История. Культура
День «Ф»
27 февраля 1917 года: литературно-исторический репортаж
За 100 лет до выпуска этого номера «РР», 27 февраля 1917 года (правда, по старому стилю), в Петрограде произошла смена власти. Это день впоследствии будет признан переломным моментом Февральской революции: в столице победило вооруженное восстание, кабинет министров был распущен, власть отчасти перешла к Временному комитету Государственной Думы, а отчасти к Советам. Оставались считаные дни до отречения Романовых. Этот день можно представить в тончайших описаниях: культура империи была в расцвете, свидетельства и дневники написаны множеством выдающихся людей. Мы решили рассказать о тех событиях от лица воображаемого репортера, который имеет возможность поговорить с очевидцами. Заодно припомним прекрасные тексты эпохи и взглянем на Февральскую революцию как на часть русской культуры, а не как на очередной повод поспорить о политике
- Tут оно и началось…
Кто-то снова увидел меня с винтовкой. «Товарищ с винтовкой, что же вы? Там уже грузятся!» И снова я в автомобиле между солдатами, рабочими, студентами… Взвинчен был до предела, — рассказывает гимназист Лев Успенский. — Твердо помню, что каким-то образом на закате я оказался — с этой ли машиной или уже с другой — на Обводном, у высоченной церкви Мирония, за Царскосельским вокзалом. Там был тогда газовый завод. Откуда-то пришла весть, что на колокольне засели «фараоны», что у них пулемет, что они намерены поджечь газгольдеры и произвести взрыв. Гимназист принес с собой винтовку — австрийский трофей с сотней тупоносых не нашенских патронов, подарок дяди Миши, фронтового артиллериста. И как его семнадцатилетнего отпустили из дому?..
— Из-за каких-то заборов мы с четверть часа стреляли по колокольне — она, черная, длинная, жутко смотрелась на алом закате. Потом пошли на штурм церкви, — продолжает он.
— Я не уверен сейчас, но как будто наверху уже никого не оказалось; впрочем, пулеметные ленты и круглую зимнюю шапку городового мы нашли у колокола… А я испытал совершенно небывалое и упоительное… в городе, на знакомых улицах, прятаться за дощатым забором и — стрелять. Да — стрелять, невесть во что! Да еще чувствовать себя при этом почти героем.
Но это вечер. А с чего начался этот знаменательный день? Конечно, восстание в Волынском полку, еще ночью. Я собрался туда утром и уже размечтался начать репортаж по старинке: беру извозчика и еду на место событий. Но какое там! Уже несколько дней забастовки, трамваи неделю не ходят; тех же извозчиков, кто пытался работать, ловили и били, причем во главе одной из таких групп был интеллигентный доцент — не пьяный, но явно не в себе… Поесть бы тоже было неплохо, но сейчас явно не до хлеба.
— Каки там булочны, барыня! — кричит чья-то прислуга. — Что делается! Ой, барыня, что делается! С ума сошел народ… На Александровском участок жгут, до неба огонь!.. Около Татарского поймали офицерика — погоны сорвали, пустили: только левольвер отняли… Так плакал, так плакал, бедный! Солдатишки кокарды красным тряпочкам обвязавши ходят, песни поют…
Выстрелы в спину
Волынцы не были первыми. Накануне вместо разгона рабочей демонстрации солдаты Павловского полка открыли огонь по полицейским и по собственным офицерам. Бунт быстро подавили, но, во-первых, двум десяткам бойцов удалось сбежать с оружием; во-вторых — и, быть может, в главных, — комендант Петропавловской крепости отказался заточить всю восставшую роту, тысячу с лишним человек, сославшись на нехватку места.
Ни массовых посадок, ни показательных казней. За решеткой всего 19 зачинщиков. Очень гуманно, но не свидетельствует ли о потере воли к власти в аппарате? В Царском Селе поговаривают, что императрица не считает «бунт» похожим на революцию. Чему же тогда может быть уподоблена революция — сценкам про Гавроша в книге из библиотеки гимназиста? Император в Ставке накануне после раздумий приказал распустить Думу и подавить восстание; ни то ни другое уже не могло быть исполнено… Военный комендант Петрограда больше пугал, чем стрелял. Утром на городских стенах еще красовалось объявление, грозившее расстрелом, самое меньшее — фронтом, даже бастовавшим рабочим, не то что мятежным солдатам.
И вот Волынский полк. На них уже была кровь — участие в самых жестоких до сегодняшнего дня столкновениях с рабочими, на Знаменской площади, что у Николаевского вокзала. А потом — слухи, слухи, которыми полнится город: о бунте павловцев, о неспособности офицеров найти на них управу.
Решение младших офицеров созрело за ночь.
— В 6 часов утра команда в 350 человек уже была построена, — рассказывает один из волынцев. — Выступил унтер-офицер Тимофей Кирпичников, лет двадцати пяти, фронтовик; был ранен на Австрийском фронте, пользовался уважением. Он обрисовал общее положение и разъяснил, что надо делать. Агитации почти не потребовалось. Распропагандированные солдаты будто только и ждали этого — все бойцы изъявили твердое согласие поддержать рабочих.
Командир волынцев, штабс-капитан Лашкевич, ровесник Кирпичникова, вошел в казарму ни о чем не подозревая. Он готовился огласить царское требование — сегодня же подавить восстание. Его встретила тишина.
— На приветствие «Здорово, братцы!» грянуло «ура» — так мы раньше договорились. Когда стихло «ура», Лашкевич как будто что почуял, но еще раз повторил приветствие… И опять все то же могучее и грозное «ура». Лашкевич обращается к унтер-офицеру Маркову и гневно спрашивает, что это означает. Марков, подбросив винтовку на руку, твердо отвечает: «“Ура” — это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!»
Застучали приклады об асфальтовый пол казармы, затрещали затворы… «Уходи, пока цел!» — закричали солдаты.
Убедившись, что его команд никто не слушает, Лашкевич, собственно, и уходит. Точнее, выбегает в дверь. Только вот целым уйти не дали… Солдаты открыли форточку, выставили винтовку и, когда офицеры поравнялась с окном, произвели два выстрела.
Лашкевич, как пласт, вытянулся в воротах.
Братания
Теперь волынцы были связаны не просто изменой присяге — убийством. Кажется, дальнейшее было предопределено больше этим, чем идейным воодушевлением. Арестованных однополчан освобождают с гауптвахты, делегатов посылают в соседние полки — Преображенский и Литовский: их командиров ждет та же участь, что и капитана Лашкевича.
Однако даже соединившись и образовав довольно грозную силу, солдаты не наступают, а, напротив, скорее спасаются бегством. Их путь лежит к Александровскому (Литейному) мосту: через него беглецы рассчитывают переправиться на Выборгскую сторону и раствориться в эпицентре восстания. Но сами рабочие все утро предпринимают попытки под огнем верных правительству войск переправиться по льду Невы в центр города.
«В полдевятого утра я услышал странный продолжительный гул, который шел как будто от Александровского моста, — французский посол Морис Палеолог наблюдает за происходящим из окон своей резиденции. — Смотрю, мост, обычно такой оживленный, пуст. Однако почти тотчас же на том конце, что на правом берегу Невы, показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение… но нет, обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами».
Последующие события предрешены не чьим-то холодным расчетом, а гением места. Первое же здание на пути толпы — Новый Арсенал — с боем захвачено; около часа понадобилось, чтобы раздать желающим примерно сорок тысяч винтовок. Впереди Невский проспект, в сотне-другой метров по левую руку Таврический дворец — место заседаний Государственной Думы. Успеваю еще до того, как туда входят толпы народа; думцы в большинстве на месте.
Кто здесь власть
— Окно моей квартиры — на углу Бассейной улицы и Парадного переулка, — рассказывает лидер кадетов Павел Милюков, — выходит в короткий переулок, в конце которого ворота полка. Ворота были открыты; во дворе кучки солдат что-то кричали, волновались, размахивали руками… После событий последних дней в этом не было ничего неожиданного. Но сразу почувствовалось, что события эти вступают в новую фазу. Милюков в то утро продолжал жить обычной парламентской жизнью. По звонку из Думы он немедленно отправился в Таврический дворец.
— Я пошел обычным путем, по Потемкинской улице. Жена меня провожала. Улица была пустынна, но звучали одиночные выстрелы — пули шлепались о деревья и о стены дворца.
Другой видный депутат, националист и товарищ Милюкова по Прогрессивному блоку Василий Шульгин вместе с кадетом Андреем Шингаревым добирается до Думы с Петроградской стороны. Вот это уже настоящее приключение:
— Мы выехали на Каменноостровский… Несмотря на ранний для Петрограда час, на улицах была масса народу…
— Послушайте. Мы члены Государственной Думы. Пропустите нас — нам необходимо в Думу.
Студент подбежал к окошку.
— Вы, кажется, господин Шингарев?
— Да, да, я Шингарев… пропустите нас.
— Сейчас. — Он вскочил на подножку. — Товарищи — пропустить! Это член Государственной Думы — товарищ Шингарев.
Бурлящее месиво разошлось — мы поехали… со студентом на подножке. Он кричал, что это едет «товарищ Шингарев», и нас пропускали. Иногда отвечали:
— Ура товарищу Шингареву!
Впрочем, ехать студенту было недолго. Автомобиль опять стал. Мы были уже у Троицкого моста. Поперек стояла рота солдат. «Вы им скажите, что вы в Думу», — сказал студент. И исчез… Вместо него около автомобиля появился офицер. Узнав, кто мы, он очень вежливо извинился, что задержал:
— Пропустить. Это члены Государственной Думы…
Мы помчались по совершенно пустынному Троицкому мосту.
Шингарев сказал:
— Дума еще стоит между «народом» и «властью»… Ее признают оба… берега… пока… Многие из собирающихся в Думе депутатов уже знают, что накануне император подписал указ о прекращении ее «занятий» до апреля — фактически о роспуске.
— Заседание состоялось как было намечено: указ прочитан при полном молчании депутатов и одиночных выкриках правых, — констатирует Милюков. — Самоубийство Думы совершилось без протеста.
Думцы, конечно, не волынцы, но что-то мятежное в них есть. Кто-то предложил Государственной Думе объявить себя властью. Как раз в этот момент до депутатов дошла весть о том, что толпа с Литейного все-таки свернула налево — чуть ли тридцать тысяч человек движется прямо на Таврический дворец. С какой целью?
Около дверей заволновались, затолпились, раздался какой-то разговор на повышенных тонах; потом расступились, и в зал вбежал офицер. Он перебил заседание громким срывающимся криком:
— Господа члены Думы, я прошу защиты!.. Я — начальник караула, вашего караула, охранявшего Государственную Думу… Ворвались какие-то солдаты… Моего помощника тяжело ранили… Хотели убить меня… Я едва спасся… Что же это такое? Помогите…
В этой накаленной атмосфере предложение избрать Временный комитет и вручить ему «диктаторскую власть» над «бывшей» Думой встречает чуть ли не единодушную поддержку.
«Мы как ответственная оппозиция, несомненно, стремились к власти и шли по пути к ней, но мы шли к власти не путем революции, — тем же вечером будет говорить Милюков. — Этот путь мы отвергали, этот путь был не наш…» И все же главный парадокс дня: думская оппозиция в условиях вакуума власти пытается сохранить остатки старого порядка, а на самом деле только создает новый — революционный, будучи единственным действующим органом власти уже к полудню.
— После полудня за воротами дворца собралась многочисленная толпа, давившая на решетку, — рассказывает Милюков. — Тут были и рабочие, и солдаты, и «публика». Пришлось ворота открыть, и толпа хлынула во дворец. А к вечеру мы уже почувствовали, что мы не одни во дворце — и больше не его хозяева.
Гражданская война
Обычный, неполитический Петроград тоже пытается определиться. Невский опустел, но по боковым улицам люди с удовольствием фланируют, даже несмотря на звучащие выстрелы: то ли гражданская война, то ли театр-маскарад.
— Проходили под красными знаменами и без них неизвестно куда воинские отряды, перемешиваясь и братаясь с толпой, останавливаясь, принимая участие в беседах, разбиваясь на митингующие группы, — делится впечатлениями дня коллега, левый журналист Николай Суханов. — Лица горели возбуждением; убеждения бесчисленных уличных агитаторов быть с народом, не идти против него в защиту царского самовластья воспринимались как нечто само собой разумеющееся, уже переваренное. Но возбуждение лиц солдатской массы отражало по преимуществу недоумение и беспокойство: что же мы делаем и что из этого может выйти?
— На улицах в моем районе уже отбирали оружие у офицеров какие-то люди в штатском, кучками выскакивая из ворот, — филолог, доброволец-фронтовик Виктор Шкловский сам принимает весьма активное участие в событиях. — У ворот, несмотря на одиночные выстрелы, стояло много народа, даже женщины и дети. Казалось, что ждали свадьбы или пышных похорон.
Первыми ответчиками по грехам старой власти оказались самые мелкие ее представители — приставы и городовые.
— Я увидел, — рассказывает композитор Сергей Прокофьев, — как два студента влекли под руки толстого седого человека в штатском, а за ними валила разъяренная толпа, вопя: «Переодетый пристав!» Со всех сторон к нему побежали, и, право, я думал, что ему несдобровать. Лишь кто-то крикнул: «Не надо самосуда», и я сейчас же принялся орать: «Не надо самосуда!!!» Меня кой-кто поддержал, хотя другие кричали: «Убить его!» и просовывали кулаки к самому его лицу… Он что-то пытался говорить, но, кажется, ничего не видел перед собой. Кто-то из числа не желавших самосуда крикнул: «Оцепить его солдатами!» Но солдатам не было возможности протереться сквозь бушевавшую толпу. Пристав находился на довольно высоком тротуаре, в нескольких шагах от меня. Я изо всей силы подался назад и столкнул с тротуара нескольких человек. В образовавшуюся пустоту устремились солдаты и подбежали к приставу. Теперь он был изолирован от толпы и более или менее в безопасности.
Чем ближе к вечеру, тем сильнее разгорается восстание.
— По городу начинали шнырять автомобили, наполненные вооруженными людьми, — Суханов наблюдал за происходящим из квартиры писателя Максима Горького на Невском. — В одних были солдаты и рабочие — с красными флагами, толпа их восторженно приветствовала. В других — одни солдаты с винтовками, направленными на тротуары и несущими угрозу неизвестно кому. Куда они мчались, зачем, по чьему распоряжению, по чьей инициативе, на чьей стороне были они — все это оставалось загадкой, и толпа была склонна держаться от них подальше.
Что за машины разъезжали по улицам, знает Виктор Шкловский, лично «экспроприировавший» одну из специально оборудованного гаража.
— Я пошел в Михайловский манеж, он был уже полон людьми, угоняющими автомобили На броневых машинах не хватало частей.
Мне показалось необходимым поставить на ноги прежде всего пушечную машину «ланчестер». Вода замерзла, пришлось выкалывать лед и высушивать бак концами. Наконец наш броневик вышел и начал метаться по городу. Темные улицы были оживлены негустыми группами людей. Говорили, что стреляют городовые, то тут, то там. Были на Сампсоньевском мосту, видали городовых, но стрелять по ним не успели, все они разбежались. Кое-где уже разбивали винные погреба, товарищи мои хотели взять вино, которое раздавали, но когда я сказал, что этого делать не надо, они не стали спорить.
Сергей Прокофьев собрался домой из консерватории в то самое время, когда взбунтовавшиеся солдаты стали разъезжать по городу в угнанных машинах:
— Я вышел на Морскую и отправился к Невскому. Публики было не особенно много, но все же шли со службы чиновники, дамы, даже дети. Я решил, что отчего же не пойти дальше, если все спокойно, если никакой толпы нет и стрельбы не слышно. Решил идти дальше и только быть внимательным, чтобы на случай неожиданного скандала, дебоша и стрельбы всегда иметь в виду ворота или выступ, за который можно скрыться от пуль. Выйдя на Невский, я нашел здесь полнейшую тишину. Езды не было никакой, публика шла, но в малом количестве, по углам стояли группы, но не рабочих, а, по-видимому, любопытных.
Но на Марсовом поле нормальная жизнь заканчивается и начинается «нормальная» гражданская война:
— Со стороны Литейного неслась недвусмысленная перестрелка и с той же стороны, за Летним садом, поднимался широкий столб дыма. Говорили, что горит Окружной суд. Где-то, со стороны Троицкого моста, кричали «ура!». Позади, у дворца, стали стрелять гораздо горячее, чем когда я был там. Кроме того, стемнело, а фонарей не зажигали. Мне стало немного жутко, и я решил идти домой. На мосту через Фонтанку я остановился, так как с Литейного донеслась энергичная трескотня ружей. Рядом со мной стоял рабочий. Я спросил у него, возможно ли пройти по Фонтанке. Он ответил поощрительно:
— Можно, идите. Эту линию заняли наши.
— Кто «наши»?
— Рабочие, у которых ружья, и солдаты, перешедшие на нашу сторону.
Для меня это было новостью. Благодарю вас: «рабочие, у которых ружья» — попадешь в самое сражение! Я спросил:
— А пройти по Литейному?
Рабочий так же спокойно и поощрительно ответил:
— Там хуже. Около Бассейной засели «они». В это время меня кто-то окликнул. Это был один консерваторец со своей женой.
— Не ходите к Литейному, — несколько испуганно говорил он. — Мы с Моховой. В нашем доме сделали базу, такая стрельба, мы идем к родителям.
…Прокофьеву решительно необходимо попасть на другую сторону Невского. Но слухи, зловещие слухи возвещают, что именно там находится эпицентр маленькой гражданской войны. И все «очевидцы», все «только что оттуда».
Конечно же, стрелки
Действительно, весь день из уст в уста передаются новости — одна страшнее другой. О восьми тысячах погибших на одном только Литейном. О том, что верные правительству войска вот-вот высадятся из прибывших на городские вокзалы поездов. И чуть ли не самый главный слух — о стрелках, якобы засевших на крышах по приказу военных властей и ведущих беспорядочный огонь по прохожим…
Те же слухи уверенно передает художник Александр Бенуа:
— Часть несчастных городовых продолжает сидеть на чердаках и оттуда постреливать из пулеметов, — это все обреченные жертвы идиотского плана министра внутренних дел Протопопова.
Но когда Прокофьев все же окажется на Невском, то, к своему немалому удивлению, не услышит ни единого выстрела.
— У угла собрались небольшие группы. Кое-кто шел по тротуарам. Некоторые пересекали проспект. Обычно яркие фонари вместо белого света светили тусклым красноватым, вероятно, из-за недостатка электрической энергии. Это придавало Невскому зловещий оттенок. Вообще же было вовсе не так страшно, и я без труда пересек его. И как обрадовался, оставив его за своей спиною!..
…Уже на следующее утро его подняла прислуга. «Не то на нашей крыше, не то на соседней, обнаружено присутствие пулемета и городовых, а посему сейчас производят обыски чердаков, а затем и квартир. Впрочем, нашу квартиру почему-то миновали, а на чердаках никого не нашли, и лишь один из солдат, обшаривая чердак, самостоятельно отстрелил себе палец».
Возможное объяснение тайны «пулеметчиков», которые так обозлили горожан, усмотревших в этом очередное свидетельство жестокости властей, предлагает Шкловский:
— Обычно, когда казалось, что стреляют из окна, начинали беспорядочно стрелять по дому из винтовок, и пыль от штукатурки, подымающуюся в местах попаданий, принимали за ответный огонь. Я убежден, что главная масса убитых во время Февральской революции убита нашими же пулями, прямо падающими на нас сверху. Команда моя обыскала почти весь район Владимирский, Кузнечный, Ямской и Николаевский, и я не имею ни одного положительного заявления о находке пулемета на крыше.
На самом деле почти никакого сопротивления восстанию оказано не было. И именно это, например, Суханов считает главным залогом его успеха. Ведь, уверен он, найдись хоть несколько боеспособных подразделений, они легко разгромили бы неорганизованные группы революционеров, плохо понимавших, что делать с внезапно свалившейся на них властью. Беда монархии в том, что таковых не нашлось: стоило какой-то из частей доехать до какого-нибудь питерского вокзала, как солдаты немедленно переставали выполнять приказы и переходили на сторону восставших. То, о чем социалист Суханов говорит с облегчением, националист Шульгин именует «величайшей ошибкой, непоправимой глупостью»:
— Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал, — дело могло бы обернуться иначе. Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более того — не могло быть…
Безвластие
Империя распадалась буквально на глазах. В середине дня студенты арестовали председателя Госсовета Ивана Щегловитова. — Под их конвоем Щегловитов был доставлен в Государственную Думу около трех часов дня, — рассказывает Суханов. — Его ввели в Екатерининскую залу, куда инициативный студент просил выйти Керенского. Вокруг невиданного зрелища собралась толпа любопытных. Царский сановник стоял, низко опустив голову, когда подошедший Керенский декламировал фразу, повторенную им в эти дни не один раз.
— Гражданин Щегловитов, — сказал он, — от имени народа объявляю вас арестованным. В это время сквозь толпу протискивалась могучая фигура председателя Думы Родзянко.
— Иван Григорьевич, — как радушный хозяин обратился он к Щегловитову, — пожалуйте ко мне в кабинет!..
Замешательство разрешил студент, заявивший:
— Нет, бывший министр Щегловитов отправится под арест, он арестован от имени народа.
Керенский и Родзянко несколько минут красноречиво, молча смотрели друг на друга и затем разошлись в разные стороны. Щегловитов был отведен под стражей в знакомый ему министерский павильон Государственной Думы.
Через пару часов стало известно, что кабинет Николая Голицына, собравшийся на квартире главы правительства, подал в отставку. Но и в этих условиях думский Временный комитет не решился ни взять власть в свои руки, ни решительно отречься от восстания.
Шульгин умоляет Родзянко:
— Берите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите, как верноподданный… Берите, потому что держава Российская не может быть без власти… И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить.
Родзянко колеблется, а потом отвечает c внезапным бюрократическим педантизмом:
— Председателю Государственной Думы оставить Государственную Думу без главы, приняв в свои руки власть исполнительную, представляется совершенно невозможным, так как Дума была временно распущена, и выбирать ему заместителя невозможно. К ночи 27 февраля империя осталась вообще без всякой законной власти.
Литература
- Николай Суханов. Записки о революции.
- Василий Шульгин. Дни.
- Виктор Шкловский. Сентиментальное путешествие.
- Сергей Прокофьев. Дневник.
- Павел Милюков. Воспоминания.
- Михаил Родзянко. Государственная Дума и Февральская революция.
- Лев Успенский. Записки старого петербуржца.
- Александр Бенуа. Дневник.
- Константин Пажетных. Волынцы в февральские дни. Воспоминания
Реклама
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl