Тайны замка Во
Приютские девочки уже расселись, каждая на своё место, когда в неизменном чёрно-белом облачении в столовую вошла мать-настоятельница.
Властно опустив руку ладонью вниз — «вставать не надо!» — объявила (её голос звучал по-местному певуче):
— В Тулузе стало трудно дышать… И я решила отправить вас из города на природу. В деревне Вандин у нас есть небольшой дом. Это недалеко, километров тридцать. Нет-нет, разлучаться не придётся, поедете все вместе. И с вами — сестра Мари-Мадлен и сестра Жермано, ваши наставницы.
Воспитанницы, которые попали сюда с севера — из Бельгии, Голландии, Германии и даже из Польши, — успели притерпеться к здешней летней жаре. Испанкам же к ней не привыкать. Но ни те ни другие не поняли, почему мать-настоятельница вдруг пожаловалась на тяжёлый, знойный воздух.
Пожилая монахиня, руководившая общиной Сен-Жозеф де Бон-Секур, имела в виду отнюдь не погоду конца июня 1942 года. «Вы будете в большей безопасности, и мне за вас будет спокойней», — было бы правильнее сказать, но она не хотела пугать девочек, не знавших, что происходит за стенами обители, в Тулузе — столице беженцев со всей Европы.
А там французские полицейские, французские жандармы внезапно оцепляли улицы и целые кварталы, когда устраивали облавы на евреев; там они врывались в квартиры, разыскивая и хватая «нежелательных иностранцев», особенно испанцев-республиканцев, разбитых в испанской гражданской войне. В 1940 году французскую армию сокрушил вермахт нацистской Германии, но в Тулузе немецкие мундиры ещё не появились. Согласно условиям разгромного перемирия, город вошёл в южную «свободную» зону, пока не оккупированную германскими войсками. В ней функционировало дозволенное победителями Французское государство во главе с маршалом Петеном (слово «Республика» исчезло из официального языка). Правительство, обосновавшееся в курортном городе Виши, не дожидаясь инструкций из Берлина, как и когда следует применять на практике расистские идеи Гитлера, проявляло инициативу. И по его приказу, на основании новых французских законов, не чужие, а свои, французские, силы порядка исполняли по привычке предписания вышестоящей иерархии: очищая от евреев Париж, они рьяно подчинялись германскому оккупационному командованию. Не все. Исключения были. В полицейском комиссариате Нанси должность шефа иностранного отдела занимал Эдуар Виньерон, шестидесятилетний ветеран Первой мировой войны. Ему стало известно, что 19 июля 1942 года в городе будет закинута для ловли евреев густая сеть блюстителей порядка. Накануне он собрал своих сотрудников, чтобы они предупредили людей, которым грозила опасность, о готовящейся акции. И она была полностью сорвана — сеть начальство вытянуло пустую.
Отказались сотрудничать с нацистами даже отдельные префекты.
В монастыре перед десяти-двенадцатилетними иностранками никто не пускался в объяснения, которые они и не смогли бы понять. Но однажды самим воспитанницам пришлось увидеть, как, вскинув правую руку в нацистском приветствии, по улицам маршировали французы в рубашках цвета хаки и чёрных галстуках. И девочкам стало страшно.
За стены монастыря их больше не выпускали.
В тулузском архиепископстве настоятельнице выдали документы, в которых каллиграфической прописью значилось, что все воспитанницы — из Эльзаса. Имена были вписаны новые, и монахини терпеливо добивались, чтобы девочки на них откликались.
В один из таких учебных дней размеренную жизнь приюта нарушил внезапный переполох.
Религиозные сёстры, суетливо семеня ногами, сновали взад-вперёд по коридорам, из комнаты в комнату, прежде чем позвать подопечных и выстроиться вместе с ними вдоль стены у входа. Настоятельница почтительно ввела строгого старичка, чуть ниже её ростом, одетого в длинное чёрное пальто с рядом пуговок сверху донизу. Потом им объяснили, что такая одежда называется сутаной. «Монсеньор» — обращалась к гостю сестра-начальница. Он отвечал, но трудно было разобрать, что именно. Его речь не текла французским нескончаемым слитным потоком; слова прерывистыми очередями, с усилием вырывались из его узких губ. Твёрдо ступая, замедленно, точно генерал на парадной церемонии, он двинулся вдоль девичьей шеренги. Придирчиво всматриваясь в лица, он задержался около Анн-Кристин и ласково погладил её тёмные кудряшки.
Больше часа гость провёл в кабинете настоятельницы, с глазу на глаз обсуждая c ней план дальнейших действий.
Монсеньору Жюль-Жеро Сальежу, тулузскому архиепископу, исполнилось 72 года. С начала Большой войны, как именуют французы Первую мировую, он делил траншеи с солдатами, будучи санитаром, затем фронтовым священником; был отравлен немецкими газами. Перенеся инсульт, архиепископ стал страдать нарушением речи. Говорить ему было всё труднее, так что проповедей с кафедры он больше не произносил. Зато теперь этот упрямый крестьянский сын еженедельно публиковал краткие статьи, обращённые к прихожанам.
...Благодаря своей настойчивости и связям архиепископ получил-таки заурядный городской автобус.
Монахини очень старались, чтобы посадка прошла быстро и организованно. Но для детей, уставших от хранившего их монотонного заточения, предстоящее путешествие было настоящим приключением. Вспыхнули споры, кто с кем будет сидеть, у окна или у прохода; куда, на свободные сиденья или на пол, положить листы картона, рулоны коленкора и бумаги, поставить четыре американские пишущие машинки ундервуд и ремингтон, а также банки с особым клеем — девочек обучали машинописи и переплётному делу…
И вот уже позади остался скучный рабочий квартал, по старинному Новому мосту автобус пересёк обмелевшую Гаронну и миновал пустые центральные улицы поблёкшего Розового города (так издавна называют Тулузу). Но едва он вырвался за последние дома окраины, как на середине шоссе столбом встал тип в рубашке хаки и синих брюках, повелительно указывая пальцем на обочину. Девочки тесно прижались друг к дружке. В распахнутую дверцу просунулись чёрные усики под беретом с блеснувшим значком:
— А! Так это твой гарем! — хохотнул вишистский легионер, ткнув в плечо водителяфранцисканца.
Монах не снимал рук с руля, монахини беззвучно шептали молитву, отсутствующе глядя перед собой, а энтузиаст «нового порядка» подыскивал, что бы ещё такое прибавить. Но даже он осёкся под укоризненным взглядом сестры Мари-Мадлен:
— Да ладно... Валите!
На «патриотов» Французского государства больше не нарвавшись, тулузский автобус благополучно доехал до деревни Вандин, до дома, принадлежавшего конгрегации Сен-Жозеф де Бон-Секур.
Невесёлый сюрприз ждал там пассажирок: мест в доме для них уже не было. Пока для них разыскивали транспорт, пока они собирались в путь, комнаты отдали другим таким же сиротам, как они, только прибывшим из Испании.
Архиепископ Сальеж преобразовал дом религиозных сестёр в центр приёма детейиностранцев. Каждую группу, устроенную здесь на ограниченное время, сменяла другая группа — так функционировал этот центр. Что ж, привезённых сюда раньше побыстрее переправят в другие убежища, которые им уже подобрали или ещё подберут.
И прибывших из Тулузы на улице, конечно, не оставили. На ближайшую ночь их устроили в деревенской церкви. Наутро сестра Мари-Мадлен вышла к алтарю и объявила: «Нашим жилищем будет замок...»
— Zamek! — восхищённо выдохнула девочка из Польши.
— Schloß? — недоверчиво переспросила по-немецки её подруга.
— Castell? — фыркнула политически грамотная каталонка.
— Kasteel? — озадаченно протянули бывшие жительницы Нидерландов и бельгийской Фландрии. А уроженка тоже бельгийского, но франкоязычного Льежа промолчала. Ближе к вечеру за ними пришёл автобус поменьше, от которого тянуло дымком, как из камина.
— Вот мой военный бензин, — провозгласил со смехом водитель, вытащив из-под сиденья объёмистый серый мешок.
Важно объяснив открывшим рты девочкам, что его движущее средство оснащено газогенераторным двигателем, разработанным французскими инженерами, он принялся бросать в ящик, приделанный сзади автобуса, куски древесного угля и чурки, извлекая их из мешка.
— Настоящего горючего не достать. Только богачи сейчас на нём ездят. Ничего, перебьёмся!
Без конца петляя по просёлочным дорогам, тащились они часа два, если не больше. На подъёме их мог бы обогнать пешеход, возникни он из пелены дождя. Но нигде не встретились им ни люди, ни машины.
— Никто нас не заметил. Никто и никогда не пронюхает, куда мы держим путь, — довольный собой, отметил водитель.
Болтал он без умолку. Представился Морисом Дайдé, патроном транспортной фирмы, парк которой ограничивается одной единицей. Похвастался, что в его деревне всяк знает его как жизнелюба и балагура.
…Он затормозил перед одиноким зданием, которое тяжёлой громадой высилось в наступившей темноте. Кто-то распахнул ворота, кто-то растворил двери, и прибывшие вошли внутрь.
На стенах вестибюля вдоль уходящей ввысь парадной лестницы пылали факелы. По лестнице сошла женщина в длинном платье зелёного шёлка, в сверкающей диадеме на пепельных волосах. Канделябр, который она держала в руке, осветил её лицо. Как же она была красива!
— Добро пожаловать в замок Во, милые гостьи! — Её голос переливался и журчал, как хрустальной чистоты ручей. — Мой дом — ваш дом.
— Вечер добрый, мадам графиня! Как поживаете? — Морис Дайде по-свойски протянул хозяйке свою шершавую ладонь.
Улыбнувшись, она похлопала Мориса по плечу.
После всех волнений прошедшего дня у девочек слипались глаза. Красавица сама проводила их в комнатки, которые приспособила под спальни.
Утром, уже не такая ослепительная, она приветствовала девочек традиционным французским: «Вы хорошо спали?»
— Да, спасибо, мадам графиня! Добрый день, мадам графиня!
— А титулов у меня никаких и нет! — ответила она неожиданно весело. — Это Морис, насмешник этакий, зовёт меня графиней, потому что мы с мужем приобрели заброшенный замок. Но я могу быть и герцогиней, и королевой! И прачкой, и базарной торговкой… Я актриса. Играю в театре, снимаюсь в кино. Меня зовут Мари-Элен Дастé.
На первой встрече с режиссёром или давая интервью репортёру, она была вправе упомянуть, что её театральная жизнь началась отнюдь не на сцене.
В шестнадцать лет Мари-Элен Дасте нарисовала костюмы для героев пьесы Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро», которую в 1918 году поставил в Нью-Йорке её отец Жак Копо. Её персонажи носили пышные яркие платья, вышитые камзолы, чулки и башмаки, шляпы-треуголки. Она и потом продолжала «одевать» актёров. Делает это по сей день… Но стоит ли рассказывать про свою карьеру обездоленным детям? И она только спросила:
— Вы все говорите по-французски?
— Да, мадам гра... Да, мадам!
В новой стране дети мгновенно усваивают её язык. И между собой общаются только на нём, оставляя свой, прежний, для разговоров с родными. Только у этих девочек родных больше не было. Их лишили близких убеждённые фанатики, верные преступным идеям.
Актрисе очень нравилась роль хозяйки:
— У нас во Франции гостям, прежде всего, показывают своё жильё. За мной!
Главную лестницу они уже видели. Она сооружена в оборонительной башне, которой четыреста лет. Верх башни снесли — он стал ненужным, пояснила мадам Дасте.
В парадном зале, где вроде бы даже звучала лютня, она прошлась в танце... Несколько старинных изящных па. Узкая юбка помешала ей прыгнуть, как скакали когда-то плясуньи.
Аньес робко приблизилась к фортепиано — его крышка была открыта. Тронула запылённые клавиши.