки в овраге теперь живут, с волками скрещиваются…
— Может, вы больше верите в Бога, чем все люди из того села.
— Этого же тоже не знаю, но если бы раньше знал, что кто-нибудь зайдет в мой дом и скажет такие слова… — он отворачивается. — Я терпеливый человек. Терпение — мое качество. От людей я не жду хорошего. Но сам знаю: прежде чем высказываться, надо сделать шаг. Я делаю его аккуратно. Устоял на ногах, тогда высказывайся. А люди шага еще не сделали, но словами уже как змеи… Тот участковый мне сказал: «Али, если бы у меня был такой сосед, как ты, я честно скажу, Али, всех бы твоих собак застрелил». И пистолет вытащил, — по лицу Али волной проходит хищное выражение. — «Я тоже такого участкового, как ты, хотел бы иметь, — отвечаю ему. — Тогда бы я тебе показал, что ты можешь, а что я могу. А теперь спрячь свой пистолет. Тут ни одна собака не кинется на тебя. При мне».
Разгоряченный, Али выходит во двор. Проходит под веревкой, на которой ветер тяжело болтает безголовую гюрзу. Фонарь освещает мускулистую айву.
— Что сделал Боксер?
— Проиграл в бою. Проигравшую собаку убивают или выгоняют. Хозяин думает, она ничего не стоит. Но бывает, что он ошибается.
— То есть собака для него лишь инструмент для победы? — спрашиваю я, и Али сплевывает под айву.
— Его выгоняли. Бросали и уходили. Он за ними шел. Звонок мне сказал: «Забери его себе, да, Али. Чем он тебе помешает?»
— Вы когда-нибудь выгоняли проигравшую собаку?
— Я никогда не унижу себя тем, что унижу свою собаку, — высокомерно отвечает Али. — Для меня проигрыш — не позор. Мне один раз сказали: «Выкинь, да, ее, она проиграла». Знаешь, что я сказал? «Ты сам раньше отсюда вылетишь». Все знают, что Али — не такой. Тот человек, который так говорит, он от злости так говорит: хочет, чтобы я на него равнялся. А у меня своя грамматика. Глухо лает Боксер. В него летит камень. На заборе мелькают фигуры мальчишек. Заводятся другие волкодавы, рвутся с цепей.
— Э! — кричит Али, и собаки умолкают. Мальчишки с новой силой засыпают собак камнями.
— А потом их родители говорят, что мои собаки лают, — глухо произносит Али.
Свет фар заливает возвышенность. Слышно, как глухо топорик рубит несвежее мясо. Одни гладиаторы хрипло лают, прыгают, звеня цепями, другие лежат, безучастно отвернувшись, но по напряжению в их мускулистых телах видно: они знают, что сейчас их будут кормить. Мясо — их жизнь. Мясо — их шанс пережить холодную ночь. Лай переходит в скуление. Еще минута, и кажется — то скулят не взрослые волкодавы, а щенки. За колпаком света, который фары надевают на возвышенность, ничего не видать. Даже электрических вышек и столбов. Тени собак вырастают.
С сырым стуком под ноги волкодава падает первый кусок мяса. Он рвет его, умолкнув, сосредоточившись. Еще минута, и на возвышенности слышно лишь, как острые зубы рвут гнилое мясо.
Али выпрямляется. В одной руке у него топор. В другой — коровья нога. Он снова преображается, становится таким же, каким был днем, стоя на этой возвышенности: вольным человеком, хищником, хозяином волкодавов.
— Где вы взяли эту ногу?
— Эту? Корова отелиться не могла. Теленок внутри мертвый был. Она уже на ноги не вставала. У нас такая традиция: если корова подыхает дома, это плохой вариант. После такого дом наследует плохое. Надо обязательно кровь выпустить, так говорят. Теленок был уже гнилой. Я его собакам скормил… Вот этот — дважды чемпион, — показывает на волкодава, от которого я стараюсь держаться подальше.
Тот, звякнув цепью, встает и показывает — цепь длинная, она дотянется до меня, до Али, до машины. Гладиатор демонстративно отходит, показывая: трогать не будет. Ложится на землю и кладет на мясо лапу.
— Недавно я одного волкодава забрал, он двоих воров погрыз, — говорит Али. — И со мной не мог смириться. Я его на задние лапы поставил. Сказал: «Мы с тобой одной крови, ты и я».
Волкодавы смотрят на него снизу, ловя серый взгляд. Когда Али снова садится на землю, чтобы разрубить ногу, подобострастность в глазах десятерых сменяется животной яростью. И кажется, сейчас, когда Али на них не смотрит, в них сильнее те нити, которые ведут к волку. А когда оборачивается — те, которые к человеку. И, может, потому столь яростно волкодавы бьются с волком, что не могут им простить: те оказались дальновидней, не вышли из леса и не поверили в конце концов предавшему человеку.
— Али, а когда вы в детстве пасли тут коров, на этом поле уже стояли электрические вышки?
— Они мои ровесники. Их тут в семьдесят шестом поставили. Тут что-то произошло. Я знаю что, но сказать не могу. На той вышке орлы свили гнездо. Они с трудом его вьют, старые люди говорят, нельзя трогать орлиные гнезда.
Он рассказывает о трагедии, которая произошла на вышке и повлияла на всю его жизнь. А потом — о брате-близнеце, который у него был, но умер, и теперь кажется — это за него он повторяет уже раз сказанное слово.
— Про вышку не пиши. Просто скажи, что орлиные гнезда нельзя разрушать, — говорит Али. — Чтобы люди об этом знали.
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl