Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Людмила Иванова: «Ради Олега Ефремова мы были готовы на все»
«С актрисой Людмилой Ивановой меня связывали долгие годы дружбы. За это время она дала мне множество интервью. Ценность талантливой актрисы и в том, что она дружила с теперь уже легендами. Много лет работала бок о бок с Ефремовым, близко дружила с Галиной Волчек, с молодой Гурченко, писала песни для Анны Герман. Помнила молодых Высоцкого и Даля. Эти отрывки из моих интервью с Людмилой Ивановной наполнены юмором и атмосферой того времени...» - рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова.
Двадцать шестого октября 1977 года была премьера «Служебного романа», и на следующее утро все мы — Немоляева, Ахеджакова, я — проснулись знаменитыми (я не называю Фрейндлих, Мягкова и Басилашвили, потому что они и раньше были известными актерами). Славу я почувствовала странным образом: старший сын, Ваня, пришел из школы недовольный. Спрашиваю: «Что с тобой?» — «Мне в школе говорят: «У тебя что, мать правда такая дура?» Вот это доигралась! Я его постаралась утешить: «А ты гордись! Что я так сыграла, что все поверили, что я — дура!» Сын согласился: «Хорошо, мама. Но все-таки ты пока лучше не появляйся в школе...»
Для многих я тогда навсегда стала Шурочкой из «Служебного романа». Знаю, есть актеры, которые ненавидят ту свою роль, по которой их все узнают. А я не отказываюсь, не стесняюсь! Жаль только, что роль маленькая, она могла быть и больше, и интереснее. Рязанову очень нравилась сцена, когда Шура приколачивает к стене траурный портрет Бубликова, и вдруг тот живой и невредимый появляется на проходной. Когда мы это снимали, Эльдар Александрович расшалился. Отвел меня в сторонку и говорит: «Давай в этом дубле отступим от сценария, но никого не станем предупреждать. Просто когда Бубликов, то есть Щербаков, пойдет на тебя с кулаками, ты кричи ему в ухо «Да здравствует живой товарищ Бубликов!» Посмотрим, что он будет делать». Рязанов любил импровизировать на съемочной площадке. Ну, я так и сделала. В нужный момент я как взвилась, как закричала... Все актеры по ходу сориентировались и зааплодировали, а Бубликов — Щербаков стал кланяться, как на собрании: «Спасибо, товарищи, спасибо!» Мне тоже надо было как-то доигрывать импровизацию, и я упала Щербакову на грудь... Когда камеру выключили, я говорю Рязанову: «У Шурочки же может быть роман с Бубликовым! Это же начало романа!» Эльдару Александровичу идея понравилась, но нам просто не хватило пленки. Ее следовало экономить. Тем более что и так материала наснимали гораздо больше, чем надо было, — его хватало на три серии, а фильм-то двухсерийный. Так что при монтаже пришлось многим пожертвовать: например сценами Ахеджаковой-секретарши с мужем, от которого в итоге остался только голос по телефону.
Помню этот удивительный подъем, атмосферу творчества на площадке. Всем миром делали из красавицы Фрейндлих «мымру». Алиса не жалела себя, говорила гримерам: «Нет, прическу надо еще больше прилизать» или «Вот этот костюм будет пострашнее». Она не боялась быть некрасивой, а это ведь такая редкость для актрисы. Долго не могла найти подходящие очки для «мымры». И вот однажды к нашему оператору зашел на съемки отец, его очки представляли собой такие уродливые «фары» в толстой оправе. Алиса тут же у него их попросила: «Ой, дайте, пожалуйста! Это то, что надо!» Пока искали детали для образа Калугиной, был выбран наконец актер на роль Новосельцева. Его ведь мог сыграть вовсе не Мягков, а Басилашвили. Вообще, много было претендентов. Например, пробовался Петр Вельяминов. Помню, Рязанов объяснял им всем: «Вы красивые, холеные... А мне не такой нужен. Новосельцев должен быть... никакой!»
«Дуры!» — сказал Галич дамам из горкома, принимавшим пьесу «Матросская тишина»
Ну а мне роль Шуры сыграть сам бог велел. В те годы общественная деятельность была частью нашей жизни. И в каждом советском учреждении имелась такая вот «Шурочка», которая постоянно кричала: «Собираем по десять копеек!» — то на похороны, то на новорожденного. В театре «Современник» я тоже занималась общественной работой, потому что Олег Николаевич сразу же предложил мне стать секретарем правления. То, что «Современник» — мой театр, я поняла сразу, когда сидела в зале в качестве зрительницы на знаменитом самом первом их представлении в апреле 1956 года. Тогда у «Современника» не было ни своей сцены, ни названия, ни ясных перспектив. Просто группа энтузиастов, которым на время МХАТ разрешил занять сцену своей Школы-студии. Они показали спектакль «Вечно живые» (по той самой пьесе Розова, по которой позже был снят фильм «Летят журавли»). И я просто заливалась слезами... Вскоре я подошла к Олегу Ефремову и попросила принять меня в труппу. При этом я покидала театр Наталии Сац, где у меня были и роли, и успех. Мало того, со мной к Ефремову ушел и мой первый муж, Леонид Эрман. Он стал первым директором театра «Современник». Мы шли в никуда, но я чувствовала, что это нужно сделать.
Сколько бы сейчас ни снимали сериалов про оттепель, думаю, люди не почувствуют то, что чувствовали тогда мы. Постоянное счастье! На площади Маяковского, где сначала находилось здание нашего театра, у памятника поэты читали свои стихи. Нередко заходили и к нам в артистический подвал, и тоже читали стихи, бывало, что и только что написанные — так мы становились первыми слушателями. Вознесенский, Рождественский, Евтушенко... И с Высоцким мы дружили, и тоже случалось, что первое исполнение его песен было для нас. А как-то раз на Новый год Ефремов пригласил в театр Солженицына. Олег мечтал поставить его пьесу «Олень и Шалашовка», но на такой размах оттепели не хватило. Пьесу Ефремов смог поставить только в 1991 году, уже во МХАТе. Помню, Солженицын поразил нас своей памятью. Олег только один раз по очереди назвал ему каждого из нас, когда знакомил, причем по просьбе Солженицына представил по имени-отчеству. Так весь вечер потом Александр Исаевич обращался к нам, ни разу не перепутав, как кого зовут. Помню, разговаривая, он смотрел человеку прямо в глаза, действительно был в этот момент со своим собеседником... И он никуда не спешил...
А потом актеры «Современника» подружились с Александром Галичем. Они с Ефремовым загорелись поставить его пьесу «Матросская Тишина». Работали над ней полгода. Немыслимая идея, но Олег верил в нее до самого прогона. А на прогоне, когда одна дама из горкома партии заявила: «Это так нежизненно... Никакой связи с реальностью!» — Галич встал и громко произнес: «Дура!» Разумеется, спектакль не разрешили, но вовсе не из-за этого. Просто каждую пьесу приходилось с огромным трудом пробивать... Был подобный случай и с Александром Володиным, с пьесой «Назначение». На прогоне министр культуры РСФСР Попов сказал: «Надо многое переделать, вам еще работать и работать. В общем, в этом сезоне не успеем». Тогда Володин — обычно скромнейший человек — встал и ушел. Но как ни странно, именно этот жест отчаяния заставил Попова задуматься, и он смягчился, сказал: «Ну хорошо, Олег Николаевич, приходите, поработаем с пьесой. Только вот этого... Автора не берите с собой». Насчет характера Володина: это был скромнейший человек! Когда мы отмечали его юбилей в театре, в складчину купили ему хороший велосипед, зная, что такой дорогой подарок он не примет. Тогда мы устроили лотерею, сами сделали лотерейные билеты.
Разумеется, все артисты выигрывали разные мелочи, а Володин — хорошие вещи: то пижаму, то часы, и, наконец, велосипед. Он был счастлив! В те годы мы уже могли позволить себе купить хорошие подарки на день рождения любимому драматургу. А вот когда только начинали... Я помню, что на творческий вечер Евстигнееву мы подарили кота в мешке, которого поймали в подворотне. Котик был спокойный, миролюбивый, мы повязали ему голубой бант. Но как только вынесли его на сцену, он стал мяукать и царапаться. Евстигнеев испугался: «Уберите его!» Потом все пошли на банкет, а мы с Валентином Никулиным под дождем поехали в тот двор, чтобы отпустить кота на волю.
Собственного свободного времени у нас вообще не было — его следовало целиком посвящать делу. С утра встал, оделся и пошел в театр. А там — до ночи. То репетиция, то собрание, то спектакль... Бывало, что и после спектакля Олег Николаевич объявлял: «Мне надо показать вам новую пьесу. А когда? Завтра с 12 часов репетиция... Давайте сейчас, что ли?» И до четырех ночи читка. А как выходной подойдет, он спрашивает: «Как проведем вместе свободный день?» Новый год — Ефремов дает мне задание: «Мила, что придумаем на праздник?» Он буквально не отпускал от себя актеров, ненавидел пропуски, если человек без причины не явился в театр — сердился... Ввел штраф три рубля за опоздание. Лиля Толмачева любила опаздывать, и вот ей приходилось платить. Правда, эти деньги потом шли на конфеты нашим же женщинам.
Я не знаю, чем объяснить нашу тогдашнюю преданность театру — это нынешнему поколению будет сложно понять. Как такой коллектив вообще мог существовать? На основании чего 30 взрослых людей отказывались от всего, забывали про личную жизнь?.. Как согласились работать на износ, не думая даже о здоровье? Вот я играла Старуху в пьесе «Без креста» и должна была каждый день присутствовать на длинных репетициях. Независимо от того, в массовке ты или в главной роли, должен быть в театре от начала до конца. Чувствую, падаю с ног! В перерыве присела на диван и провалилась в сон. Слышу сквозь дрему, помреж кричит: «Иванова! На сцену!» Я рванула и упала на лестнице. Кстати, на этих трех ступеньках, ведущих на сцену, многие падали. Олег Николаевич тоже как-то на спектакле пошел в темноте, поскользнулся и, промазав мимо входа, упал в зал. Приземлился на колени зрительнице в первом ряду, сломав ей палец... Короче, я тоже упала на этой роковой лестнице и сломала два ребра. Привозят меня в больницу, а я как в горячке твержу только одно: «Через четыре дня прогон спектакля! Я не могу отсутствовать! Не кладите меня!» Положили, конечно. Но к прогону я встала и явилась в театр с перебинтованными ребрами, доехала на такси. Ефремов даже не удивился. Сказал: «Так! Поставьте ей раскладушку, пусть после выходов на ней отдыхает». А мне: «Кстати, твою роль Старухи мы сняли. Ты теперь играешь Доярку. Боевую такую, симпатичную, поняла?» Поняла! Что ж, я сыграла Доярку. Плясала даже со сломанными ребрами...
В день моего рождения началась война
Мы, конечно, относились к неизбалованному поколению — ведь детьми пережили войну... Мне исполнилось восемь лет, когда она началась: у меня день рождения 22 июня. Помню, как мы с мамой пошли покупать конфеты к столу, потому что ожидались гости. И вдруг из громкоговорителя понеслось что-то страшное... Больше всего меня тогда поразила тишина... Люди даже не плакали, а подавленно молчали. Мама молча развернулась и повела меня обратно. Я говорю: «Мама, а как же конфеты?» — «Какие теперь конфеты?» Потом мы еще месяц жили на даче, начались воздушные тревоги. Всех обязали вырыть бомбоубежище, это называлось «щель». В нее мы бросались, когда начинала выть сирена. Помню, меня сразу начинало тошнить от этого воя... До сих пор такая реакция на громкие звуки. Мы хотели эвакуироваться, но если человек не числился на крупном заводе или в театре, было невозможно достать билеты, вокзалы ведь осаждали толпы. Но у нас дед работал слесарем на Ярославском вокзале, и он нас записал в очередь за билетами. Мы в ней еще стояли три дня... Что там творилось — не передать! Многие пытались взять с собой перины, патефоны, подушки... Хотя существовало распоряжение: на каждого человека не более 20 килограммов вещей. Моя законопослушная мама оказалась одной из немногих, кто это условие выполнил... Мы сели в теплушку с одним чемоданом. Ехали к папиному брату в Чкалов (сам папа был в это время в экспедиции, он работал геологом). Оттуда — в Челябинск, потом в село Кундравы на Урале, потому что там продолжал стоять с геологической партией наш папа. Конечно, все это в ужасных условиях — в дороге ели только хлеб, спали на третьей полке. Люди в провинции на толпу москвичей-беженцев смотрели без особенного удовольствия, поэтому мы несколько раз переезжали, пока не приехали в Миасс. В этом городке папа нашел нам временное жилье, а сам он работал в тайге, на добыче циркония, который был нужен для строительства самолетов. Я частенько приезжала к отцу, жили мы там в «балагане». Знаете, это такой домик, врытый в землю, а внутри только нары и печка, пол земляной... Так что к спартанским условиям я привыкла с детства!.. Да и когда в Москву вернулись, в сытости не жили. Пошла я в школу, а там дети — кто в чем, в калошах на шерстяной носок, в перелатанных отцовских шинелях. Тетради у нас были сделаны из газет, учебников не достать... Но вы не поверите, у меня все равно было счастливое детство! Я уже тогда мечтала о театре. И в шестом классе единственный раз в жизни я играла красавицу, героиню — в «Снегурочке» по Островскому. Мне дали роль Весны, для которой мама сшила мне удивительное нежно-розовое платье, украшенное цветами. Я была уверена, что и дальше так пойдет. В результате всю жизнь играла всяких Шурочек, Клав, Васют...