Эрик Булатов: человек эпохи возражения
Внешне живопись Эрика Булатова словно создана для того, чтобы ее приняли за соц-арт: красные лозунги, советские символы. Но Булатов принадлежит к другой художественной традиции — к концептуализму. Его живопись не высмеивает идеологию, а исследует ее как среду
Девятого ноября 2025 года ушел из жизни Эрик Владимирович Булатов. И стало особенно ясно, насколько сложный и цельный художественный мир он создал, мир, в котором живопись — это форма мышления, сопротивления и внутренней правды.
Чтобы понять этот мир, нужно увидеть, из чего он вырос. Из работы с картиной как самостоятельным пространством. Из диалога с поэтикой Всеволода Некрасова. Из принципиального отказа от любой идеологии. Из уроков Фалька и Фаворского, давших ему цвет, достоинство и мышление. Из редкой дружбы с Олегом Васильевым и долгих лет совместной работы над детской книгой. И из присутствия Наташи — спутницы и строгого соавтора его ясности.
Все эти линии сходятся в фигуре художника, который умел видеть то, что обычно скрыто, и говорить с картиной так, будто она живое существо. Его искусство и сегодня продолжает этот разговор.
Картина как концепция и работа с пространством
Для Булатова картина — это не украшение и не «вид из окна», а живая система, со своим характером и законами. Она не терпит принуждения: если художник пытается вести ее волевым жестом, не чувствуя ее внутреннего устройства, она сразу распадается, теряет смысл и жесткость конструкции.
Он часто предлагает начать с самого простого — посмотреть на пустой холст. Стоит задержать взгляд, и «пустота» неожиданно оживает: проявляются края и центр, намечаются вертикали и горизонтали, возникают диагонали. Нижняя часть начинает восприниматься как поле, верхняя — как небо. Линия горизонта появляется в воображении сама собой, без единого мазка. Так становится ясно, что даже «ничего» — уже пространство. Холст изначально содержит в себе структуру, которую художник не изобретает, а обнаруживает.
Из этого Булатов выводит свою главную пространственную интуицию. В живописи существует два базовых типа пространства. Первый — картина-окно, уходящая в глубину, когда зритель словно стоит перед стеклом и смотрит внутрь. Так устроено классическое искусство, от пейзажа до интерьерных сцен. Второй тип — картина-рельеф, где пространство, наоборот, выталкивает предметы к зрителю, вступает с ним в непосредственную близость. Это барокко, Караваджо, Рубенс, конструктивистские рельефы. Обычно художник невольно тяготеет к одной из моделей, позволяя ей доминировать. Булатов же стремится удержать их вместе, чтобы глубина и плоскость сосуществовали в одном изображении как два разнонаправленных напряжения.
Эта задача требует для него другого понимания картины. Она состоит не только из поверхности и не только из глубины — в ней соединяются плоскость холста, внутреннее пространство за этой плоскостью, внешнее пространство, направленное к зрителю, и особый собственный свет картины, возникающий не от внешнего освещения, а из самого красочного слоя. Цвет становится носителем этих пространственных напряжений. Синий для Булатова — цвет свободы и глубины, цвет воздуха. Красный — цвет давления, близости, власти. Синий тянет вглубь, красный держит на поверхности. На этом столкновении строится драматургия многих его полотен.
В картине «Вход — входа нет» это особенно ощутимо. Слово «Вход» уходит в перспективу, открывает проход, обещает глубину. Красная надпись «Входа нет» прижимает этот проход к плоскости, превращает картину в запретную стену. Но внутри самого слова-запрета спрятано маленькое «Да», возникающее там, где сходились бы перспективные линии. Внутри запрета появляется подлинная возможность. Картина не столько фиксирует запрет, сколько показывает, что любая идеологическая формула провисает в том месте, где сталкивается с живым пространством.
В «Слава КПСС» конструкция становится еще строже. Красные буквы занимают все поле картины, как лозунг, пытающийся заполнить собой весь доступный мир. Но между буквами — небо. Это не фон, а самостоятельная реальность, в которой движется время. Лозунг нависает, но не властвует: он ограничен плоскостью, а небо уходит дальше нее. Слово ведет себя как рельеф, пространство — как окно. Вместе они образуют формулу свободы, в которой власть языка обнажается и одновременно утрачивает силу.
Именно из этой логики вырастает «Иду». Здесь впервые появляется слово художника — не внешнее, социальное, навязанное, а внутреннее, рождающееся сейчас. Оно не наклеено на поверхность, а входит в глубину, превращается в движение. Булатов различает чужое слово, которое существует вне нас, и собственное, которое появляется из личного опыта. «Иду» — жест, адресованный картине, а не публике. Он превращает живопись в пространство, где человек может не только наблюдать, но и действовать — пусть сначала лишь в пределах холста.
Так картина становится для Булатова не изображением, а местом, где пространство, слово и человеческое присутствие вступают в равный диалог.
Всеволод Некрасов: поэт, выражавший главное
Для Булатова Всеволод Некрасов стал не просто поэтом, которого он любит читать, но человеком, чья речь удивительным образом совпала с тем, как сам Булатов мыслит и ощущает мир. Некрасов пишет предельно просто, почти сухо, но в этой скупости — редкая чистота. Он не украшает действительность и не комментирует ее, а вылавливает те моменты, когда жизнь как будто сама произносит слова. В этом стиле Булатов увидел не только эстетическую близость, но и ключ к собственному методу. Некрасов показывает, что слово может быть мыслью, а не ее литературным изображением — и этой прямоты Булатов стремился достичь в живописи.
«Живу — вижу». В рассуждениях о картине «Живу — вижу» Булатов приводит стихотворение Некрасова целиком — всего четыре строки, которые для него стали своеобразной внутренней формулой:
Я хотя
не хочу
и не ищу
живу и вижу.
В этих словах Булатов слышит честный и спокойный жест: человек живет и смотрит на мир, не стремясь ни к позе, ни к роли, ни к декларируемому смыслу. Художнику, по его убеждению, не нужно выдумывать темы и не следует пытаться судить время, в котором он живет. Гораздо важнее позволить времени говорить через него — не как через обвинителя, а как через свидетеля.
Такое отношение Булатов считает принципиальным. Свидетель не создает смыслы и не выносит приговоров; он просто называет то, что есть, и этим фиксирует правду момента. Именно так художник должен смотреть на окружающее — без обвинений, без оправданий, но с внимательностью, которая не может солгать. Булатов стремится не толковать эпоху, а удерживать ее живой голос. По крайней мере, он сам жил именно с таким разумением.