Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Режиссер Леонид Хейфец. Откровенно о Дорониной, Миронове и Борисове
«Когда Ефремов пригласил меня, МХАТ как раз «пилился». Именно в этот момент проходили те знаменитые собрания, худсоветы. Министр культуры приезжал каждый день. Столкновения сторон были яростными. Меня просто ошеломила та брань, которая звучала в адрес Ефремова от его противников... Внутри театра разгоралась настоящая гражданская война», — рассказывал Леонид Хейфец.
— Леонид Ефимович, судьба сводила вас со многими легендарными актерами и режиссерами. Кого бы вы назвали самым ярким?
— Ярких было очень много, выделять кого-то несправедливо... Один из них, несомненно, Ефремов. Он был человеком легендарным и при этом поразительно простым, искренним. В нем совсем не чувствовалось никакого самомнения, самодовольства — только вечное мученичество в глазах. Эта его постоянная сигарета... От него невозможно было оторвать глаз. Ефремов временами казался мне ужасно несправедливым, даже безжалостным... Но за ним невозможно было не пойти! Помню наше знакомство в 1965 году. Я — молодой режиссер, работаю в Театре Советской армии и живу там же, в театральной грим-уборной. Дома у меня нет, я сплю на раскладушке, а все мои вещи умещаются в чемодане. Зато у меня есть работа, я поставил уже несколько спектаклей. О том, чтобы что-то менять, даже и не помышляю. И вот в один прекрасный вечер идет моя постановка и мне говорят: «В зале Олег Ефремов». Чувства мои в этот момент описать невозможно. Я буквально по потолку стал ходить от волнения. А потом... сбежал и спрятался! В Театре Советской армии можно не только спрятаться, но и исчезнуть навсегда. Недаром существует легенда о взводе солдат-призраков с лейтенантом во главе, которые потерялись в театре во время его строительства... Не помню как, но меня в моем укрытии отыскали и сказали: «Олег Николаевич хочет с вами поговорить». Конечно, я пошел...
Тут надо объяснить, что такое был для меня, да и для всех тогда Ефремов и его «Современник». Человек-вождь и театр-идол! Я еще студентом посмотрел сразу несколько их спектаклей — «Голого короля», «Два цвета», потом «Назначение» Володина. Помню, как после «Назначения» я вышел из зала и не мог идти к себе в общежитие, а стоял и думал: «Нет, надо совершить что-то такое... Например, пойти сейчас на служебный вход и встать на колени перед всеми артистами!»
— Встали?
— Не встал. Но чувства испытал именно такие. Никогда потом ничего похожего со мной не случалось. Все артисты «Современника» для меня были звездами! Что такое Евстигнеев? Гений. Ну, может быть, Кваша не воспринимался как гений, но в «Голом короле» и он точно играл гениально. Дорошина, Толмачева — их игра переворачивала! И Галя Волчек тоже была прекрасной актрисой... Никакой особенной режиссуры в «Современнике» не было, но этот театр разрывал сознание правдивой интонацией. Ни на одной московской сцене так не говорили. Даже замечательные актеры, а в Москве их всегда было очень много, уже переставали слышать время, улицу, те изменения, которые созревали в жизни, — и звучали фальшиво, излишне пафосно. Шли легендарные 60-е годы, вся страна стосковалась по правде. И «Современник» вписывался в это время, и Таганка тоже. У «Современника» было совсем небольшое помещение, а желающих попасть в него в разы больше, чем мест в зале. Каждый раз я проникал туда каким-то чудом. Однажды влез через окно в полуподвале и потом блуждал по каким-то лабиринтам, прежде чем попал в зрительный зал. И вот создатель этого легендарного театра, мой кумир Ефремов сидит со мной на диване, хлопает меня рукой по ноге, смотрит прямо в зрачки и повторяет: «Леня Хейфец... Леня Хейфец». Как будто запоминает... «Значит, будешь у нас ставить... На днях получишь пьесу в «Современнике». Я просто не поверил своим ушам... Но через пару дней мне позвонили от Ефремова и назвали пьесу, которую мне предлагалось поставить, — «Случай в Виши» Артура Миллера. Все, предел мечтаний. От такого соблазна невозможно было отказаться. Я пошел к главному режиссеру Театра Армии просить, чтобы меня отпустили. Но тот сказал: «Леня, но ведь у нас планы... Ты же сам говорил, что с института мечтаешь поставить «Смерть Иоанна Грозного», вот и ставь». И у меня в душе зародились сомнения. Переговоры с «Современником» вяло и долго тянулись, но я уже сам понимал, что мой переход туда не складывается. В итоге Ефремов отдал пьесу Марлену Хуциеву. А я начал ставить «Смерть Иоанна Грозного».
— Эта постановка вошла в книгу «Сто лучших спектаклей ХХ века». Именно там вы открыли молодого Сергея Шакурова, дав ему роль Шута...
— Сережа проходил армейскую службу в Театре Армии, так же как и Сережа Никоненко. Конечно, это были не простые призывники. Они не служили в танковых войсках где-нибудь под Читой, но тем не менее все равно скучали без папы, без мамы, без девушки. Моя грим-уборная была в десяти метрах от их казармы, и некоторые солдатики часто приходили со мной поговорить. Сережа Шакуров очень меня заинтересовал. Мастер спорта по акробатике. К тому же остро воспринимал жизнь. Как раз то, что нужно для роли Шута. С другим взглядом это не сыграешь, потому что через Шута проходят все боли страны. Сережа был настолько переполнен новыми идеями и ощущениями, что мы решили дописать его роль: в пьесе-то Шут появляется только в одном эпизоде, а в нашей постановке он на сцене с первой до последней секунды. До сих пор люди говорят: мы помним, как Шакуров после смерти Ивана Грозного, своего хозяина, в красных лохмотьях шел на руках через всю сцену. Звучал хорал, написанный Володей Дашкевичем. Это производило огромное впечатление.
— При этом у спектакля непростая судьба...
— Да, его не разрешали выпускать. У военных Грозный ассоциировался со Сталиным. Но военные — люди по-своему простодушные. Они не разгадали нашу с Андреем Поповым, главным режиссером Театра Армии, хитрость: мол, разрешите нам сыграть «Грозного» для пап и мам наших «срочников». Зал 1100 человек. Играли мы восемь раз. А «родители» все не иссякали. Мало того, желающие посмотреть спектакль ломали окна, разбивали стекла. И тогда начальство плюнуло и разрешило нам все-таки устроить официальную премьеру. Правда, не в Москве, а в Челябинске, суровом городе угольщиков и металлургов. Постановку приняли очень хорошо. На худсовете Андрей Попов сказал: «Жалко, что папа не видел этого спектакля». Я учился у его отца, выдающегося режиссера и педагога Алексея Попова. Именно он и легендарная Мария Кнебель ввели меня в профессию и определили судьбу...
После «Грозного» я поставил в театре целый ряд спектаклей, в том числе «Тайное общество». Он был про декабристов, но название нервировало партийное и армейское руководство. Рецензии были разгромными. В результате из театра меня выперли, а декорации сожгли буквально на ступеньках рядом со служебным входом. Кто-то мне сказал: «Это тебе «Грозного» не простили...» Молодые артисты Сережа Шакуров и Наталья Вилькина тут же подали заявления об уходе. Для театра это редкий и практически невозможный случай. Прекрасный пример настоящей преданной дружбы. Когда у меня появилась возможность, я поставил телеспектакль «История одной любви», где они сыграли главные роли. Но это произошло далеко не сразу, поначалу я не мог получить никакой работы. Зависли в воздухе приглашения в несколько театров, в том числе и в Театр Маяковского, который возглавлял Андрей Гончаров. Но даже Андрею Александровичу в тот момент пришлось отказаться от этой затеи. Фактически у меня был запрет на профессию в Москве.